& Вспышка любви жестко сдавила его — вспышка любви не только к девушке, но к жизни, к людям, к общаге. И это не была слюнявая любовь-умиление, когда хочется целовать следы ног Серафимы на каждой ступеньке черной лестницы. Это была сильная, жестокая любовь, в которой собственно любви содержалось только на четверть, а остальное — жгучая ненависть. Но именно такая концентрация и такой настой и называются настоящей любовью.
& — Значит, между нами все остается без изменений?
— Изменений к лучшему не бывает.
& — Позорно-то все как, господи... Какие-то шланги, чехлы, мешочки, щелки, смазка, трение, которым, по легендам, вроде бы добывается какой-то небывалый огонь... А на самом деле — нелепые придатки, отростки, конвульсии. Какую во всем этом можно найти прелесть, красоту, гармонию, поэзию? Околица истины.
& — Хочешь, мой юный друг, открою тебе великую тайну бытия? Слушай и соизмеряй: чем проще — тем дороже. Понял? Прозрел?
& Все, что я говорил, в чем был убежден, оказалось ложью. Я сам себе внушил эту благоглупость — что секс есть разрушение преград между людьми. Я вот занялся сексом с Ботовой, и результат налицо. Преград больше нет. И ничего больше нет. Я думал, что секс — это божественная, совершенная любовь, которая изгоняет страх. Я думал, что это способ избавить мир от боли, насилия, неутоленности и злобы. И — обознался... Я ... потерял себя, способность любить, желание быть лучше. А ведь истина лежала передо мной открытой книгой, но мне скучно было ее прочесть! Все искал как позаковыристее, позабористее, посложнее...
— Подешевле?
— Ну да. А ведь много сотен лет назад один человек всем дуракам уже объяснил доступно и в популярной форме, что такое настоящая любовь и порядочная жизнь. Любовь — это когда жертвуешь собою для другого...
& — А что тогда не банально? — пожал плечами Отличник.
— Небанальна трагедия, в которую я верила. Но трагедийной героини из меня не получилось. Подвига я не совершила, предательства — тоже, ведь я ничего не обещала Игорю. Когда загнали в угол, пришлось совершить низость. Но ведь предательство — это когда есть выбор: предавать или не предавать, — а выбора у меня не было. И проходным персонажем в этом романе я тоже быть не могу, ведь я что-то еще собой представляю, да? Так кто же я? Если уж не к добру, так я все-таки хоть к чему-то большому рвалась — к истине. И где я очутилась? Не на Голгофе и не в преисподней, а так, в грязной и мелкой луже. ... Совершенно позорный у меня роман, мелкий и банальный, как моя любовь к тебе, как ты сам. Одна рука все это сотворила, Отличник, — и тебя, и мою лужу. Один почерк, один стиль.
— Твоего бога-писателя?
— Ну да, — горько улыбнулась Нелли. — Только вот кто он, каков? А точнее, что для него значу я? Если в его романе главный герой — ты, со всей твоей банальностью, то он сам банален. Зачем мне такой бог? Если главный герой — я и он посадил меня в эту лужу, из которой нет выхода и здесь, в общаге, и в душе моей, потому что нет любви, — значит, он бездарен. Зачем он мне такой? А если я — герой второстепенный, то мне не нужен бог, для которого я — разменная фигура, строительный материал. Ну а если его вообще нет, то на нет и суда нет. Выходит, если он и есть, то он мне все равно не нужен. Отмыться он мне не поможет, ибо у него, у бездарности, не будет читателей и не будет третьей правды. А я ведь всю жизнь свою строила из расчета на бога-писателя и на тебя как его ипостась. Это сейчас я убиваю бога, а раньше как я могла поднять на него руку?
& Это примета такая: чем глупее человек, тем шире он расставляет колени, когда сидит.
& Где же выбор? Как понять, что ты выбирал, когда, оглядываясь назад, осознаешь, что только этой дорогой и должен был пройти? Нету внешнего выбора, есть только отношение к обстоятельствам, ни от кого не зависящим. Это тот же самый вопрос, что и вопрос о свободе воли и божьем предопределении. И что бы ни случилось, нельзя менять отношения, выбранного раз и навсегда, — только тогда останешься человеком. Пусть ошибающимся, пусть неверно истолковывающим порядок вещей, но честно стремящимся к истине.
& А выбора нет потому, что человек одинок. Природа не транжирится и все изготовляет в единственном экземпляре. В человеке главное — Дар, проекция вселенской истины на его натуру. А истина одна, потому и человек одинок. Это не значит, что вокруг него никого и ничего не существует. Конечно, нет. Закрывая глаза, человек не погружает мир во тьму, а умирая, не взрывает мироздание. Просто во всем, что его окружает, он так или иначе может видеть только свое отражение — искаженное, исковерканное, но свое. Человек смотрит на дерево и думает: я тоже дерево, вырастающее из моей могилы. Видит камень и понимает: это я через миллион лет. Глядит на луч света, и ему кажется, что это он сам, летящий со всей возможной скоростью. Так вселенная одухотворяется человеком и впитывает в себя его законы. И если же один человек встречает другого, то считает встреченного человеком лишь настолько, насколько тот похож на него самого. Выбора у человека нет — себя не выбирают. Есть только отношение к существующему.
По этой причине Дар и является в человеке главным. Инстинкт — он горизонтален. Он позволяет проникать во все стороны на своем уровне, но истины он не дает, потому что повсюду — одни собственные отражения, повсюду одно и то же. Разум — это диагональ, это перерождение инстинкта, переползание вперед и чуть повыше, бесконечное накопление отражений при совсем невеликом прогрессе высоты. Но на пути разума к истине стоит время. Тот краткий отрезок, что отмерен человеку, недостаточен, чтобы достичь истины разумом, как недостаточен, чтобы достичь физически соседней галактики. Достичь истины с помощью разума — это все равно что достичь вершины башни, бесконечно долго обходя ее кругом. Конечно, за пятьдесят тысяч лет космическая пыль засыплет башню до верхних зубцов, как она засыпала города Шумера, но разве ж столько проживешь? Единственный путь к истине — это вертикаль. Единственное сообщение человека с истиной — по вертикали. А если проекция истины на человека — это Дар, значит, жить надо Даром, любить Даром.
& Если бы истин было столько же, сколько людей, если бы сладкой была только своя, а остальные были противны на вкус, то люди были бы уверены, что никто на их истину не покусится. Они знали бы, что можно еще посидеть в своей вонючей луже, скушать еще пару горстей навоза и закусить лягушкой, оставив сладкое на десерт. Некуда торопиться. Но инстинкт истины гонит человека за ней наверх, и человек, шипя и плюясь от бессильной злобы на себя, все-таки ползет за ней, понуждаемый своей природой, в которой этот закон записан. А истина одна, и чем кто-то другой ближе к ней, тем остальным омерзительнее собственное отражение, тем гаже вкус навоза, тем сильнее желание сравняться самым простым способом — стащить обратно, схватив за хвост.
& Если наступать, постоянно оглядываясь, то наступление будет неотличимо от отступления.
& Доказывать, будто что-то одно целиком хорошо, — это доказывать, что оно же, наоборот, плохо.
& Не надо доказывать, надо относиться — пусть немного наивно, но внимательно и серьезно.
& Боль, любовь, одиночество — пронзительная формула человека.
& И вдруг из мглы медленно выплыло ее улыбающееся лицо, потом показались плечи, руки, и вот уже видно все — он стоит на узкой лестнице, а двумя ступеньками выше, напротив него, Серафима. Лестница ведет к маленькой двери в бесконечной стене, рассекающей мир пополам. Стена сложена из желтых, как вечность, кирпичей, и в ней мириады горящих окон, столько, сколько звезд на небе. А кругом свет...
& Ничего не теряется.
... И это не грохот крови в ушах Отличника, ибо крови почти нет в его теле, — это грохот прибоя на далеком острове Тенерифа.”
Комментариев нет:
Отправить комментарий