& Миша вышел из военкомата — пошел мягкий снег, он порхал вокруг совершенно по–школьному, и так мило было все, в самом деле, совсем как в детстве, когда всё решали за тебя; как любой человек, получивший по голове обухом, Миша испытывал легкое удовлетворение, спокойствие, временное примирение с участью.
& Он вообще теперь не умел сдерживаться, когда видел человека хуже себя: раз со мной так, почему же я должен иначе?
& Неприлично было страдать, неприлично жалеть, иначе чего все они стоили?
& Зима заканчивалась, ... и начиналось то, о чем он особенно и не задумывался, потому что изменить все равно ничего не мог.
& на катке было как–то пустынно, ... — так выглядели самые безнадежные в палатах его больницы, когда ясно, что сделать уже ничего нельзя, и их торжественно оставляли в покое. Он понимал, что надежда в таких случаях только унижает — надежда вообще унизительна.
& А кого он любит? Он никого не любит, себя тоже. Ничего, в армии его научат быть проще, вышибут эту лишнюю сложность, и будет он любить суп, только суп. Непременно гороховый. Зато страстно.
& Вот всё так — поманит и разочарует: мы боимся, чтобы важное не свершилось, и оно в самом деле не свершается.
& — Сифилис! — сказал отец и поднял палец. — Сифилис заслужить надо! Бодлер, Ницше, теперь ты. При сифилисе, скажу тебе на будущее, сыпь имеет вид звездного неба, и она не красная, а белая.
& И непонятно, было ли что–то, и с ними ли было. А главное, непонятно, что же такое случилось. Обещали вроде всемирный переворот, а тоже не вышло. Все то же самое, только труба пониже, дым пожиже и евреев побольше.
... И что–то мигнуло в воздухе, он не понял, что.”
Комментариев нет:
Отправить комментарий