& Сегодня ночью она займется Второй сюитой для виолончели Баха. Это была одна из ее любимых пьес; конечно, она предпочитала ее довольно вялой Первой и страшно трудной Шестой, черной от шестьдесят четвертых нот и невозможно высокой, словно написанной для инструмента с пятью струнами. Но всегда, даже в механическом перезвоне колоколов, можно открыть что-то новое, что-то услышать, какой-то миг, когда слышится крик среди скрипа колес. Бах был счастлив в Кетене, если бы не неожиданная смерть жены Марии и если бы не женитьба такого simpatico и музыкального принца Леопольда на своей юной кузине Генриетте Анхальтской, Бах называл его маленькую жену «амузой», то есть существом, противоположным музам. Генриетта зевала во время изысканных концертов, ее настойчивые приставания к мужу отвлекали внимание от Kapellmeister, что вынудило его искать место регента в Лейпциге. Он занял новое место, хотя не симпатизирующая ему принцесса неожиданно умирает перед тем, как Бах покидает Кетен. Во Второй сюите была тема – мелодический ряд восходящих терций и понижение звука в целых долях, – заявленная в прелюдии и затем получившая волнующий переход в танец, моментальный поворот (в терцию) придал остроту спокойной (moderato) мелодии, которая все возвращается и возвращается, тема в процессе развития назревает и взрывается диссонансом forte в аккорде ре бемоль между трелью си и руладой, до боли в пальцах, тридцать вторых нот, piano. Тема развивалась... Это была смерть – оплакиваемая смерть Марии, которая была кузиной Баха, и вскоре наступившая ожидаемая смерть принцессы Генриетты. Смерть была тем пространством, которое очищали эти перемешанные, спотыкающиеся ноты, очищенное внутреннее пространство все расширялось и расширялось. Последний такт был помечен poco a poco ritardandol и включал интервалы – самый большой pepe, заставлявший ее пальцы скользить с приглушенным пронзительным скрипом вверх вниз по грифу виолончели. Аллеманда закончилась в той же самой низкой основной тональности: мелодия поглотила весь мир.
...требовалось повторить (она повторила первую половину), но теперь, как ночному путнику, тропу которого осветила луна и он, наконец, увидел, куда идет, ей захотелось поспешить, в пальцах появилось вдохновение. Джейн склонилась над нотами; это был кипящий котелок с едой, она готовила ее только для себя и не могла ошибаться. Быстро разворачивалась куранта, как бы сама собой, двенадцать шестнадцатых для танца, только дважды в каждой части пораженная неуверенностью аккордов из четвертых долей, затем возобновляя свое сбивчивое сражение, а маленькая тема сейчас почти терялась. Эта тема (Джейн чувствовала) была женщиной, но другой голос креп в недрах музыки, мужской голос смерти, споря медленными решительными звуками; несмотря на свой полет, куранта замедлилась до шести долей с точками, чтобы подчеркнуть их снижение до третьих долей, затем до четвертой, потом резко до пятой, до той же самой окончательной ноты, неотвратимого основного тона. Сарабанда, ларго, была великолепна, бесспорна, ее медленные прыжки отмечены многими трелями, след той изящной темы появится вновь после того, как огромная неполная доминанта девятой сокрушительно обрушится на музыку. Джейн водит смычком снова и снова – низкие до-диез, си-бемоль, – наслаждаясь ее разрушительной силой, восхищаясь, как пониженная седьмая из этих двух низких нот сардонически откликнется на скачок пониженной седьмой (до-диез, ми-бемоль) в предыдущей строке. Двигаясь дальше после этого оттенка к первому менуэту, Джейн очень отчетливо услышала – даже не услышала, воплотила – войну между аккордами и единой линией, которая всегда стремилась их избежать, но не могла. Ее смычок высекал образы в материи, в пустоте, в темноте. Снаружи были солнечный свет и тепло, а внутри всего – смерть... Невидимое нутро виолончели вибрировало, кончик смычка вырезал круги и дуги из воздушного клина, звуки падали со смычка, как древесная старушка. ...второй менуэт перешел в ре-мажор, и женщина, пойманная музыкой, убегала, стремительно скользя по ступеням связанных нот, и потом ее возвращали. Menuetto 1 de capo, и она была проглочена более темными красками и мощными аккордами квартета, подробно помеченными для исполнения на виолончели: фа-ля aufstrich, си-бемоль, фа-ре abstrich, соль-соль-ми aufstrich; ля-ми-до-диез. Смычком резко вверх-вниз-вверх и затем вниз для трех тактов, coup de grace, трепетный дух убит окончательно.
...Джейн взяла смычок. Он ощущался чудесно легким, как тонкий жезл. Джига была помечена «аллегро». Она начиналась с нескольких разящих фраз – короткая песенка – барабанная дробь (ля-ре), песенка – барабанная дробь (си-бемоль, до-диез), песенка ду-ду-ду-ду, песенка, дробь, песенка. Она быстро неслась дальше. Обычно у нее были сложности с этими промежуточными, слишком высокими и снижающими руладами, но этой ночью она летела вместе с ними, глубже, выше, глубже, спиккато, легато. Два голоса ударялись друг о друга, последнее возрождение полета, отступление от темы, возвращение к теме, чтобы все-таки быть побежденной. Это было то, о чем твердили мужчины, не давая никому сказать слова, все эти последние столетия, – смерть; неудивительно, что они держали эту тему при себе, неудивительно, что скрывали ее от женщин, предоставляя им рожать и воспитывать детей, позволяя смерти хозяйничать, пока они, мужчины, делили между собой подлинные сокровища, оникс, и черное дерево, и чистое золото, приносящее славу и освобождение... Джига щетинилась и кололась под ее пальцами, терции из восьмых долей, скрывающиеся под бегущими шестнадцатыми, стали зловещими; было безнадежное смешивание, понижение, страшное, фортиссимо, волнение и последнее движение вниз, а потом скачками вверх, по восходящей гамме вплоть до мольбы, завершающего крещендо, до тонкого отрывистого плача заключительного ре.
& – Боже мой, – спросила ее перед отъездом Сьюки по телефону. – Что у тебя за тайна?
– Это не для печати, – строго сказала Александра... – Мысленно ты должна представить свою будущую жизнь. И тогда это произойдет.
... Мы встречаем это на углу Болиголова переулка и Дубравной улицы, оно присутствует, когда мы гуляем по пляжу в мертвый сезон, а Атлантический океан отражает в своем черном зеркале плотные серые тучи, насыщенные влагой, — пересуды о чужой жизни, которые, как дым, поднимаясь в небо, превращаются в легенду.”
Комментариев нет:
Отправить комментарий