Максим Чертанов, Дмитрий Быков — Правда (5/7)

Ранее (Апрельские тезисы)

*  — Ильич, вы делаете успехи, — сказал Дзержинский. Лицо его было довольно кислое. — Вы — прирожденный трибун...
    — Да, зажигаю помаленьку, — скромно, но гордо ответил Ленин.

*  — Гриша, Гриша, ну чего тебе не хватает?! Чем плохо тебе живется?
    — Нас преследуют в судебном порядке, — плаксиво сказал Зиновьев. — Нам запрещают вступать в брак...
    — Гриша, ты рехнулся! — Ленин схватился за голову. — В брак! Где это слыхано! Да и на кой чорт вам эта обуза?!
    — Из принципа. Вот, например, ежели революционный солдат полюбил революционную белошвейку — они могут пойти и повенчаться. А ежели революционный солдат полюбил революционного матроса — чем они хуже?

*  Душа его разрывалась; он метался... «Быть иль не быть? Орел или решка? Красное или черное?» Он уже подумывал о том, чтобы притвориться сумасшедшим и таким образом снять с себя ужасную ответственность. Но в конце концов — все-таки он был не чистокровный датский принц, а наполовину русский, — Ленин принял решение, как подобает мужчине. Он сел и написал письмо ко всем петроградским революционерам. «БУДУЩЕЕ РЕВОЛЮЦИИ ПОСТАВЛЕНО НА КАРТУ», — сообщал он им. Потом он позвал жену.
    — Сними-ка. — Он очень волновался, протягивая ей колоду. Даже руки его слегка дрожали.
    Ни о чем не подозревавшая Крупская спокойно сдвинула несколько карт и протянула колоду обратно. Он медлил; сердце его страшно билось, в горле пересохло. Он несколько раз трогал колоду и отдергивал руку; наконец, зажмурясь, вытянул карту из середины и медленно открыл глаза...
    Карта была ЧЕРНАЯ — туз пик.
    Это означало вооруженное восстание.

---

*  — Что ж, продолжайте в том же духе. Мы должны взбудоражить общественность, как можно скорее свалить Временное правительство и взять власть в свои руки. Я намерен осуществить переворот и захватить Зимний нынче летом.
    — Так-таки переворот? — спросил Ленин. Он все-таки предпочел бы взойти на трон мирно, да и жена, попавшая под влияние Каменева с Зиновьевым, ему все уши дома прожужжала своими «парламентскими методами ведения борьбы». — Вы полагаете, батенька, что Керенский не согласится взять нас в свое правительство?
    — Только переворот, — твердо ответил Феликс Эдмундович. У него были свои планы относительно того, как поступить с негодяем Керенским.
    — Ну хорошо, а что потом?
    — Вы же знаете нашу Программу. Диктатура пролетариата, всеобщее счастие...
    — И как вы себе представляете всеобщее счастие? — поинтересовался Ленин.
    — Счастие народа в дисциплине, порядке и беспрекословном подчинении, — твердо ответил Дзержинский, — а счастие правителя в том, чтобы этим чаяниям народа соответствовать... Вы согласны со мной?
    Владимир Ильич, которому всеобщее счастие рисовалось в виде огромной, круглосуточно действующей биржи, сверкающих кинозалов, рулетки, фейерверка и бесплатных пряников, почел за лучшее молча киснуть.

*  — О чем вы задумались, Ильич? — осведомился Дзержинский с кошачьей вкрадчивостью.
    — О диктатуре пролетариата, — сказал Ленин, моргая простодушно.

*  Июльская попытка переворота с треском провалилась. Виноват в этом был исключительно Дзержинский, который слишком рано приказал выдать солдатам и матросам кокаин; в результате толпы ошалевших и забалдевших людей неорганизованно слонялись по улицам Петрограда и беспорядочно стреляли в воздух; повсюду народ грабил магазины и винные склады. Временное правительство ввело войска с фронта, те тоже захотели кокаину, и началась потасовка.
    Основной неуспех восстания, конечно же, списали на Троцкого. Но в общем все было скверно.

*  — ...Гриша, что это?! Что ты натворил, болван?!
    — Это книга. Наш трактат, — гордо ответил Зиновьев.
    — Ну что ты пишешь в предисловии?! «Приятней и полезней эротический опыт проделать, чем о нем писать...» — Ленин с досадой отшвырнул синюю тетрадку.
    — А разве это не так?
    — Гм... — Ленин снова взял в руки синюю тетрадку и срывающимся голосом стал читать: «Демократия не тождественна с подчинением сексуального меньшинства сексуальному большинству... Демократия есть признающее подчинение сексуального меньшинства сексуальному большинству государство, т. е. организация для систематического насилия одной части населения над другою... Мы ставим своей конечной целью уничтожение государства, т. е. всякого организованного и систематического насилия, всякого насилия над людьми вообще... Основой полного отмирания государства является такое высокое развитие сексуального коммунизма, при котором исчезает противоположность мужчины и женщины...» Гриша, это не пойдет.
    — Но почему?!
    — Во-первых, чересчур умно. Люди не поймут. А во-вторых... Нет, Гриша, ты уж прости меня, но я под этим не подпишусь. Железный нас обоих велит расстрелять... А накропал-то сколько, батюшки... — Ленин пролистал синюю тетрадь, ужасаясь все больше. — Придется вызывать Надю. Она это живенько отредактирует.
    — Вот так всегда, — повесив голову, сказал Зиновьев, — никто нас не жалеет, никто не хочет защитить наши интересы.
    — Гриша, Гриша, ну чего тебе не хватает?! Чем плохо тебе живется?
    — Нас преследуют в судебном порядке, — плаксиво сказал Зиновьев. — Нам запрещают вступать в брак...
    — Гриша, ты рехнулся! — Ленин схватился за голову. — В брак! Где это слыхано! Да и на кой чорт вам эта обуза?!
    — Из принципа. Вот, например, ежели революционный солдат полюбил революционную белошвейку — они могут пойти и повенчаться. А ежели революционный солдат полюбил революционного матроса — чем они хуже?
    Владимир Ильич, всегда отличавшийся живым воображением, представил себе революционного матроса, которого любит революционный солдат, и ему на миг сделалось дурно. Впрочем, за последние месяцы в Петрограде революционные матросы так всем осточортели своими дебошами, что это, пожалуй, была самая правильная для них участь.
    — Хорошо, Гриша, — сказал он кротко. — Обещаю что-нибудь для вас сделать.
    «Уголовную статью отменю, а уж без брака обойдутся как-нибудь, мне же спасибо скажут. Только болваны могут не ценить своего счастья. Ежели каждый революционный солдат будет обязан жениться на каждом революционном матросе, которого совратил, — то-то визгу подымется! Будь я не просвещенным и конституционным монархом, а каким-нибудь восточным царьком — я бы брак вообще отменил, и да здравствует свободная любовь. Да ведь не поймут. Опережаем мы свое время».

*  Меж тем подготовка к перевороту шла полным ходом: Дзержинский запасал кокаин и спирт, Коллонтай будоражила матросов. «Ох, до чего ж мне не нравятся эти матросы, — с тоскою думал Ленин, — они хуже всякого пролетариата...» {...} И он сел сочинять «Советы постороннего» — настойчиво подчеркивая, что в случае силового разрешения всероссийской смуты остается как бы ни при чем:
    «1. Восстание, как и мюзик-холл, есть искусство. Считать, что восстание не есть искусство, — так же глупо и обывательски-
пошло, как утверждать, что мюзик-холл — не искусство. Мюзик-холл несет массам счастье, то же и восстание. Кто скажет, что восстание не искусство, тот не революционер.
    2. Три главные силы — матросы, курсистки и пролетариат — должны занять и ценой каких угодно потерь удержать телефон, телеграф, железнодорожные станции, синематограф и казино в первую голову.
    3. Смелость, смелость и еще раз смелость, господа большевизаны! Держите хвост пистолетом!»

*  Десятого октября за чаем на квартире гостеприимного меньшевизана Суханова-Гиммера прошло последнее заседание штаба большевиков. Кроме Ленина, Дзержинского и призрака Троцкого, присутствовали: Зиновьев и Каменев (они помирились, как-то, по-видимому, решив вопрос о сапогах), деловитый и подающий надежды Свердлов (он единственный из всех большевиков, кроме Кржижановского, твердо знал таблицу умножения), Коба Сталин, Шурочка Коллонтай, протеже Дзержинского молодой налетчик Урицкий и еще несколько малозначительных лиц. приглашенных просто для компании. (Надежда Константиновна прийти отказалась, сославшись на мигрень.) Все они были в разноцветных париках, усах, бородках, бакенбардах, в сложном гриме — и с трудом узнавали друг друга... Ленин был не в духе, у него болели зубы, приходилось постоянно полоскать рот водкой, а выплевывать было жаль, — так что к концу вечера он уже смутно понимал происходящее.

*  — Решили ведь делать переворот, — угрюмо сказал Ленин, не желавший показаться колеблющимся и безвольным человеком, — так чего уж теперь?
    — Простите, а вы, собственно, кто такой? — спросил Свердлов, глядя на Ленина очень подозрительно. Ильича и вправду трудно было признать в повязке, с двумя трогательными заячьими ушами над лысиной. Вдобавок он для конспирации сбрил бородку.
    — А мои матросы! — кричала Шурочка Коллонтай. — Они так возбуждены! Нельзя обмануть их ожиданий!
    — Зарэзать, и дело с концом, — пробурчал Сталин.
    — Кого, Коба?
    — Да всэх.
    — Ах, Коба, ну тебя, надоел, — отмахнулся Зиновьев. — Поди лучше принеси фруктов... (Ах, если б он мог увидеть, каким взглядом посмотрел на него Сталин, выходя из комнаты!..)

*  И резолюция о вооруженном перевороте была принята. Зиновьеву за его постоянное штрейкбрехерство отомстили, не включив в состав тайной пятерки под леденящим душу названием Политбюро, которая должна была руководить переворотом. В нее вошли Ленин (его обязанностью было произнесение речей), Дзержинский (снабжение кокаином и общее руководство), Сталин (шашлык, фрукты и семечки), чистосердечно раскаявшийся Каменев (ведение протоколов) и, разумеется, безответный Троцкий, чтобы в случае неудачи было кого выдать Временному правительству. Впрочем, за оставшиеся до переворота дни неугомонный Феликс Эдмундович успел насоздавать еще штук двадцать различных секретных и сверхсекретных пятерок, троек и других органов. Он делал это специально, чтобы среди революционеров был хаос и никто не помнил, когда и за какую резолюцию голосовал, и не понимал, какой орган главный и кто кому и в каких вопросах должен подчиняться.

*  — Только зачем ехать в Смольный? — Ленин поморщился: зуб болел все сильней.
    — Там институтки, наверное... Никто не подумает, что у большевиков штаб в институте благородных девиц.
    — Не знаю. Вы езжайте, а я потом.
    — Слушайте, Ленин! — взорвался маленький алкаш с бородкой, прозванный за роковую склонность Бухариным; выпив, он начинал неудержимо рассуждать о пользе спиртного, за что получил добавочное прозвище «главного теоретика партии».

*  Ленин досидел на конспиративной квартире до вечера, а вечером зуб разболелся так, что, пометавшись по комнате, он отправился в Смольный. У большевиков всегда можно было достать морфий, так он, глядишь, дотерпит до утра — а утром к врачу. Только не врачу из товарищей, вроде Богданова, — а настоящему врачу, по зубной части. Слово «товарищ», понял Ленин, способно обесценить все: врачи-товарищи не умели лечить, журналисты-товарищи — писать, а уж женщина-товарищ...

*  «Час настал. Теперь иль ни... иль как-нибудь в другой раз, — мысленно поправился Дзержинский: он был предусмотрительным человеком. Он еще раз прокрутил пред собою план дальнейших действий. — Беру Зимний, арестовываю Временное правительство, вешаю Керенского {...}, нахожу и надеваю заветное кольцо, объявляю себя императором, отдаю матросам приказ о взятии Смольного, арестовываю большевичков, меньшевичков и эсеров, вешаю Ленина, Свердлова и Каменева, отдаю матросам Крупскую, Зиновьева и Коллонтай, издаю указ о присоединении России к Польше, разбиваю немцев наголову, а потом...» Он жадно втянул в себя щепотку белого порошка. Он вспомнил о Наполеоне, представил покорную Европу пред собой, и на душе его взыграла радость почти непереносимая...

*  А в это время в Смольном царил хаос полнейший. В тогдашней фразеологии такой полный хаос назывался «Съездом Советов» — в честь неудачнейшей попытки Временного правительства собрать в столице рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Первый Съезд Советов прошел в августе, запомнился всем полнейшей неразберихой и на второй день закрылся из-за того, что все передрались. С тех пор, увидев беспорядок в доме, муж запросто мог сказать жене: «Катя, ну что это за Съезд Советов на моем столе!», а классицист Бунин обзывал поэзию футуристов «полнейшим Съездом Советов в голове».

*  — Яша, Яша, что это было?!
    — Стреляли, однако, — невозмутимо отвечал Свердлов. Ленину все больше нравилось его хладнокровие. — Из пушки стреляли. Пари держу — из Петропавловки.
    — А что это, по-вашему, может означать? — спросил Ленин, стоя у окна и вглядываясь в зарево. — Уж не революция ли?! — воскликнул он, мгновенно похолодев от отчаяния. «А я тут прячусь, как крыса! Бежать в Зимний, скорей бежать...»
    — Старайтесь, Ильич, рассуждать логично. Откуда там может взяться революция, ежели все революционное руководство сидит здесь?

Далее