* — Истина и чудо — две вещи несовместные. Когда заходит речь о разных там воскрешениях, преображениях и прочем, надо сразу проверять, на месте ли ваш кошелек.
* — Человек считает себя Богом, и он прав, потому что Бог в нем есть. Считает себя свиньей — и опять прав, потому что свинья в нем тоже есть. Но человек очень ошибается, когда принимает свою внутреннюю свинью за Бога.
* — Когда женщины начинают толковать об эмансипации, я всегда вспоминаю Эпиктета. Он писал, что римлянки не расставались с сочинением Платона «Государство», поскольку в нем Платон проповедовал общность жен. Вот только они не вполне ясно понимали остальные идеи книги. Эмансипация... Для чего? Раздеться до пояса и ехать на бал. Так вы и сейчас это можете.
* — И это совсем не убийство, а несчастный случай при... э-э... непротивлении злу.
* Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны. Считать иначе значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции.
* — Какие-то мрачные жулики... У них там один роман сочиняет целая артель.
— Что-то вроде буриме? — спросил Чертков.
— Нет, — ответил Толстой, — гораздо хуже. Там книги пишут, как наши мужики растят свиней на продажу.
* — Мы здесь встаем на зыбкую почву. Вы хотите уверить меня в том, что произошло чудо. Но, по моему глубокому убеждению, истина и чудо — две вещи несовместные. Когда заходит речь о разных там воскрешениях, преображениях и прочем, надо сразу проверять, на месте ли ваш кошелек.
* — Вы материалист? — спросил индус.
— Ни в коем случае, — ответил Толстой. — Я как раз полагаю, что нет заблуждения мрачнее, чем воззрение материалистов. Однако я не могу сказать, что целиком принимаю какую-то из религиозных доктрин.
— Вы верите в Бога?
— Конечно.
— А вы согласны с тем, что человек — это его воплощение?
Толстой засмеялся. Чертков повернулся к переводчику и сказал:
— Он потому смеется, что два дня назад мы говорили как раз об этом. И Лев Николаевич замечательно, по-моему, сформулировал ответ. Он выразился так: человек считает себя Богом, и он прав, потому что Бог в нем есть. Считает себя свиньей — и опять прав, потому что свинья в нем тоже есть. Но человек очень ошибается, когда принимает свою внутреннюю свинью за Бога.
* — А девушку эту курить отучим. Взять ее на прогулку верст на восемь, сразу свои пахитоски забудет...
— Ах, Лева, — всплеснула руками Софья Андреевна, — отчего же ты презираешь всякое движение женской души к эмансипации?
Толстой засмеялся.
— Когда женщины начинают толковать об эмансипации, — сказал он, глядя на индуса, — я всегда вспоминаю Эпиктета. Он писал, что римлянки не расставались с сочинением Платона «Государство», поскольку в нем Платон проповедовал общность жен. Вот только они не вполне ясно понимали остальные идеи книги. Эмансипация... Для чего? Раздеться до пояса и ехать на бал. Так вы и сейчас это можете.
* Эти слова связаны с давней историей: как-то, разговаривая с Джамбоном, Соловьев сказал, что четыре благородные истины буддизма в переложении для современного человека должны звучать иначе, чем две тысячи лет назад. Поспорив и посмеявшись, они вдвоем записали такую версию:
1) Жизнь есть тревога
2) В основе тревоги лежит дума
3) Думу нельзя додумать, а можно только распустить
4) Чтобы распустить думу, нужен император
Сначала они хотели записать четвертую благородную истину иначе — "чтобы распустить думу, найди того, кто думает". Однако, как заметил Джамбон, современный ум изощрен настолько, что нередко продолжает думать, даже поняв, что его нет.
Вы спрашиваете, кто этот "император"? Очень просто — тот, кто замечает думу, распускает ее и исчезает вместе с ней. Такой прием называется "удар императора", и я думаю, что ему обязательно найдется место в вашем арсенале непротивления. Удар наносится не только по думе, но и по самому императору, который гибнет вместе с думой: в сущности, он уходит, не успев прийти, потому что дело уже сделано.
* Подумав, он обвел имя пунктирной окружностью и стал наносить вдоль нее на бумагу мелкие буквы. Все, какие мог вспомнить: русские, греческие, латинские, несколько древнееврейских и даже пару скандинавских рун. Он писал безо всякой системы и логики — просто ставил те знаки, которые сами выскакивали в памяти, и вскоре имя демиурга оказалось окружено расходящимися спиралями шифра, загадочного даже для автора.
«Нет сомнений, что последовательность знаков и их смысл в магии совершенно не важны, — думал Т. — Считать иначе значит оскорблять небеса, полагая, что они так же поражены бюрократической немощью, как земные власти. Любое заклинание или ритуал есть просто попытка обратить на себя внимание какой-то невидимой инстанции — но если твердо знаешь, что эта инстанция в тебе самом, можно не переживать по поводу мелких несоответствий...»
* — Кто дал вам силу? Т. усмехнулся.
— Каббалисты вроде вас, — сказал он, — верят, что есть двадцать два луча творения — или пятнадцать, я не помню. Но на самом деле есть только один луч, проходящий сквозь все существующее, и все существующее и есть он. Тот, кто пишет Книгу Жизни, и тот, кто читает ее, и тот, о ком эта Книга рассказывает. И этот луч — я сам, потому что я не могу быть ничем иным. Я был им всегда и вечно им буду.
* К этому времени сомкнувшаяся вокруг Ариэля сфера уменьшилась до размеров велосипедного колеса, и сидящий на диване демиург стал походить на обитателя игрушечного домика в витрине детского магазина. Но сонмы далеких огоньков в крошечных окнах его комнаты доказывали, что его мир все-таки устроен сложнее.
Где-то там, среди этих огней, остались силовая и либеральная башни, Григорий Овнюк и Армен Вагитович Макраудов, старуха Изергиль и кафе «Vogue», печальный хор гарлемских евреев, Петербург Достоевского на огромной льдине, окно в Европу на украинской границе, мировой финансовый кризис и первые робкие ростки надежды, менеджер Сулейман со своей службой охраны, архимандрит Пантелеймон со своим невидимым богом и, конечно же, маркетологи, ежеминутно пекущиеся о том, как им ловче продать все это этому же всему...
* «... Но теперь пора домой...»
— Только сперва следовало бы подобрать этому дому название, — сказала вдруг лошадь, оглядываясь.
— Это невозможно, — ответил Т. — В чем все и дело.
— Отчего же, — сказала лошадь. — Описать, может быть, и нельзя. Но название дать можно вполне.
... И все это было ясно из движений четырех лапок, из тихого шелеста ветра в траве, и даже из тишины, наступившей, когда ветер стих.”
! И это было — хорошо.
Комментариев нет:
Отправить комментарий