“В тот год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и равнина, а за ними горы. ...
& Меня не огорчало, что книга получается трагическая, так как я считал, что жизнь – это вообще трагедия, исход которой предрешен.
& Фрески всегда хороши, когда краска на них начинает трескаться и осыпаться.
& – Я считаю, что мы должны довести войну до конца, – сказал я. – Война не кончится, если одна сторона перестанет драться. Будет только хуже, если мы перестанем драться.
– Хуже быть не может, – почтительно сказал Пассини. – Нет ничего хуже войны.
– Поражение еще хуже.
– Вряд ли. Что такое поражение? Ну, вернемся домой.
– Враг пойдет за вами. Возьмет ваш дом. Возьмет ваших сестер.
– Едва ли, – сказал Пассини. – Так уж за каждым и пойдет. Пусть каждый защищает свой дом. Пусть не выпускает сестер за дверь.
– Вас повесят. Вас возьмут и отправят опять воевать. И не в санитарный транспорт, а в пехоту. {...}
– Вы просто не знаете, что значит быть побежденным, вот вам и кажется, что это не так уж плохо.
– Tenente, – сказал Пассини, – вы как будто разрешили нам говорить. Так вот, слушайте. Страшнее войны ничего нет. Мы тут в санитарных частях даже не можем понять, какая это страшная штука – война. А те, кто поймет, как это страшно, те уже не могут помешать этому, потому что сходят с ума. Есть люди, которым никогда не понять. Есть люди, которые боятся своих офицеров. Вот такими и делают войну.
– Я знаю, что война – страшная вещь, но мы должны довести ее до конца.
– Конца нет. Война не имеет конца.
– Нет, конец есть.
Пассини покачал головой.
– Войну не выигрывают победами. Ну, возьмем мы Сан-Габриеле. Ну, возьмем Карсо, и Монфальконе, и Триест. А потом что? Видели вы сегодня все те дальние горы? Что же, вы думаете, мы можем их все взять? Только если австрийцы перестанут драться. Одна сторона должна перестать драться. Почему не перестать драться нам? Если они доберутся до Италии, они устанут и уйдут обратно. У них есть своя родина. Так нет же, непременно нужно воевать.
& – Ведь вы серьезно ранены. Говорят так: если вы докажете, что совершили подвиг, получите серебряную. А не то будет бронзовая. Расскажите мне подробно, как было дело. Совершили подвиг?
– Нет, – сказал я. – Когда разорвалась мина, я ел сыр.
& – Значит, это безнадежно?
– Нет ничего безнадежного. Но бывает, что я не могу надеяться. Я всегда стараюсь надеяться, но бывает, что не могу.
& Может быть, войны теперь не кончаются победой. Может быть, они вообще не кончаются. Может быть, это новая Столетняя война.
& – Ах, милый, я так рада, что ты не тщеславный. Я бы все равно вышла за тебя, даже если б ты был тщеславный, но это так спокойно, когда муж не тщеславный.
& Я подумал, закроются ли спортивные союзы, если Америка по-настоящему вступит в войну. Должно быть, нет. В Милане по-прежнему бывают скачки, хотя война в разгаре. Во Франции скачек уже не бывает.
& В жизни не так уж трудно устраиваться, когда нечего терять.
& – Физиология всегда ловушка.
& – Мы не будем ссориться.
– И не надо. Потому что ведь мы с тобой только вдвоем против всех остальных в мире. Если что-нибудь встанет между нами, мы пропали, они нас схватят.
– Им до нас не достать, – сказал я. – Потому что ты очень храбрая. С храбрыми не бывает беды.
– Все равно, и храбрые умирают.
– Но только один раз.
– Так ли? Кто это сказал?
– Трус умирает тысячу раз, а храбрый только один?
– Ну да. Кто это сказал?
– Не знаю.
– Сам был трус, наверно, – сказала она. – Он хорошо разбирался в трусах, но в храбрых не смыслил ничего. Храбрый, может быть, две тысячи раз умирает, если он умен. Только он об этом не рассказывает.
– Не знаю. Храброму в душу не заглянешь.
– Да. Этим он и силен.
& – Может быть, вам нужна сабля? – спросила женщина. – У меня есть подержанные сабли, очень дешево.
– Я еду на фронт.
– А, ну тогда вам не нужна сабля.
& – Тот, кто выигрывает войну, никогда не перестанет воевать. {...} Думаю, что австрийцы не перестанут воевать, раз они одержали победу. Христианами нас делает поражение.
– Но ведь австрийцы и так христиане – за исключением босняков.
– Я не о христианской религии говорю. Я говорю о христианском духе.
& – У многих из солдат всегда были такие настроения. Это вовсе не потому, что они теперь побиты.
– Они были побиты с самого начала. Они были побиты тогда, когда их оторвали от земли и надели на них солдатскую форму. Вот почему крестьянин мудр – потому что он с самого начала потерпел поражение. Дайте ему власть, и вы увидите, что он по-настоящему мудр.
& Я промолчал. Меня всегда приводят в смущение слова «священный», «славный», «жертва» и выражение «совершилось». Мы слышали их иногда, стоя под дождем, на таком расстоянии, что только отдельные выкрики долетали до нас, и читали их на плакатах, которые расклейщики, бывало, нашлепывали поверх других плакатов; но ничего священного я не видел, и то, что считалось славным, не заслуживало славы, и жертвы очень напоминали чикагские бойни, только мясо здесь просто зарывали в землю. Было много таких слов, которые уже противно было слушать, и в конце концов только названия мест сохранили достоинство. Некоторые номера тоже сохранили его, и некоторые даты, и только их и названия мест можно было еще произносить с каким-то значением. Абстрактные слова, такие, как «слава», «подвиг», «доблесть» или «святыня», были непристойны рядом с конкретными названиями деревень, номерами дорог, названиями рек, номерами полков и датами.
& – А скажите, – я никогда не видел отступления: если начинается отступление, каким образом эвакуируют всех раненых?
– Всех не эвакуируют. Забирают, сколько возможно, а прочих оставляют.
– Что я повезу на своих машинах?
– Госпитальное оборудование.
– Понятно, – сказал я.
& Офицеры вели допрос со всей деловитостью, холодностью и самообладанием итальянцев, которые стреляют, не опасаясь ответных выстрелов.
& У меня было такое чувство, как у школьника, который сбежал с уроков и думает о том, что сейчас происходит в школе.
& Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно.
& Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
& – Давай не будем ни о чем думать.
& – Что с тобой, милый?
– Не знаю.
– Я знаю. Тебе нечего делать. У тебя есть только я, а я ушла. Прости меня, милый. Я знаю, это, наверно, ужасное чувство, когда вдруг совсем ничего не остается.
& – Вы не похожи на старика.
– Тело стареет. Иногда мне кажется, что у меня палец может отломиться, как кончик мелка. А дух не стареет, и мудрости не прибавляется.
– Вы мудры.
– Нет, это великое заблуждение – о мудрости стариков. Старики не мудры. Они только осторожны.
– Быть может, это и есть мудрость.
– Это очень непривлекательная мудрость.
& Нас допросили, но очень вежливо, потому что у нас были паспорта и деньги. Едва ли они поверили хоть одному моему слову, и я думал о том, как все это глупо, но это было все равно как в суде. Никаких разумных доводов не требовалось, требовалась только формальная отговорка, за которую можно было бы держаться без всяких объяснений. Мы имели паспорта и хотели тратить деньги.
& Теперь Кэтрин умрет. Вот чем все кончается. Смертью. Не знаешь даже, к чему все это. Не успеваешь узнать. Тебя просто швыряют в жизнь и говорят тебе правила, и в первый же раз, когда тебя застанут врасплох, тебя убьют. Или убьют ни за что, как Аймо. Или заразят сифилисом, как Ринальди. Но рано или поздно тебя убьют. В этом можешь быть уверен. Сиди и жди, и тебя убьют.
... Но когда я заставил их уйти и закрыл дверь и выключил свет, я понял, что это ни к чему. Это было словно прощание со статуей. Немного погодя я вышел и спустился по лестнице и пошел к себе в отель под дождем.”
Комментариев нет:
Отправить комментарий