* Он достал из кармана пакетик с порошком, зеркальце, зубочистку. С жадностью вдохнул пару дорожек. Голова его сразу очистилась, руки похолодели, сердце забилось горячо; мысль заработала с хрустальной, ледяной ясностью. И в уме его мгновенно сложился новый изощренный план...
* — А разве у нас есть враги? — снова удивились большевики. — Буржуазных министров мы арестовали. А народ за нас.
— Враги появятся, — сказал Дзержинский. — Это я вам гарантирую.
* Он знал только одно: всякий раз, когда евреи, русские, немцы или кто угодно еще начинали рассуждать о величии своего народа и исконных правах на какие-либо земли, следовало ждать большой крови.
* — Все это очень мило, конечно, но куда же вы, Феликс Эдмундович? — заволновались остальные большевики. — Неужто вы хотите снова уйти в монастырь?!
Они тайно надеялись, что он подтвердит это предположение: к семнадцатому году он всем уже порядком надоел своей кровожадностью, интригами, проповедями и истериками.
— Не бойтесь, дети мои, я никуда не ухожу, — разочаровал их Феликс Эдмундович. — Я возглавлю организацию, которая будет охранять завоевания революции и безжалостным мечом карать ее врагов. Я применю против врагов тактику революционного террора.
— А разве у нас есть враги? — снова удивились большевики. — Буржуазных министров мы арестовали. А народ за нас.
— Враги появятся, — сказал Дзержинский. — Это я вам гарантирую.
* Каменев уже хотел зачитывать итоговый протокол, как вдруг Луначарский закричал отчаянным голосом:
— Троцкий, товарищи! Мы забыли Троцкого!
— Да на что он нам теперь нужен?
— Нет-нет, Лева, ты неправ, — быстро возразил Ленин. — Троцкий нам еще очень даже пригодится. Должен же кто-то объясняться перед мировой общественностью за те ошибки и глупости, что мы тут наворотим.
— Но, быть может, у нас не будет ошибок и глупостей?
— Будут, — мрачно отрезал Владимир Ильич. — Это я вам гарантирую...
Тут они с Дзержинским переглянулись понимающе, как два вора, и даже на миг почувствовали нечто вроде симпатии друг к другу: похоже, средь присутствующих они одни, хоть и нанюхались кокаину, были трезвыми людьми...
* Каменев опять собрался зачитывать протокол, когда вдруг откуда-то из угла послышался жалобный скулеж и хныканье... Все растерянно обернулись на звук и увидели, что в углу сидит Коба, трет грязными кулачками глаза и причитает, как плакальщица на похоронах:
— Злые, злые... Противные, не дали таварищу Сталину партфеля... Коба тоже хочэт партфель... Зарэжу, суки, зарэжу...
— Он, наверное, понял слово «портфель» в буквальном смысле, — догадался Каменев. Он показал Кобе свой портфель — желтый, дерматиновый, туго набитый бумагами — и спросил:
— Такой портфель ты хочешь?
Но дурачок отрицательно затряс своей большой головою; потом вскинул бессмысленный взор к потолку и завыл горько и злобно.
— Ну, Лев Борисович, запишите же за ним какую-нибудь наркомовскую должность, — раздраженно сказал Дзержинский, — а то он нам работать не даст.
— Но, Феликс Эдмундович, он же идиот.
— Ну и что?
— Да нет, ничего. А с какой, по-вашему, должностью он мог бы справиться?
— О Matka Boska, как вы, русские, любите все усложнять! Напишите там что-нибудь, и пускай он поставит против своей фамилии крестик.
Каменев пожал плечами и подписал в самом низу страницы: «Тов. Сталин — народный комиссар по делам национальностей». Он полагал, что у национальностей никаких дел быть не может, а в интернациональном государстве, которое они собирались строить, не будет и самих национальностей.
— Коба теперь нарком, — сказал он тем обычным тоном, каким все привыкли говорить с бывшим глухонемым. — Коба хороший. Коба будет заведовать национальным вопросом.
— Жыд шакал рэзать? — уточнил дурачок.
В воздухе повисла неловкая пауза. Даже Коба, видимо, сообразил, что ляпнул не то, и поправился:
— Руски шакал рэзать?
Ответом было гробовое молчание. Даже Феликс Эдмундович как-то растерялся.
* Красноармейцев все боялись. Они могли сперва пальнуть, а потом уж разобраться, в кого пальнули. Пожалуй, красноармейцы были еще хуже революционных матросов: те хоть песни веселые пели, а эти тоже пели песни, но идеологически выдержанные, которых Владимир Ильич терпеть не мог.
* — С каких это пор вас интересуют контрреволюционные элементы? — усмехнулся Ленин. — Уж мы-то с вами знаем, чем на самом деле занимается ваша контора.
— Да, конечно, — кивнул Дзержинский. Вообще-то он (как и Ленин, кстати сказать) порою стал забывать о том, что вся так называемая революция и вся так называемая советская власть существуют исключительно для прикрытия поисков волшебного кольца: государственная машина потихоньку пережевывала их обоих, и они уже не всегда различали сами, где реальность, а где спектакль, в котором они играют свои роли.
* Безошибочным чутьем Ильич понял, что ходит по лезвию ножа, и решил не давать вида, что столь многое понял.
— А вы, как я понимаю, из этих потомков? — осторожно спросил он. — И теперь хотите получить назад перстень?
— Не только перстень, Ильич, но и власть над Россией! Эта страна должна принадлежать не тупым и ленивым славянам, а тем, кто когда-то ее основал. Известно ли вам, что Русь названа именем иудейского князя Роша, а Москва — его сына Мешеха?
Ленин пожал плечами. В гимназии он учил историю не слишком усердно (были занятия повеселее), и вся эта древняя белиберда порядком ему наскучила. Он знал только одно: всякий раз, когда евреи, русские, немцы или кто угодно еще начинали рассуждать о величии своего народа и исконных правах на какие-либо земли, следовало ждать большой крови.
— Но что же делать с русскими и прочими пролетариями? — осведомился он.
Свердлов опять подпрыгнул на месте, будто ждал именно этого вопроса:
— Господь сказал: «Пасите их жезлом железным». Тех, кто взбунтуется, ждет кара, а остальные будут работать, как прежде. Работать на избранный народ. Открою вам еще одну тайну: рабби Лёв передал моему предку великий секрет изготовления Голема. Наши ученые уже делают глиняных воинов, которые бесстрашно идут в атаку на белые отряды. На лбу у них шапка с пентаграммой, что дает им силу, и такие же шапки для конспирации выданы всем бойцам Красной Армии. Хотя они, конечно, не големы... пока.
* его всегдашнее расположение к евреям сильно убавилось. Каковы гуси, а? Знал бы этот местечковый Наполеон, что в нем нет еврейской крови, — пожалуй, отправил бы в распыл вместе со всеми. Нет, недаром Коба их не любит...
Впервые в жизни проникшись общим чувством с кровожадным идиотом, Ленин ужаснулся сам себе.
* Когда-то давно, во времена незабвенного Азефа, Савинков был Дзержинскому по душе: Железный Феликс любил террористов. Но Савинков был человек путаный и непредсказуемый: то он за революцию, то против... И книжки он писал слезливые: персонажи их все мучились сомнениями да рассуждали, можно ли убивать, нельзя ли... Дзержинского это удивляло. Убивать было можно во всех случаях, когда это было нужно. Только глупец может терзаться по таким ничтожным поводам.
* Эти левые эсеры, в отличие от правых, были люди умеренные, добропорядочные и кроткие: они не готовили террористических актов, не организовывали заговоров, а только выступали на съездах и писали вежливые статьи в газеты, где ругали большевиков, осуждали Брестский мир и будоражили крестьянство. «Действительно какие-то левые», — недоумевал Зиновьев.
Но если они не устраивали заговора — это вовсе не означало, что их заговор нельзя разоблачить.
* — А вы постарели, товарищ Дзержинский, — сказала она с насмешливой улыбкой. Удивительно, но после десяти лет каторги зубы ее были ровны и белы как снег. — И эта козлиная бородка вам совершенно не идет. С нею у вас глупый вид... А вот кожанчик у вас неплохой. — Она, протянув через стол руку, деловито пощупала лацкан кожаной куртки Дзержинского. — Почем брали?
— Мне недосуг заботиться о своей наружности, — проворчал Феликс Эдмундович.
Его задели ее слова. «Но не могу же я ей объяснить, что эта проклятая бородка — фальшивая и я ношу ее нарочно, чтобы никто не смог меня узнать, если я ее не надену!»
* — Ложитесь на кушетку, пожалуйста... Нет, не нужно разрывать вашу рубаху, все движения вашей души и так от меня не ускользнут. А теперь расскажите мне, что вы сегодня видели во сне.
— Мою мать, — правдиво отвечал Феликс Эдмундович.
— О, превосходно! — обрадовался Мирбах. — Можете не рассказывать дальше, я и так все понял: вы видели, как ваш отец вошел в спальню к вашей матери, и это вызывало у вас гнев и жела...
— Ничего подобного, — оборвал его Дзержинский. — Мне снилось, как моя мать купила нам с сестрой котенка, серого в полосочку.
— Да, да... А к вашей сестре ваш отец входил в спальню?
— Не помню. Он умер, когда мне было пять лет.
— Но, стало быть, он мог входить в спальню вашей сестры?
— Понятия не имею.
— Но спальня-то хоть у вас в доме была?
— Была, конечно. И не одна.
— Ну вот видите!
Дзержинский ничего не видел. Тогда Мирбах решил зайти с другой стороны. Он показал пациенту палец и спросил:
— Что вы видите перед собой?
— Палец.
— Но он вам что-нибудь напоминает? Нет? Странно... — Мирбах огорчился. «Совсем потерял квалификацию, — подумал он, — конечно, без регулярной практики...» Он схватил зонтик и помахал им перед носом пациента. — А зонтик вам что-нибудь напоминает? А сигара? А карандаш?
Добившись в конце концов от пациента признания, что демонстрируемый предмет отдаленно напоминает ему фаллос, Мирбах обрадовался, застегнул брюки и сказал, что пациент совершенно здоров. «Издевается, сволочь», — подумал Дзержинский. В самом деле, пора было его убирать.
* — Лева, ты бы повлиял как-то на Гришу. Он совсем зарвался. Творит там в Питере чорт знает что — волосы дыбом становятся... И еще эта крыса Урицкий...
— Ильич, навряд ли я смогу на Гришу повлиять, — ответил Каменев. — Мы в последнее время практически не общаемся.
— Ах да, ты ведь женился.
— Да не в том дело... Просто как-то, знаешь... — Каменев несколько смутился. — Причин масса. Во-первых, я все-таки работаю — хлеб там для населения, керосин, канцелярские кнопки... И у меня появились другие интересы... А Гриша когда не пытает людей и не тискает статейки в «Известия», то знай лежит бревном на диване и жрет икру.
— Н-да.
— Во-вторых, он безобразно растолстел. А в-третьих, до меня дошли слухи, что он блокируется с Троцким.
— Как блокируется с Троцким?! — вскричал ошарашенный Ленин. — Лева, что ты несешь, опомнись! Никакого Троцкого нет и никогда не было. Тебе это известно не хуже меня.
Но Лева молчал и смотрел ясным взором, и Ленин понял, что теперь уже никто, кроме него и Железного, не поверит, что Троцкого не существует. Ему стало жутко...
Окончание
Комментариев нет:
Отправить комментарий