& – К сожалению, воспоминания не могут сделать человека пророком. Даже в отношении самого себя он ничего не может предсказать.
& Если дело сделано, изменить ничего уже нельзя, и невозможно ничего исправить. Остается лишь оплачивать счета. И вспоминать.
& Насилие, любое насилие, превращает того, кто ему подвергся, в вещь, в кусок мяса...
& Фотография не может быть невинной. Любая фотография влияет на окружающий мир, на людей, которые попадают в кадр. На бесчисленных Марковичей, чья жизнь угодила в объектив. Вот почему Ольвидо фотографировала только пейзажи и предметы, но не людей; она сама слишком долго была под прицелом камеры, и сознавала опасность и ответственность.
& – Знаете, о чем я сейчас думаю? Фотографировать людей – то же самое, что насиловать или избивать. Выдергиваете их из нормальной жизни, или, наоборот, грубо в нее толкаете... И заставляете делать то, что совсем не входило в их планы. Видеть самих себя, узнавать о себе такое, чего иначе они никогда бы не узнали. Иногда их можно даже заставить умереть.
– По-моему, вы сгущаете краски. Все гораздо проще. {...} Влияние камеры ничтожно. Всему виной жизнь и ее законы. Если бы не те парни, если бы не вы, был бы кто-то другой… Вы рассуждаете, как муравей, который придает себе слишком большое значение. На самом же деле совершенно безразлично, какой именно муравей угодит под башмак. Снизу кажется, что на тебя опускается нога Бога, но убивает простое совпадение, геометрия. Шаги Случая по строго расчерченной шахматной доске.
– Теперь я понимаю, о чем вы говорите. – Маркович бросил на него враждебный взгляд. – Вас это утешает, не так ли?
– Разумеется. Никто ни за что не отвечает. Нельзя случайно попасть в некое место и разбить физиономию случайному человеку...
& Только о мертвых детях можно с уверенностью сказать, что завтра они не станут палачами.
& На картине Фалька палитра обладала тяжестью синего круга, драматизмом желтого треугольника, неумолимостью черной линии.
& Яблоко может оказаться ужаснее Лаокоона.
& Тень можно изобразить с помощью любого цвета; сейчас он выбрал красный: желтый с добавлением кармина, еще немного желтого с небольшой примесью лазури: полученное сочетание точно передавало оттенок крови, вязкой глины на подошвах, оттенок толченого кирпича и покрывающих землю осколков, где отражаются пожары.
& Эти типы, добавила она внезапно, Жерико и Роден, были правы: только живопись говорит правду. А фотография лжет. {...}
Прав только художник, вспомнил Фольк. «Возможно, так оно и есть», – подумал он; фотография оставалась правдивой, покуда была наивна и несовершенна. В самом начале, когда камера могла передать лишь неподвижные предметы. На старинных отпечатках города кажутся пустынными декорациями, где движущиеся люди и животные – лишь незаметные точки, призрачные следы, предвестники другой более поздней фотографии, сделанной 6 августа 1945 года в Хиросиме: смутный отпечаток человеческого силуэта и лестницы, уничтоженных мгновенной вспышкой атомного взрыва.
+ См. также "Фото как хокку" Бориса Акунина.
& – Вы тогда удачно выразились... Чем больше очевидности, тем меньше смысла.
– Значит, выхода нет?
– Есть утешение. Пленник бежит по дороге, в него стреляют, а он думает, что свободен... Вы понимаете, что я хочу сказать? ... Иногда хватает небольшого усилия, чтобы понять смысл происходящего. Смутно различить загадочную криптограмму... В некотором смысле трагедия утешительнее фарса, не так ли?.. Время притупляет боль. К счастью, всего этого достаточно, чтобы кое-как жить дальше. А если еще кое-что добавить, можно неплохо провести остаток жизни.
– Например?
– Есть мудрость, слава, культура... Смех... И все такое прочее.
– Сломанные бритвы?
– Да, и они тоже.
Огонек сигареты вспыхнул ярче.
– А любовь?
– Любовь тоже неплохое средство.
– Даже если она иссякнет или погибнет, как все остальное?
– Даже в этом случае.
& – Я медлил три секунды. Всего три. Она шла вперед, понимаете? Я остался позади. И вдруг мне захотелось узнать, до какой степени... От меня уже ничего не зависело. Возможно, во всем виновата математика. {…} Она сделала два шага вперед. Только два шага. Хотела сфотографировать какой-то предмет на земле. Школьную тетрадку... Я заметил, что возле кювета трава не примята. Никто по ней не ходил.
Маркович понимающе щелкнул языком. Он мог бы многое рассказать о непримятой траве.
– Да, – пробормотал он. – На такую траву наступать нельзя.
– Именно это пришло мне в голову... {...} Но она... Она могла остаться там, где стояла. Понимаете?
Казалось, собеседник отлично его понимает.
– Но она пошла дальше, – подсказал он.
– Да, пошла дальше, – подтвердил Фольк – В точности как фигурка на шахматной доске. А потом она сделала еще один шаг, на этот раз чуть левее. Только один шаг.
– И вы смотрели... Молча и зачарованно.
& Вдруг на Фолька навалилась такая усталость, что он чуть было не уснул прямо там, под сосной. В конце концов, размышлял он, то, чему суждено произойти, началось четыреста пятьдесят миллионов лет назад. У этого события такие же древние корни, как у всего мироздания. Поздно что либо менять. Особенно теперь.
... Во рту он чувствовал соленую горечь морской воды и терпкий привкус медный монеты, захваченной им для Харона. Он думал о том, что ждет его дальше, когда останутся позади триста метров.”
__ Гениально.
Комментариев нет:
Отправить комментарий