Виктор Пелевин — Гольденштерн все (3/5)

<< Ранее

&  Косметические влиятельницы обвиняли Шарабан-Мухлюева в однообразии и самоповторах («из книги в книгу герои борются с обстоятельствами или друг с другом, а потом чего-то добиваются или нет») и еще в том, что он уже два века «не торт». Писатель отвечал старушкам в том смысле, что они дуры, склонные к ожирению и без кондитерских добавок. Суть полемики не менялась, ...
     ... писатель многословно и язвительно горячился:
     – Одно и то же? В моих книгах? Это, знаете, как пустить собаку на вернисаж. Она обойдет все картины и скажет: «Ну что такое, везде одно масло! Я по три раза понюхала – тут масло, и тут масло, и тут тоже масло. Зачем столько раз одно и то же? Вот то ли дело на помойке при сосисочной фабрике! Говядинка! Баранинка! Свининка! Косточки! Кишочки! Разнообразие! Дивертисмент!» Я это к тому, что картины рисуют не для собак, и если какая-то любопытная сука забрела на вернисаж, ей лучше не предъявлять претензии художнику, а вернуться на свою помойку духа… Вот только эта сука все равно будет ходить на вернисаж, вынюхивать свои сучьи запахи – и, естественно, гадить в углу…

&  – Итак, к чему же пришло в конце своей истории человечество? Бессмертные баночные элиты под землей, смертный обслуживающий персонал на поверхности, ветряки, конная тяга и мозг, чипированный у всех работающих на олигархию животных, – весело обобщил коуч.

&  Психология работника СМИ конца карбоновой эры была тогда же описана в теории «каскадов доступности» («availability cascades»): действующий в условиях корпоративного отборажурналист неизбежно приводит личную трансляцию в унисон с нарративом, обещающим быстрейший карьерный рост. Как говорили в позднем карбоне, «главное отличие журналиста от проститутки в том, что журналисту платит сутенер». Или, как выразился веком раньше Эптон Синклер, «трудно заставить человека понять что-то, если его зарплата зависит от того, что он этого не понимает».
     Вся доступная обществу информация оказывалась таким образом структурирована по каскадам доступности без формальной цензуры. Но когда все общество садится на информационную диету, определяемую олигархией, демократия превращается в ее диктатуру независимо от того, насколько честно проводятся выборы.
     Демократия может пережить тьму, но в тотальной симуляции ей не надо даже умирать – понятие просто теряет смысл.

&  В Советском Союзе было много писателей, они получали какие-то премии и выпускали много книг – но предки жителей Доброго Государства практически их не читали.
     Причина была простой – чтобы стать советским писателем, нужно было совершить определенную последовательность душевных движений, в результате которых, ... «все внутреннее пространство художника оказывалось плотно и надежно заполнено помоями, гноем и калом». Впитывать творческий продукт такой души, хорошо зная, как она устроена в разрезе, было противно даже нетребовательным строителям коммунизма.
     Прошел век, и все изменилось – буквально перевернулось. Теперь уже продукт западного художника превратился в засиженную тремя парткомами стенгазету, мимо которой лучше было проходить не глядя, как делали советские обыватели: понятно было, что внутри – линия партии плюс чье-то желание оседлать ее с профитом. Художник – на этот раз уже западный – оказался обременен таким количеством идеологических установок, что главной его заботой стало изображать расслабленную непринужденность, шагая по единственно разрешенному маршруту.
     Но советские писатели хотя бы пытались сохранить себя среди нечистот – они создавали обитаемые острова духа. Западные художники не делали ничего подобного. Они без рефлексии подхватывали любую идеологическую директиву – как глисты, наперегонки спешащие навстречу каловым массам, чтобы вырвать у судьбы главный капиталистический приз: право остаться в организме еще на день…

Далее >>