& До чего они все-таки глупы... У любого продавца спросите, и он вам скажет: почти каждый покупатель знает, что его дурят. Знает! Но дает себя обмануть. Почему? Да потому что сам этого хочет – чтобы его обманули, то есть. Видит, что в ловушку идет, а идет, будто каким магнитом его тянет. А продавцу-то пофиг: видит или не видит, знает или не знает? Продавцу главное – продать. А уж когда деньги плочены, кому тогда интересно – что да почему?
& Незнакомый – значит опасный, пока не доказано другое. Бойся чужого! Эта непререкаемая истина, данная инстинктом, была многократно подтверждена всем его жизненным опытом. Чужой, как правило, враг. Он может представляться другом – из хитрости или даже оттого, что сам верит в свое дружелюбие. Но это ничего не меняет. В конечном счете, чужой приходит, чтобы отнять у тебя твой дом, твою еду, твоих друзей, твою жизнь. А потому его следует гнать, и чем скорее, тем лучше. Правда, иногда прогнать чужака не удается, и тогда либо он становится своим, либо – что чаще – делает чужим тебя. Все просто и понятно. Но это у собак, а у людей, как всегда, накручено столько разных непонятностей, что лучше в них не влезать. Выполняй, что говорят и не умничай... наше дело лохматое.
& Лабрадор сам выбрал свою дорогу. С одной стороны, его независимость заслуживала уважения, и поэтому Квазимодо испытывал определенное сожаление оттого, что все закончилось именно так. С другой, по справедливости, дураки должны всегда погибать первыми, просто для того, чтобы предоставить больше шансов другим. Таков закон жизни. Странно, что они называются именно так, ведь законы жизни никогда не говорят о жизни. Они всего навсего определяют очередность смерти. Как сейчас.
& Да что ж это за такое особенное гадство, эта жизнь? Что ж это за бесконечная цепь предательств и разочарований?
& Это главное – быть уверенным в самом себе. В жизни, как на топком болоте, нет твердой основы для живого существа. Все зыбко, все ненадежно. Вот дерево, крепкое, сильное; кажется, схватись за него и держись до конца дней твоих – выдержит любую бурю. Вот полянка с мягкой зеленой травою и твердой почвой; кажется, прижмись к ласковому травяному ковру, вдохни прочный, уверенный запах земли и лежи себе до конца дней твоих – защитит от всего, никому не выдаст. Вот источник, светлой студеной струей бьющий из потаенных недр; кажется, приникни к нему, омочи опаленные жаждой губы и наслаждайся до конца дней твоих – все исцелит чудесная вода, утолит любые печали.
Но нет, падает, рушится незыблемая опора, разверзается земля, оборачиваясь зловонной трясиной, родниковая вода превращается в гнилую ядовитую жижу. Друг предаст, жена изменит, дети откажутся, мать прогонит. Себе только и можешь довериться в этом промозглом вязком одиночестве, за себя только и можешь ухватиться, в себя упереться, рвануть обеими руками, вытащить самого себя за волосы из темной трясины к сияющим звездам. Ты можешь, помни. Потому что иначе – беда, потому что друг предаст, дерево рухнет, жена изменит, земля разверзнется...
Но что, если даже самого себя у тебя не осталось? Если к черной череде предательств и измен, подстерегающих тебя снаружи, ты ухитрился добавить еще одну, самую главную, самую страшную и предательскую из измен – измену самому себе? Что тогда? А, Михал Саныч?
– Тогда – труба, дружище. Полная труба.
& Все люди строят планы, но только счастливые еще и верят в их осуществимость. Оттого-то чем больше планов, тем счастливее становятся счастливые – в отличие от обыкновенных людей, которым новые планы всего лишь прибавляют новых забот.
& С надеждой трудно спорить, особенно в ситуации полной безнадежности. Кто-то, может, думает, что безнадежность – это просто противоположность надежды, как, скажем, соль и ее отсутствие. Но это не так; это совсем разные кушанья. Безнадежность – это тяжелая и плотная каша без вкуса и без запаха, ее едят шершавыми деревянными ложками, и она застревает в пищеводе, и ее проталкивают внутрь тупыми городошными битами, и едят дальше, и так без конца. Это очень однообразная еда, и поэтому человек может быстро привыкнуть, как привыкает ко всему, и тогда ему может стать легче. Чтобы этого не произошло, в блюдо добавляют специю – для вкуса, совсем немного, но достаточно, чтобы не вызвать привыкания. Эта-то специя и называется надеждой.
& «Сволочь, – констатировала она. – Правильно говорят: все мужики сволочи. ... Мы в ответе за тех, кого приручаем – может, слышал такое?»
«Слышал, – неожиданно улыбнулся Василий... Забудь ты эту чушь, Галочка. Никто за тебя отвечать не станет. Я вот, к примеру, сам за себя с трудом отвечаю, а уж за прочих и вовсе не берусь. Выучи-ка лучше кое-что другое, мой тебе совет: каждый помирает в одиночку...»
& Где еще может спокойно уединиться современный человек, кроме как в собственном сортире да в собственном автомобиле?
Нигде. Из этого следует, что к ценному этому состоянию люди относятся бережно и не любят нарушать его по всяким пустякам.
& Он знал, что от смерти не бегают. От смерти уходят.
& Вот она, цена жестокости. Убить просто так – да какой в этом смысл? Убийство должно поражать воображение, иначе грош ему цена. Обычное убийство убивает одного человека, только и всего. Жестокое убийство убивает еще и волю живых – всех, кто о нем слышит. Тут главное – детали. Чем больше их и чем они страшнее, тем лучше. Люди любят бояться. Они не станут затыкать уши. Налей им туда крови, Абу-Нацер, налей слезы, выстели им дорогу синими языками удушенных. Пусть боятся. Без страха нет послушания. Люди любят слушаться.
& Почему же он так послушен собственной смерти, бедный, обреченный Ахмад? Почему не убегает, не мчится, сломя голову, прочь, не прячется, не забивается в щель – переждать, пересидеть, спастись? Почему вместо этого, покорно, как скот, идет Ахмад на убой? Да еще и прихватывает своего собственного брата!.. брата!.. не кого-нибудь – брата! Почему?
Да потому что боится – вот почему... Страх делает человека послушным. Кто боится смерти, тот ее слушается. Смотрит на нее, замерев, как кролик перед удавом и ждет указаний. Подчиняется каждому ее слову, каждому жесту. Страх перед смертью – великий помощник убийцы...
& Эта радость, это ожидание счастья – откуда они? Нет, не так... неправильный вопрос. Радость и счастье всегда были здесь, под самым его носом – только руку протяни, только зачерпни горстью световые пятна из вихрящегося желтого солнцеворота, только наполни уши шелестом и шепотом жизни, только насыть глаза улыбкой любимого рта, хрупкой линией запястья, легкими детскими локонами на подушке. Вот же оно, вот! Надо бы спросить по-другому: как же он так долго этого не видел, не замечал, а когда замечал – убегал сломя голову, как от огня? Почему называл это шелухой, мелкотравчатым мусором, пестрой поземкой ярмарочного конфетти? Почему он так боялся оторваться от своей черно-белой параллельно перпендикулярной геометрии прямых линий? И почему именно сейчас – вдруг – прозрел?
... Квазимодо удовлетворенно слизывает с морды лишние капли и улыбается.”
Комментариев нет:
Отправить комментарий