& – Как у тебя дела?
– Да так себе. Как обычно. Горе со щами, счастье с прыщами.
– Ты уж расскажи, – засмеялась Лена.
– Рассказывать долго, особенно если учесть, что нечего. Вроде ерунда одна, а вроде и лопатой не перекидаешь.
& – Ребята, – сказала Чекушка, обводя парты блестящими глазами. – Вчера умер Леонид Ильич Брежнев.
В груди у Витьки словно что-то бахнуло. Скамейка поплыла из-под зада. И сразу зашумела кровь, заколотилось сердце. Целую минуту, не поддерживаемая ничем, в классе стояла тишина.
Чекушка достала платок и кончиком прикоснулась к уголку глаза. Вздох прошел по рядам.
– Уроков не будет, – тихо сказала Чекушка. – В стране объявлен трехдневный траур. Тихонечко собирайте портфели и идите домой. В одиннадцать будет митинг. Приходите в парадной форме. {...}
И тут Витьке стало страшно. Тут он нутром почувствовал, как черная пустота, разъедая, растекается над страной и все зло, что раньше было крепко сковано и связано, освободилось и теперь только выжидает.
& – А вы объясните ей все честно.
– Наивный ты... Честным хорошо быть только потому, что верят, когда врешь.
& – Ну, ты да-ал...
– Дал, да потом страдал.
– И это все твои комментарии?
– У париев нет комментариев.
& – Как же ты, Витя, дальше жить собираешься?
Служкин неопределенно махнул бровями.
– Горе как море, – сказал он. – Да случай был: мужик на соломинке переплыл.
& – Вы, бабы, все такие, – успокоил ее Служкин. – Как шагающие экскаваторы. За десять верст ямы роете, а под пятой лягушки спят.
& – Ты думаешь, у меня все так получается, потому что я не могу по-другому?.. Нет. Я просто хочу жить как святой.
– Это что ж, не трахаться ни с кем? – напрямик спросила Ветка.
– Нет, не то... – с досадой сказал Служкин.
– Так святые же не трахались.
– Дура. Не трахались монахи, а не все святые были монахами. Я и имею в виду такого святого. Так сказать, современного, в миру... Я для себя так определяю святость: это когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже. Совершенная любовь, понимаешь? Совершенная любовь изгоняет страх. Библия.
& Это только в кино: увидел – и любовь до гроба. А на самом деле все незаметно происходит. По порядку. Прозаично.
& Пять дней – по меркам города немного. Но по меркам природы в этот срок входят и жизнь, и смерть, и любовь.
& – Вы или врете, или ошибаетесь, – серьезно говорит Маша.
Я закуриваю и не отвечаю. Все-таки Маша – еще девочка, пусть красивая и умная, но еще девочка. Мне не суметь объяснить ей то, до чего сам я добрался с содранной кожей. Я знаю, что научить ничему нельзя. Можно стать примером, и тогда те, кому надо, научатся сами, подражая. Однако подражать лично мне не советую. А можно просто поставить в такие условия, где и без пояснений будет ясно, как чего делать. Конечно, я откачаю, если кто утонет, но вот захлебываться он будет по-настоящему.
И жаль, что для отцов, для Маши я остаюсь все-таки учителем из школы. Значит, по их мнению, я должен влезть на ящик и, указывая пальцем, объяснять. Нет. Не дождетесь. Все указатели судьбы годятся только на то, чтобы сбить с дороги.
& – Подслушивать некрасиво.
– Зато увлекательно и поучительно.
& – Человек может смотреть бесконечно на три вещи в мире: на горящий огонь, на падающий плевок и на чужую работу.
& – Зато он не орет и не учит, как жить, – выдал сокровенное Тютин. – И относится по-человечески…
& – Ладно, с командованием мы бы и сами разобрались... Или бы вообще без него обошлись... Но ведь Географу на все наплевать... Хочет – напивается, хочет – спит, хочет – в драку лезет. Он как это... бросил нас в воду, и выплывайте сами, как сумеете... Он же опытнее, старше... В конце концов, он за нас отвечает.
– А ты сам за себя отвечай.
– Ну, он хоть какой-то пример нам должен подавать, что ли... – говорит Маша. – Он же учитель, а не так, не пришей кобыле хвост...
– А ты бы брала с него пример, если бы он подавал?
– Брала бы, – подтверждает Маша.
– Вот и бери, – советует Градусов. – С таким, какой он есть, мне баще.
& Мы остаемся с Машей вдвоем. Мы сидим и молчим. Последняя ночь... Все позади. Я ничего не успел. Я проиграл. И на Бога не надеялся, и сам плошал. Я пропил, провеселился, отпугнул свое счастье. Но это было прекрасно, хоть я и не успел. Те несколько минут вдвоем у костра, что нам остаются, ничего не решат. Поэтому я не хочу ни обнимать, ни целовать Машу, ни разговаривать с ней. Просто посидеть молча и разойтись насовсем. Больше-то ведь ничего уже не будет. Кто сказал, что я неудачник? Мне выпала главная удача в жизни. Я могу быть счастлив, когда мне горько.
& – Я старше тебя. Я больше перетерпел. Я опытнее. В конце концов, я твой учитель. Но ведь я не учу тебя жить…
& – Виктор Сергеевич, я не уверен в себе, – говорит Борман. – Может, вы все-таки сами поведете катамаран?
– Нет, – отвечаю я. – Поведешь ты. Лидер – это тот, кто лидер до конца. Будь уверен в себе. И если припечет, то не вспоминай, чему тебя учили. Лучше последовательно делай то, что считаешь верным. А вы, отцы, подчиняйтесь капитану беспрекословно. Это, между прочим, иногда труднее, чем командовать самому.
& – Виктор Сергеевич... – наконец говорит Маша. – Виктор Сергеевич... Я хочу вам сказать... Простите меня.
– За что? – охрипнув, спрашиваю я.
– За то, что наговорила вам вчера. И вообще... Сегодня мы уезжаем, и у меня такое чувство, что все это время я потратила даром...
Надо же... Всегда вела себя безупречно – а чувство то же самое, что и у меня. Значит, есть на свете и грех праведности.
& Раны-то заживают, но потери не восстанавливаются.
& И еще я не взял Машу потому, что тогда все мое добро оказалось бы просто свинством. А я его делаю немного и очень им дорожу. Оказалось бы, что я вылавливал Машу в злой речонке, утешал на лугу, тащил по проселку и даже, хе-хе, кровь проливал не потому, что боялся за нее, как человек на земле должен бояться за человека, не потому, что я ее люблю, а потому, что меня взвинчивала похоть. А настоящее добро бесплатное. И теперь у меня есть этот козырь, этот факт, этот поступок. Что бы я ни делал, как бы мне ни было худо, чего бы про меня ни сказали – и алкаш, и дурак, и неудачник, – у меня всегда будет возможность на этот факт опереться. И я не уверен, что в нашей дурацкой жизни Маша бы послужила мне более надежной опорой, чем этот факт.
& Отцы все сделали не так, как я учил. Все сделали неправильно. Но главное – они прошли.
И лед в моей душе тает. И мне становится больно от того, что там, в Долгане, меня вместе с отцами не было. Так болят руки, которые ты на стуже отморозил, а потом отогрел, оживил в тепле. Мне больно. Но я обреченно рад этой боли. Это – боль жизни.
& Умение терять – самая необходимая штука в нашей жизни.
... Прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества.”
! Вау. "Эротично..."
Комментариев нет:
Отправить комментарий