“Хосе Паласиос, самый старый из его слуг, увидел, как он, обнаженный, с широко открытыми глазами, лежит в целебных водах ванны, и подумал, что он утонул. ...& – Мы уезжаем, – сказал он. – И поспешим, ибо никто нас здесь не любит.
& Четырнадцать лет войны научили его, что самая главная победа – это когда остаешься в живых.
& Жизнь дала ему достаточно оснований полагать, что никакое поражение никогда не бывает последним.
& – Не знаю, откуда только демагоги выкопали это право – призывать на свою сторону либералов. Они крадут слова, как, впрочем, все, что попадает им в руки, только и всего.
& – Уж если кто и высказал нечто блестящее на эту тему, так это аббат Прадт, который сказал, что политика зависит от того, где она делается и кем. Во время войны не на жизнь, а на смерть я сам отдал приказ казнить восемьсот пленных испанцев, включая раненых и больных, которые были в больнице в Ла-Гуайре. Сегодня, в схожих обстоятельствах, я повторю такой приказ недрогнувшим голосом, и у европейцев нет никакого морального права упрекать меня, ибо если и есть история, затопленная кровью, полная недостойных дел и несправедливости, – это история Европы. {...}
Так что, пожалуйста, не надо говорить нам, что мы должны делать. Не старайтесь показать нам, какими мы должны быть, не старайтесь сделать нас похожими на вас и не требуйте, чтобы мы сделали за двадцать лет то, что вы так плохо делали целых два тысячелетия.
Сделайте милость, черт вас возьми, дайте нам спокойно пройти наше средневековье!
& Он ни в коем случае не отказал бы себе во всегдашнем удовольствии обманывать себя, когда ему этого хотелось.
& «На протяжении долгой истории человечества мы видели много примеров, когда призвание является законным детищем необходимости».
& – Мы так все запутали, что для нас лучшее правительство то, которое самое худшее.
& «Я никогда больше не полюблю. Это все равно, что заиметь две души одновременно».
& Отчаяние – обычное состояние побежденных.
& «Заниматься своими болезнями – все равно что завербоваться на корабль и уже не принадлежать себе».
& – Ненавижу долги еще больше, чем испанцев. И потому я убеждал Сантандера: что бы мы ни сделали для нации, это ничего не будет стоить, если мы будем занимать деньги, потому что расплачиваться нам придется века. И теперь это очевидно: окончательно нас уничтожат именно долги.
& ...ибо судьба одарит его таким несказанным счастьем, как потеря памяти.
& – Мы всегда были бедны, и нам ничего не нужно.
– Как раз наоборот, – возразил генерал. – Мы всегда были богаты, так что ничего лишнего у нас не бывает.
& ...Когда приступ прошел, генерал велел всем выйти, чтобы поговорить с врачом наедине.
– Я и представить себе не мог, что можно всерьез думать о такой белиберде – о святых, – сказал он. – Я не имею счастья верить в загробную жизнь.
– Не в этом дело, – ответил Реверенд. – Исповедь приводит сознание больного в соответствие с состоянием души, и это значительно облегчает задачу врача.
Генерал не оценил виртуозность ответа, но вздрогнул от озарения, открывшегося ему: весь его безумный путь через лишения и мечты пришел в настоящий момент к своему концу. Дальше – тьма.
– Черт возьми, – вздохнул он. – Как же я выйду из этого лабиринта?!
... Тогда он скрестил руки на груди и стал слушать голоса рабов сахарного завода, звонко поющих молитву Святой Деве, увидел в окно сверкающий алмаз Венеры на небе, уходящем от него навсегда, вечные снега гор, стебли вьюнка — в следующую субботу на них появились желтые колокольчики, но никто не увидел их из-за траура в запертом доме, — последний свет жизни, который никогда уже, во веки веков, он не увидит снова.”
Комментариев нет:
Отправить комментарий