Виктор Пелевин — t (5/9)

Ранее

*  — Вам удалось выяснить, что это за тайное общество?
    — Содомиты-с.
    — Почему вы так полагаете?
    — Да по опыту знаю, что за тайными обществами не стоит обыкновенно никакой другой тайны, кроме этой. Зачем им иначе тихариться?
    — Может быть, это маскировка другой деятельности, еще более предосудительной.
    Гороховый господин покачал головой.
    — Вряд ли. Давать деньги в рост в наше время можно совершенно открыто — английский король за это даже в рыцари посвящает. А скоро, думаю, будет и за содомию. Только кому они теперь нужны, эти английские рыцари? Вот в газетах писали, в прошлом году в Манчестере...

*  Ваше Превосходительство господин Победоносцев!
    В ответ на ваш запрос спешу сообщить следующее. Насколько мне известно, учение тибетских лам никак специально не объясняет того обстоятельства, что красивые юноши часто склонны к мужеложству. Как частное лицо, однако, могу предположить следующее. При жизни большинство мужеложцев страстно устремляется к красивым мальчикам, ибо таков идеал подверженных этому пороку. Когда же порок достигает такого накала, что захватывает самую сердцевину человеческого существа, даже смерти бывает мало, чтобы охладить сей пыл, и он переносится в следующую жизнь, где обыкновенно сбывается самое сильное желание, не исполненное в прошлой — и, таким образом, грешник сам перерождается своим бывшим идолом. Однако при этом обнажается вся обреченность круговорота человеческих устремлений: тот, кто ранее усмыкался за смазливыми юношами, становится объектом нечистого интереса сам. Поистине, какова тщета — что есть краса юности, как не источник угрозы для зада? И так, Ваше Превосходительство, из жизни в жизнь.
    К сему прилагается записанная на барабан фонографа тибетская старинная песня "Как согрешил я ртом, в тот год мой лама помер". Поет йогин Денис Быкососов, традиция Бон.
    Примите и проч. Урган Джамбон Тулку VI

---

*  — А в чем тогда заключается наказание для грешника, если он не перерождается в аду?
    — Наказание в том омерзительном состоянии ума, в котором он пребывает до смерти. Оно и есть ад. Все это просто метафора происходящего с нами в жизни. Впрочем, граф, если очень постараться, можно действительно переродиться в аду. Для абсолютного ума возможно абсолютно все.

*  — Разве вы человек пути? Т. кивнул.
    — Можно спросить, что вы на нем постигли? Т. пристально поглядел на Джамбона. «Рассказать все? — подумал он. — Впрочем, времени нет...»
    — К примеру, милостивый государь, — ответил он чуть надменно, — я постиг, что эту Вселенную вместе с городом Петербургом и присутствующим здесь ламой Джамбоном я сотворил сам, мистически действуя из абсолютной пустоты. Я есть отец космоса и владыка вечности, но не горжусь этим, так как отчетливо понимаю, что эти видимости суть лишь иллюзорные содрогания моего ума.
    Джамбон внимательно уставился на Т. — куда-то в точку над его бровями. Он глядел туда долго, почти минуту, и на его лице постепенно проступало замешательство пополам с уважением, словно у кочевника, впервые увидевшего автомобиль.
    — Интересно, — сказал он. — Я слышу подобные слова довольно часто, но люди, произносящие их, обыкновенно в глубине души сами понимают, что врут. Вы же по всем признакам говорите правду... Не знаю, граф, по какому пути вы идете, но вам определенно можно принять две пилюли.

*  — Вот и по вашему рассказу выходит, что я мертв.
    — Отчего? — удивился Т.
    — Так ведь мужик, который вас в Петербург на телеге вез, объяснил вам, что я умер. Значит, точно мертвая душа.
    — Вы мертвы только в том мире, откуда пришел я, Федор Михайлович. А тот, где мы сейчас находимся, существует исключительно для вас и из-за вас. Ну как вы можете быть мертвы, если солнце восходит? Посмотрите сами.

*  — А управляют цирком жестокие и капризные боги? И мы страдаем и боремся исключительно им на потеху?
    — Хуже того, — сказал Т. — Если бы мы существовали им на потеху, в этом было бы абсурдное величие. Великолепие бессмыслицы. Нет, мы живем для того, чтобы они могли кормиться. Мы что-то вроде выращиваемых на продажу кроликов в подсобном хозяйстве отставного коллежского асессора.
    — Но зачем богам подсобное хозяйство? Они же боги.
    — Они боги только для нас. А в своем собственном измерении это довольно прискорбные существа.

*  — Жуть какая, — отозвался Достоевский.
    — Хотели правды? Так не жалуйтесь. Это, во всяком случае, объясняет, почему вы живете в уродливом, жестоком, кое-как склепанном аду, о котором вам не позволяется даже связно думать.
    — Это неправда, — сказал Достоевский. — Думать я волен что хочу. И решать тоже. Моя воля свободна.
    — Так только кажется, — ответил Т. — То, что вы считаете своими мыслями — на самом деле голоса ваших создателей, которые постоянно раздаются у вас в голове и управляют каждым вашим шагом. Все за вас решают они.
    — Но каким образом их мысли могут возникать в моей голове?
    — Да вот именно таким, каким возникают, Федор Михайлович. Это ведь только формально ваша голова. А на деле — футбольный мяч, которым они играют в свои жуткие игры. И до тех пор, пока вы разрешаете их голосам звучать в своем уме и живете в нарисованном ими мире, вы существуете исключительно для их мелкой выгоды.
    — Но зачем они это делают?
    — Я уже сказал. Это промысел.
    — Вы имеете в виду божественный промысел?
    — Божественный промысел, Федор Михайлович, примерно то же самое, что отхожий. Сезонная коммерция в небольших масштабах.

*  Одни говорили, что Федор Кузьмич — простой человек из народа, мужик. Другие верили, что раньше он был двухголовым императором Петропавлом, но потом, после великой духовной брани, усек одну главу и ушел в затвор — а какую главу он усек, либеральную или силовую, не открывали, чтобы не смущать народ, и каждый верил по-своему.

*  На сырой стене каждые несколько метров повторялось одно и то же странное граффити — три строчки, написанные друг под другом разной краской и почерком, словно через трехцветный трафарет:
    Бог умер. Ницше. Ницше умер. Бог. Оба вы педарасы. Vassya Pupkin.
    Надпись про Бога была белой, про Ницше — синей, а сентенция Васи Пупкина — красной.

*  «Конечно, — думал Т. — Как я мог не видеть этого раньше? Нет разницы, сколько авторов. В этой надписи, например, их целых три. Но все равно — и Бога, и Ницше, и Васю создает тот, кто читает. Так же и со мной. Кто бы ни придумывал все то, что я принимаю за себя, все равно для моего появления необходим читатель. Это он ненадолго становится мной, и только благодаря ему я есть... Я есть...»
    «Я есть... Стоп. Вот тут и ждет засада. Ведь сказал же Ариэль, что ясное и безошибочное чувство «я есть» возникает совсем не у меня, а у него. И я согласился, поскольку звучало вполне логично — ведь он мой автор. А теперь выясняется, что это чувство возникает даже не у него, а вообще у какого-то читателя. И тоже не поспоришь... Выходит, кем бы я на самом деле ни оказался, это все равно буду не я? Надо же... В одном Ариэль прав — самое очевидное запросто может оказаться обманом зрения...»
    «Так у кого же возникает чувство «я есть»? Надо с самого начала разобраться. Видимо, так: когда меня создавал Ариэль, оно возникало у Ариэля, а потом... У читателя? Вроде да. Но ведь это же всегда был я! Как такое вообще возможно, что это я есть, и я же здесь совершенно ни при чем?»
    «С другой стороны, найти читателя в себе. Как это интересно... Как необычно. И как точно, как глубоко! Замечательная метафора. Действительно, что происходит, когда я читаю это трехстишие про Ницше? Я сразу представляю себе его усталое военно-морское лицо... Военно-морское, потому что у него огромные усы — словно две волны вокруг корабельного носа, и он плывет в вечность, такой линкор духа... Однако этот Ницше, которого я в таких подробностях нарисовал своим мысленным взором, не имеет понятия о том, что я его творец... Хотя без меня его просто нет...»
    «Читателя невозможно увидеть, — думал Т. — Я никогда не смогу его обнаружить, как этот настенный Ницше никогда не сможет осознать меня — если я сам не заставлю его сделать это в своей фантазии... Но что тогда означает стать читателем? Непонятно. Выходит, практического смысла такое откровение в себе не несет — так, игра ума...»

*  — ...мы с вами ничем не лучше. Точно такие же гладиаторы в этом отвратительном цирке.
    — Это философия, — вздохнул Достоевский. — А реальность в том, что у меня мертвая душа, а у вас живая.
    — Корень проблемы в другом.
    — В чем?
    — В том, что вы верите в живые и мертвые души. Вы с удивительной доверчивостью принимаете существующие в мире конвенции, Федор Михайлович. А ведь все они без исключения введены для чьей-то мелкой корысти.

Далее