Виктор Пелевин — t (6/9)

Ранее

*  — Я чуть голос не сорвал, доказывая этим людям, что служение Господу и опьянение коноплей — две вещи несовместных. Но они не верят.

*  — Однако скажите, почему эти кукловоды с такой легкостью овладевают нашей душой?
    — Да потому, что овладевать там совершенно нечем. Это как кабинка в общественной уборной — любой, кто туда забредет, уже ею и овладел. Без них там не было бы ничего вообще. Кроме, извиняюсь, дыры.

*  — Ох уж эти философы. — Хорошо их Пушкин уделал. «Движенья нет, сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним дрочить…» Две строчки только, а сразу полная ясность про всю корпорацию.

*  Разрулим вопрос, не беспокойтесь. Всех котят зачистим до блеска.

*  Она глядела на него все откровеннее, с той лукавой и неизъяснимой тысячелетней загадкой в глазах, у которой, по меткому наблюдению Ницше, нет на земле иной разгадки, кроме будущей беременности.

---

*  — Травославие? — удивился Достоевский. — А это еще что, Константин Петрович?
    — Это пришедшее из Эфиопии суеверие, распространившееся среди питерских мазуриков. Вы их наверняка видели — они носят египетский крест в форме буквы «Т», который, по их мнению, символизирует Троицу и одновременно слово «ты». Я чуть не сорвал голос, доказывая этим людям, что служение Господу и опьянение коноплей — две вещи несовместных. Но они не верят.

*  — Граф полагает, — вмешался Достоевский, — что мы просто сражающиеся гладиаторы, в чьей жизни нет и тени смысла. Куклы, которых дергают за ниточки сменяющиеся кукловоды.
    — Так и есть, — сказал Победоносцев. — Только ведь происходит это по нашим грехам, граф. Этого вы не станете отрицать?
    Т. пожал плечами. Победоносцев внимательно глядел на него, ожидая ответа. Т. вздохнул — ввязываться в спор не хотелось, но вежливость требовала.
    — Наши грехи, — сказал он, — на самом деле вовсе не наши. Их совершают те самые кукловоды, которые сперва наполняют нас страстями. А потом они же обличают нас в совершённом, притворяясь нашей совестью. То, что мы принимаем сначала за свой грех, а потом за свое раскаяние, есть две составные части одного и того же механизма, позволяющего им удерживать над нами абсолютную власть. Сначала нас вынуждают нырять в пучину мерзости, а потом заставляют лить над ошибкой слезы и считать себя негодяями. Но делают это участники одной банды, которые по очереди овладевают нашей душой. Они вовсе не противостоят друг другу, они действуют сообща. Победоносцев сделал круглые глаза.
    — Какое любопытное учение. Однако скажите, почему эти кукловоды с такой легкостью овладевают нашей душой?
    — Да потому, что овладевать там совершенно нечем. Это как кабинка в общественной уборной — любой, кто туда забредет, уже ею и овладел. Без них там не было бы ничего вообще. Кроме, извиняюсь, дыры.
    — А кто они, эти кукловоды? Можете рассказать?
    — Если коротко, это сущности, которые создают нас своим совокупным усилием в непостижимых для нас целях. Нам не следует считать их своими врагами, потому что мы и есть они. Мы существуем только постольку, поскольку они нас одушевляют. Обвинить их в чем-то мы не можем. Вернее, мы, конечно, можем — только это бессмысленно, потому что они же сами и будут разыгрывать спектакль, обвиняя самих себя. Нас просто не бывает отдельно от них. Именно они порождают нас секунда за секундой.
    — Вот как. А как же душа и свобода воли?
    — Очень просто, — ответил Т. — Одна из этих сущностей спрашивает сейчас при помощи вашего рта — «а как же душа и свобода воли?» Вот все, что по этому поводу можно сказать.

*  — Мы тут говорили о господине Соловьеве, — сказал Победоносцев, как бы вводя иноков в курс дела. — Это такой философ.
    — Ох уж эти философы, — с готовностью отозвался Никодим. — Хорошо их Пушкин уделал. «Движенья нет, сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним дрочить...» Две строчки только, а сразу полная ясность про всю корпорацию.

*  — В этих книжонках все выдумка от первого до последнего слова, сразу видно. Никто и не верит, конечно. Но читают все, даже лица духовного звания. Особенно отвратителен этот постоянный гомон в газетах.
    — А что там пишут?
    — Вы не следите? Вот это настоящий аристократизм, уважаю. Сейчас расскажу. ...

*  «Вот говорят — потерял сознание. Как странно... Однако ведь кто-то действительно теряет и находит. Но кто? Раз он теряет сознание, значит, он не сознание, а что-то еще? Впрочем, не следует гнаться за случайным смыслом, мерцающим в местах неловкого стыка слов. Хотя, с другой стороны, никакого другого смысла, чем тот, что возникает в местах неловкого стыка слов, вообще нет, ибо весь людской смысл и есть это мерцание... Тупик, снова тупик...»

*  «Города похожи на часы, — думал Т., — только они не измеряют время, а вырабатывают. И каждый большой город производит свое особое время, которое знают лишь те, кто в нем живет. По утрам люди, как шестеренки, приходят в зацепление и тащат друг друга из своих норок, и каждая шестеренка крутится на своем месте до полного износа, свято веря, что движется таким образом к счастью. Никто не знает, кто заводит пружину. Но когда она ломается, город сразу превращается в руины, и поглазеть на них приезжают люди, живущие совсем по другим часам. Время Афин, время Рима — где оно? А Петербург еще тикает — шесть утра. Как пишет молодежь — «что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело свое...»

*  — Прямо молодым камикадзе себя чувствуешь, хе-хе...
    — Ками... кем?
    — Это японизм, батенька. У него два значения — летчик, погибший при атаке на большой корабль, или министр, укравший миллиард во время реформы. Я, естественно, в позитивном смысле.

*  — На этот раз никакой серой пустоты, обещаю. Все будет наполнено до краев. Как говорят в Тибете и Голливуде, смерть — это только начало, хе-хе...

*  От демиурга к этому времени остался только прозрачный контур — словно он был сделан из хрусталя. Т. скорее догадался, чем увидел, что Ариэль улыбается, а потом исчез и этот контур.

*  — Женщина — это всегда опасно. Яд в драгоценном бокале, сомнений нет.

*  «Я ведь чертовски голоден, — понял вдруг Т., глядя на лакейскую сумку. — Нельзя жить в материальном мире и игнорировать его законы. Федор Михайлович в таких случаях охотился на мертвых душ и имел с них колбасу и водку... Мерзостно... Но как быть? When in Rome, do as the Romans do, даже если этот Рим имеет неясный порядковый номер...»

*  «Людям говорят, что они страдают, поскольку грешат. А на деле их учат грешить, чтобы оправдать их страдание. Заставляют жить по-скотски, чтобы и забить их можно было как скот. Сколько бедняг в России запивает сейчас водочкой преступление, совершенное ради колбасы. Бараны на мясобойне, которые еще не поняли, что их ждет...
    Впрочем, что это я, — подумал он. — Ариэль сливает остатки шутера, а я философию развожу. И думаю — какой в этом смысл? ...»

*  «Ведь правда, — думал он, — единственное, что я по-настоящему могу сделать, это постоянно возвращаться к трезвому наблюдению за собой. Моя единственная свобода в том, чтобы видеть, какой из злых духов захватил и ведет мою душу. А еще есть свобода этого не видеть, вот и все «to be or not to be». Следует постоянно напоминать себе, что я — не Ариэль, и не Митенька. И уж тем более не этот Пиворылов, хотя ему отчего-то отдают все больше места... Никто из них не я. А кто тогда я? Не знаю. Но чего бы мне это ни стоило, я найду ответ...»

Далее