“Впервые зависть приходит ко мне в образе замечательного Герберта Братаски, добровольно взявшего на себя обязанности администратора, руководителя оркестра, эстрадного певца, комедийного актера и массовика-затейника в принадлежащем моей семье отеле на горном курорте. ...
& – О, уволь меня, Братаски, сделай одолжение. Это не совсем то, что приличный утомленный гость хочет услышать в казино после ужина. Можешь ты принять это во внимание, а? Или не можешь? Иногда я не понимаю, где твои мозги. Ты не соображаешь, что это люди, которые соблюдают кошер? Ты не понимаешь, что здесь женщины и дети? Друг мой, все очень просто: шофар для больших праздников, остальные штучки – для туалета.
& Я – один из двух еврейских детей в нашем классе из двадцати пяти учеников. Понимание законов и психологии общества (свойственное мне не меньше, чем восприимчивость ко всему возбуждающему, яркому, эксцентричному), приводит меня к осознанию того, что, как ни велик соблазн показать этим провинциалам несколько остроумных штучек Герберта, ничто не поможет мне выделиться среди школьных товарищей, кроме оценок. Все остальное, как я понимаю, и, притом, безо всякой подсказки со стороны отца, никуда меня не приведет. А никуда – не совсем то место, куда я хотел бы прийти.
& В двадцать лет пора бы прекратить изображать других и стать Самим Собой, или хотя бы начать изображать себя таким, каким я себя вижу в будущем.
& Честно говоря, я пытаюсь постичь своим умом, со своим литературным образованием, действительно ли я, как говорят христиане, безнравственный или, как бы я сказал бесчувственный.
& Какая же это неотразимая вещь – наивность!
& – ... Звучит загадочно. Прямо высокая драма. Может быть, тебе стоит начать ее писать.
– А тебе, может быть, стоит почитать то, что уже написано.
– А что делать в свободное время?
– Постигать все на практике.
& – Во избежание недоразумений, я сразу проясню: я ненавижу библиотеки, я ненавижу книги, и я ненавижу учебные заведения. Насколько я помню, все они стараются изобразить жизнь не такой, какая она есть – «слегка» приукрасить. Это они, эти книжные черви, теоретики несчастные, портят жизнь и делают ужасной, когда подумаешь об этом.
– А что же ты тогда думаешь обо мне?
– О, на самом деле ты тоже их немножко ненавидишь. За то, что они причинили тебе.
– Это за что же?
– Превратили тебя в нечто...
– Ужасное?
– Нет, не совсем. Во что-то немножко другое, чуть... неправильное.
& Как там у Мориака? «Наслаждаться удовольствием неразделенной постели».
& Мы рождаемся невинными, испытываем глубокие разочарования, пока не накопим знаний, а потом страшимся смерти – и нам даровано лишь мгновенье счастья, чтобы компенсировать боль.
& Так ли уж мне нужен «здравый смысл»? Некоторые утверждают, что я многое испортил, как раз по причине своей слишком большой приверженности этому понятию.
& – Работа – это только привычка.
& – Чтение – опиум для высокообразованных категорий людей.
& ... Не зная бесконечных забот о нашем семейном курортном отеле, она, возможно, жила бы более безмятежной жизнью, в согласии со своими привычками к аккуратности и порядку, а не в их власти. С другой стороны, тогда бы у нее не было моего отца и меня – нас бы не было, нашей семьи. Если бы не, если бы не... Если бы не что? У нее рак.
& Ключ к успеху в разговоре с незнакомыми людьми в том, чтобы никогда не задавать им вопросов, требующих обдумывания, и внимательно слушать ответы, как бы прозаичны они ни были. Помнишь, как у Генри Джеймса: «Драматизируйте, драматизируйте». Надо дать понять этим людям, что то, кто они, откуда родом, что носят – крайне интересно. В каком то смысле, важно. Вот в чем заключается сострадание. {...} Обычной женщине на улице не нужна твоя ирония. Ирония ее отпугивает. Ей нужно внимание. Сочувствие. Чтобы был не слишком умным, мальчик. Все свои тонкости оставь для твоих статей. На улице ты должен быть доступным.
& – Стоит ли вообще писать на эту тему. Разве не все уже давно писано переписано об этом? Кому нужно, чтобы я нацарапал свое имя на Стене Плача? Я ценю те книги, свои в том числе, где писатель обвиняет сам себя. В противном случае, для чего вообще писать? Обвинять других? Пусть это делают более компетентные люди – литературные критики. О, эти благородные, средних лет, сыновья еврейского народа с их бунтами и искуплением. Читал их когда-нибудь на первой полосе «Санди таймз»? Это толстовское сострадание простым людям, забота о сохранении искры Божией. И все это, заметь, не стоит им ни цента, черт побери. Знаешь, всем этим глубоко страдающим носителям еврейской культуры необходимы евреи-неудачники, чтобы загладить свою вину перед обществом. Вроде меня. Видимость чувствительности к чужим страданиям помогает им обманывать своих жен и подруг. Каждый год я читаю в газетах о том, что они достойны похвалы. Добродетель, добродетель. Где вы видите эту самую добродетель? Это самый большой еврейский рэкет со времен, когда Мейер Ланский был еще в колыбели!
& – Это все правда случилось, а?
– Дэйв, просто иди по улице и здоровайся с людьми. Может случиться все, что угодно.
& Господи, как легко жить, когда легко, и как тяжело, когда тяжело!
& Каждый вечер, поужинав в саду под деревом, мы отправляемся в путешествие на гондоле. Клэр сидит рядом со мной в кресле, которое Манн описал, как «самое мягкое, самое роскошное и самое удобное кресло в мире».
& Ни один мой перевод не будет опубликован в этой стране. Поэтому, как вы видите, я могу делать то, что при других обстоятельствах не осмелился бы делать, не обременяя себя мыслями, имеет это смысл или нет. Больше того, иногда, когда я засиживаюсь за работой слишком поздно, именно бесполезность того, что я делаю, приносит мне наибольшее удовлетворение.
& – Каждому обструкционисту – его собственный Кафка.
– А каждому разгневанному мужчине – его собственный Мелвилл.
– Что же еще делать литераторам с великой прозой...
– ... как не вгрызаться зубами в нее, вместо того, чтобы в руку, которая их душит.
& Я этого не знал. Она никогда не говорит о том, чего ей не хватает, никогда долго не рассуждает о потерях, неудачах или разочарованиях. Только под пытками можно заставить ее жаловаться. Это самая необыкновенная обыкновенная женщина из всех, кого я знал.
& – Ты в порядке?
– Совершенно. На час или вроде того, старше, но в порядке.
& – Я не хочу делать никого несчастным. Не хочу причинять никому боль. Я никогда не хотела быть для кого-то тюрьмой. Это худшее, что только можно вообразить.
& – В отдельности немцы не такие уж плохие. Но если их окажется в комнате трое, можете прощаться с жизнью.
& – У вас, наверное, был тогда страшный вид. Как они поняли, кто вы?
– Они знали. Я был не первым. Мы все вылезали из наших щелей. То, что осталось от нас. Я потерял жену, родителей, двух сестер и трехлетнюю дочь.
– О! – простонала Клэр, словно уколовшись иголкой. – Мистер Барбатник, мы задавали вам слишком много вопросов. Нам не следовало этого делать...
Он качает головой.
– Дорогая, пока мы живы, мы задаем вопросы. Может быть, поэтому мы и живы. Во всяком случае, так это выглядит.
... И даже, испытывая отчаянное безумное наслаждение, призвав на борьбу со страхом предстоящего превращения все свое накопленное счастье и надежду, я прислушиваюсь к тому, не донесется ли самый страшный из всех возможных криков из той комнаты, где мистер Барбатник и мой отец тихо спят в своих чистых постелях.”
& Языкознанье
Гониф – вор, плут.
Мешуггене – чудак.
Пишер – «зассанец», маленький озорной мальчишка.
Шванц, шланг – половой член.
Шикса – женщина-нееврейка (презр.).
Шлемиель – растяпа, неудачник.
Шмальц – слезливость, сентиментальность, «сопли».
Шмендрик – дурак дураком.
Шмегег – олух.
Комментариев нет:
Отправить комментарий