Высокий регистр
“Дом в Потаповском переулке, сменивший сотни жильцов, переживший на своих стенах обои шелковые, ампирные, в полосочку, в розах, грубую масляную краску, зеленую и синюю, слои газет, дешевые обои пористой бумаги, обдираемые неоднократно, дом, испытавший за полтора столетия своего существования богатство и обнищание, рождения и смерти, убийства и свадьбы, уплотнение и коммунализацию, ремонты хуже пожаров, и мелкие пожары и потопы, в шестидесятые годы прошлого века стал украшаться изнутри чешской мебелью и треугольными столиками. ...
& – Ты прям как неродной, – проявила Надя легкое недовольство и для пробуждения родства погасила свет.
& – Умри, но не давай поцелуя без любви, – сказала она шепотом.
Это уж точно. Лучше умереть, чем все это...
& – Нюта, как ты думаешь, эпизод с сиренами – о власти пола над мужчиной?
Анна Александровна замерла с блюдечком в руках:
– Санечка, я об этом никогда не думала. Ты совершенно прав. Но не только над мужчиной – и над женщиной тоже. Вообще – над человеком. Любовь и голод правят миром – ужасная пошлость, но, видно, так оно и есть.
– И никак нельзя увернуться от этого? {...}
– Наверное, можно. Но у меня не получилось. Да я и не хотела, чтобы получилось. Всех в эту воронку рано или поздно засасывает.
& Мир, в котором утром чистят зубы мятным порошком, готовят еду, едят, потом избавляются от этой еды в уборной, читают газеты и вечером ложатся спать, положив голову на подушку, – ненастоящий. Убедительным доказательством существования иного мира была музыка, которая рождалась там и пробивалась таинственным образом сюда. И не только та, которая наполняла зал консерватории, или неорганизованным гулом гуляла по коридору музыкальной школы, или была уложена в черных дорожках пластинки. Даже та, которая изливалась из радиоприемника, с провалами и плывущими нотами, и то проникала из трещины между мирами.
Саня замирал от ужасной догадки, что здешний мир, в котором бабушка, зубной порошок и уборная в конце коридора – обман, иллюзия, и если трещина разойдется чуть пошире, то все здешнее лопнет, как мыльный пузырь в корыте.
– Ты понимаешь, здесь тошно, невозможно, а туда не пускают. Я какой-то урод, что ли?
Лиза только пожала плечами и сказала:
– Ну да, конечно! А что урод – ерунда! Конечно, есть граница между этими мирами... Играй – и ты там.
& В кабинете мужчины закурили. Прислуга внесла на подносе кофе.
– Все весьма British, – шепнул Саня бабушке.
– No, Jewish, – поправила Анна Александровна Саню.
– Нюта, звучит как-то антисемитски. Я за тобой не замечал.
Анна Александровна затягивалась глубоко, раздувая тонкие ноздри. Выпустила дым, покачала головой:
– Саня, антисемитизм в нашей стране – привилегия лавочников и высшей аристократии, а наше семейство по всем признакам – интеллигенция, хоть и дворянского происхождения. Евреев я люблю, ты же знаешь.
– Знаю. Ты Миху любишь. Мне это совершенно безразлично – еврей, нееврей. Только почему-то из двух моих ближайших друзей – полтора еврея.
– В том-то и дело. Может, чувствительность повышенная?
& Она грохнула справа от педалей нагруженную сумку, порылась в ней, вынула ноты и поставила на пюпитр. Потом села на вертящийся табурет, немного покачала на нем свое большое тело, посмотрела вверх, словно разглядывая на потолке смутно написанное сообщение. Прикрыла глаза, видимо, получив ожидаемое сообщение, взяла крепкий, как арбуз, аккорд. Потом другой, третий. Они были странны сами по себе и готовили к необычному.
– Садитесь, – шепнул Юрий Андреевич. – Восемнадцать минут при хорошем темпе.
! Та же Мария Вениаминовна Юдина, что и в "Коротком замыкании" из сборника "Люди нашего царя".
+ А вот — тот самый Штокхаузен, которого она играла 18 минут при хорошем темпе. Исполнение не ее, зато музыка — точно его:
& Такой музыки Саня прежде не слыхивал. Он знал, что она существовала, какая-то враждебная, отвергающая романтическую традицию, попирающая законы и каноны, до него доходили волны неодобрения, неприятия, но впервые он слышал ее живьем. Он слышал нечто вполне новое, но не понимал, как оно устроено. Он хранил в себе опыт слушания другой музыки, «нормальной» – гораздо более внятной, привычной, любил ее внутренние ходы, почти навязчивые соприкосновения звуков, предвкушал разрешения, предугадывал окончание музыкальной фразы...
Знал, как глупы и несостоятельны попытки пересказать содержание музыки специально выработанным псевдопоэтическим языком, – всегда получалось напыщенно и фальшиво. Музыкальное содержание не переводилось на литературные и зрительные образы. Он ненавидел все эти кошмарные аннотации на программках – как понимать Шопена или что имел в виду Чайковский.
Так маленький ребенок смотрит на занятия взрослых с великим недоумением – до чего же они глупы!
& Правильный учитель – это второе рождение.
& – Форма – то, что превращает содержание произведения в его сущность. Понимаете? Музыкальный характер поднимается из формы, как пар от горячей воды. При хорошем понимании общих законов формы, сформулировав все, что поддается формулированию, можно, нащупав общее, увидеть индивидуальное, характерное. И вот тогда, вычитая это общее, можно ощутить некий остаток, в котором и прячется чудо в самом незамутненном виде. В этом и есть цель анализа: чем полнее постигнуто постижимое, тем чище сияет непостижимое.
& Это была не партия, не кружок, не тайное общество, даже не собрание единомышленников. Пожалуй, единственным общим знаменателем было их отвращение к сталинизму. И, конечно, чтение. Жадное, безудержное, маниакальное чтение – хобби, невроз, наркотик. Для многих книга из учителя жизни превращалась в ее заменитель.
... В сердце Анны Александровны закрадывалась временами тревога за Санечку: не слишком ли высокий регистр выбрал ее мальчик для жизни?”
Одноклассницы
“Галя Полухина, сокращенно Полушка, и Тамара Брин, прозванная Олей удлиненно-ласкательно «Бринчик», с самого малолетства чувствовали себя немного скованно в присутствии Оли, единственной подруги каждой из них. Как бы чего лишнего не сказать. Не по какой другой причине, а исключительно из любви, чтобы не огорчить подругу недостаточно возвышенным или вовсе мещанским суждением. ...
& Илья всех и всё знал, был спокойным и примирительным в спорах, потому что у него всегда было гармонизирующее «с одной стороны» и «с другой стороны»... И Ольге говорил:
– Понимаешь, Олюша, любая позиция оглупляет. Нельзя стоять на чем-то одном. Табурет и тот на четырех ногах!
... Галку жалко. Но Тамаре теперь что — побормочет свое: «Ей, Господи, дай мне видеть мои прегрешения и не осуждати брата моего...» И ей легко.”
Комментариев нет:
Отправить комментарий