& Вера во всемогущество денег проявляется у Спилберга и в сюжетных коллизиях. Герой «Списка Шиндлера», спасающий в войну евреев, творя благородное дело, не выявляет духовные силы – свои или окружающих, а использует человеческие слабости: тщеславие, корысть, алчность. Слабости ему ближе, в них он знает толк. Он понимает, что легче и надежнее, чем ползти в темноте под колючей проволокой, положить на стол коменданта пачку денег. Деньги в священной теме Холокоста кажутся кощунственной материей. Но тут не просто наивная вера в то, что все покупается и продается. Это убежденность здравого смысла в том, что мир и человек несовершенны, и разумнее не тратить усилия на их переделывание, а приспособиться к сосуществованию с ними.
В этом смысле русский и американец находятся на противоположных полюсах, европеец – где-то посредине. Все трое знают, что человек – существо слабое и ничтожное, но русский знает и упивается этим, европеец знает и помнит, американец знает и предпочитает не напоминать.
Шиндлер выкупает евреев не потому, что так правильно – правильнее было бы убедить «великого диктатора» исправиться, – а потому, что так проще и безопаснее. Деньги выступают разменной монетой здравомыслия. И возможно, будь у Шиндлера столько денег, сколько у Спилберга, Холокоста бы не было.
& Из «Голосов луны» по-феллиниевски внятно раздается только фраза сумасшедшего музыканта: «Куда деваются ноты после того, как мы их услышим?»
& Для меня отдельного – личного – смысла исполнена почти каждая из его симфоний. Первая и Третья показали возможность нестыдного пафоса – что называется, раскрепостили. Внятные уроки композиции дала и дает Вторая. Точно знаю, что эмоциональные пустоты лучше всего заполняет самая «легкая» – Четвертая – и применяю ее терапевтически. Благодарно помню, как выручала Шестая, самим автором названная «Трагической». Пятая утвердила в амбивалентности любых чувств: томительное «Адажиетто», превращенное Висконти («Смерть в Венеции») в похоронный плач, было любовным посланием композитора невесте. И всегда особое место будет занимать Седьмая.
& Малер был необычно для музыканта образован... Тонко и точно выразился об «Исповеди» Толстого: «Страшно грустное варварское самоистязание постановкой фальшивых вопросов». Только умный человек мог так просто сказать о вкусовых различиях: «Не обозначают ли слова „это мне не нравится“ не что иное как „я не понимаю этого“.
& Демонстрируя привычную для Праги двуслойность, Гашек и посмертно пребывает параллельно Кафке. В чешском языке есть слово «кафкарня» – абсурд жизни, и есть «швейковина» – пассивное сопротивление абсурду.
& Все сложности Швейк разрешает тем, что подбирает и рассказывает подходящую историю, где все правильно и разумно, – то есть переводит проблемы в иную плоскость.
У Швейка писательское мышление: цепь ассоциаций, телескопическое повествование, прием матрешки. Его побочные байки, которых в романе около двухсот, – не логорея, а терапия. Защита от реальности. Он не пациент, а целитель.
Его формулы реально применимы к жизни. О перспективе попасть в плен: «Всякому занятно посмотреть чужие края, да еще задаром». В камере: «Здесь недурно. Нары из струганого дерева». Жене знакомого, которому неделю назад дали десять лет тюрьмы: «Ну вот видите! Значит, семь дней уже отсидел».
Истины тут несложны: «Не будь у меня медицинского свидетельства, что я пятнадцать лет назад укокошил свою тетку, меня бы уж раза три расстреляли на фронте. – А на кой ты укокошил свою тетеньку? – На кой люди убивают, каждому ясно: из-за денег». Эмоции незатейливы: «Знай, я пишу это письмо в сортире на доске возле дыры, между нами все кончено. Твоя бывшая Божена».
Кафка – подсознание Праги, Швейк – альтернатива. Второй мир Кафки так же ужасен, как реальный, что лишает всякой надежды. Второй мир Швейка – прост и лучезарен.
Он неуязвим, как сказочный персонаж. Его девиз: «Никогда так не было, чтобы никак не было». В него и стрелять бессмысленно – как в подушку. Швейк – божий безумец, с упором на первое слово. Ему внятно нечто такое, что неведомо другим. Он знает, что внешнее бытие – суета, в нем трезвый пафос выживания: жизнь дана, чтобы жить.
& О. Генри: «Мы марионетки, которые пляшут и плачут, напуганные собственными страстями. А когда гаснут яркие огни, нас кладут в деревянные коробки, и темная ночь опускает занавес над сценой нашего краткого торжества».
& Доступность рая – непременное условие существования. Легкодоступность – крушение мечты.
& О. Генри всеприемлющ и терпим: горожанин обязан быть таким, хотя бы из инстинкта самосохранения, из опаски ответного удара. Страх и выгода – закон общежития и основа правопорядка. Горожанин не добр – он осмотрителен. Это надежнее и долговечнее – как еще обернется доброта, за кого, против кого, с какой праведной яростью?
... Я сдавал эти экзамены в средней манхэттенской школе на аттестат этой зрелости.”
__ Классно. Хотел бы я учить литературу по такому учебнику. И историю, и географию, конечно. А еще музыку, искусство. Где мои ... 13? 10? 8? лет?..
Комментариев нет:
Отправить комментарий