& Человеческая память, как морской прибой, стачивает острые углы пережитого: тускнут краски, забываются детали. Выпавшие кусочки мозаики заменяются выдуманными воспоминаниями, чтобы чёрные пятна стёршихся обстоятельств не тревожили нас.
& Понимал ли писавший дневник, что созданная им книга будет обладать магической силой, словно щупальце мифического гигантского кракена захлёстывающей неосторожного читателя и топящего его блёклую действительность в по маркесовски-перенасыщенной красками пучине своего фантастического повествования?
& Всё-таки нет лучшего праздника, чем Новый год. И пусть кто-то считает его большевистским эрзацем Рождества, по мне этот суррогат куда приятнее оригинала. Все его квази-традиции, те самые советские ритуалы, которые подменили собой ритуалы христианские, мне кажутся не кондовыми, а милыми и трогательными – может быть, потому что я и сам – один из детей ушедшей эпохи. Новый год хорош именно своей бессмысленностью, своим отказом от любых корней – этнических или религиозных. Это праздник ни о чём, и потому – для всех. Привязанный только к пустой календарной дате, лишённой исторического, нравственного или любого другого значения, он может одинаково искренне отмечаться и православными, и буддистами, и русскими, и татарами. Вот истинный день межкультурного, межнационального примирения…...
& Что может быть страшнее и мучительнее надежды?
& Воистину, вот коронный сюжет для ночного кошмара: один из встреченных в нём персонажей нагло заявляет вам, что иллюзорны вы, а не он.
& – Если вы и есть царь и бог этого мира, вы должны быть всемогущи! Докажите мне, что ваши слова не пусты. Совершите чудо! Превратите чай в вино или, на худой конец, воспарите! Сделайте так, чтобы я вам поверил!
– Удивительно. Видимо, с этой проблемой приходится сталкиваться всем. Непременно нужны чудеса. Вынужден вас разочаровать. Я бессилен.
– Но это же ваш мир!
– Это мой вязкий, горячечный бред. Я просто смотрю его, и не в силах что-либо изменить. Конечно, мои скрытые желание или подавленные устремления формируют его, влияют на него и толкают вперёд его витиеватый сюжет, но не в большей степени, чем это бывает в обычных снах. Можно только постфактум пытаться понять, что означал тот или иной поворот; этим я тут, в основном, и занимаюсь...
& Я просто поверил в эту возможность.
В двадцатый век, век триумфа симбиоза науки и техники, восславленного материалистической пропагандой, религиозные и мистические догмы, полагающие возможность тонких сфер мироздания, сильно сдали свои позиции.
И, однако же, до сих пор любой человек в той или иной степени готов допустить, что всё, что он видит вокруг себя, существует лишь постольку, поскольку существует он сам, могущий эту реальность (если тут вообще уместно говорить о реальности) воспринимать. Число философов, сделавших себе имя на этой изящной умственной конструкции, пропорционально её недоказуемости и соблазнительности.
Но если принять допущение, что весь окружающий мир находится в нашей голове, что мешает сделать ещё один шаг вперёд и примириться с чуть более смелым предположением – что, если голова эта не наша, а чужая?
& Религиозные вольнодумцы – в особенности, придерживающиеся восточных верований, не исключают, что вместилище мироздания – некое великое, всеобъемлющее божественное сознание. Тут вполне может сказываться присущая человеку гордыня: собственным эгоцентризмом он согласен поступиться, только если таким образом приобщится к чему-то невыразимо более могучему, прекрасному и величественному, чем он сам.
Однако кто может, ничтоже сумняшеся, исключить, что вместилище это – не заполненное нестерпимо ярким светом безграничное сознание Будды или Иеговы, а тесное, пахнущее старыми купюрами и нафталиновыми шариками «Я» одинокого ностальгирующего пенсионера, умирающего от рака мозга? По крайней мере, это объясняет многое из сегодняшних реалий...
& Мир конечен. Человек смертен. Уже в тот день, когда мы появляемся на свет, каждый из нас обречен... Помня о смерти, [майя] побороли свой страх перед ней. Мы же отрицаем смерть, изобретая лекарства, диеты и дыхательные гимнастики, обещающие протянуть наше существование еще хоть на день, словно этот дополнительный вымоленный день мы проживем иначе, не так бездарно и бессмысленно, как все прочие отмерянные нам дни. Но, теша себя иллюзиями бессмертия, мы только усугубляем свой ужас и свою боль в тот день, когда неотвратимость конца становится очевидной. Каждый майя помнил, что умрет. Каждый знал, что сгинет весь мир. Это предопределено. Это записано в майянских пророчествах, в каждой клетке человеческого тела и на каждом кирпичике, из которых сложено само мироздание. Такое ли уж огромное значение имеет, когда именно наступит смертный час? Да, чтобы говорить так, нужна великая смелость; в индейцах ее воспитывали с самых первых лет, и не думаю, что расставание с инстинктами давалось им легко. Но взамен они получили право жить спокойно и умирать достойно. Как люди, а не как животные.
& Ведь вся жизнь человеческая, по сути, есть медленное умирание. Умираем даже не мы сами – постепенно увядает окружающий нас мир. В первые годы нашей жизни и он находится в расцвете. (Не потому ли детские воспоминания так ярки?) Нас окружают близкие создания – отец, мать, бабушки, дедушки, за ними приходят друзья из детского сада и школы, расцветает первая любовь. Это и есть краеугольные камни, на которых зиждется маленькая Вселенная каждого из нас. В детстве и юношестве она полностью реальна и осязаема, пока все дорогие нам люди вместе с нами пребывают среди живых. С каждым из них нас связывают мириады тончайших нитей: общие мысли, совместно проведенные каникулы, легкие, кружащие голову романы, протянутая вовремя рука. Сплетаясь воедино воспоминаниями и переживаниями, эти люди и ткут шелковую пряжу нашей действительности, нашего мира, нашей жизни.
Но годы идут, и они – один за другим – покидают нас, обращаются в бесплотных призраков и находят свое последнее прибежище в наших воспоминаниях. Пытаясь заставить родной голос зазвучать хоть на доли секунды в нашей голове, стараясь вернуть из небытия очарование их улыбки, мы можем часами тщетно рассматривать их фотографии. Боль утраты любимого существа нельзя преодолеть, ее притупляет только время.
И с каждой новой смертью наша Вселенная всё больше сдвигается в другое измерение – в плоскость наших фантазий, плоскость нашей памяти. Она уходит в прошлое, мы всё меньше живём сегодняшним днём, и всё больше погружаем себя во вчера, которое нечётко и расплывчато отпечаталось в нашем сознании.
Первыми уходят бабушки, дедушки, погибает собака, которая была с нами рядом, пока мы подрастали – и вместе с ними умирает наше детство. Их смерть – это рубеж: после неё начинается так называемая зрелость.
Потом приходит черёд родителей; когда и они нас покинут, это будет означать, что взрослая жизнь окончена, и мы замерли на пороге старости. И вот умирает кто-то из давно поседевших школьных друзей или беззубо, но с прежним задором улыбавшихся нам товарищей по университету; наконец, муж или жена.
Это последний знак: пора готовиться и нам. Потому что весь наш мир, словно гибнущий огромный океанский лайнер, погружается в пучину прошлого. Темные воды по капле заполнят каюты воспоминаний, заселенные образами коллег, армейских сослуживцев, фантомами отцов и братьев, матерей и сестер... Хлынут в роскошные банкетные залы, где мы отмечали свои маленькие триумфы: успешно сданные школьные экзамены, выстраданное поступление в университет, любовные победы, свадьбы и рождения детей, годами ожидаемые повышения по работе. Затопят и трюмы, куда свалены гнить черные часы нашей жизни: мы хотели бы задраить их наглухо, но память зияет щелями, края которых никогда не сойдутся.
& В старости мы гораздо больше принадлежим вчерашнему дню, чем настоящему.
[одинокие старики] часто не приемлют новой жизни, сварливо отталкивают настоящее, оно им не нужно, оно вторгается в счастливый акварельный мир их прошлого. Их Титаник почти уже ушёл на дно, но они не хотят покидать его. Стоя у заржавевшего штурвала, они пристально вглядываются назад, в даль. Они живут в воспоминаниях, их мир почти окончательно сдвинулся в измерение призраков и иллюзий, где живы их родители, где можно ощутить на коже шершавую ладонь дедушки, который гладит их по щеке, и где всё ещё слышен азартный лай их любимой собаки, требующей, чтобы ей снова бросили палку, чтобы эта веселая и простая игра никогда не заканчивалась.
...Когда волны забвения доберутся до капитанского мостика и лизнут наши ноги, надо будет только с достоинством отдать в последний раз честь и молча закрыть глаза. И тогда мы в свою очередь станем тем рубежом, который обозначит конец детства для наших внуков и начало старости для наших детей.
& Человеку, приходящему в мир на срок лишь немного более долгий, чем тот, что отведен бабочке-однодневке, дано схожее с ней утешение: легкомыслие и неведение. Эта нелепая иллюзия бессмертия – все, что ему было предложено взамен отнятой вечной жизни в райских кущах. Потому невозможно отобрать ее у человека, как невозможно истребить надежду, прорастающую вопреки всему и в самой засушливой душе.
... И я не покину своего поста, пока не увижу, как сквозь клубы грозовых облаков где-то невероятно далеко просачивается первый лучик поднимающегося со смертного одра Солнца.”
Комментариев нет:
Отправить комментарий