“На следующий день никто не умер. ...
* Меня интересуют не столько ответы, сколько вопросы, причем – наши вопросы: обратите внимание, что обычно они разом содержат и находящуюся на виду цель, и скрытое позади намерение, и торят дорогу будущим ответам.
* Но жизнь – она так уж устроена, что рядом с теми, кто смеется, всегда отыщутся те, кто плачет, причем, ... причина для смеха и слез – одна и та же.
* Когда все дозволено, это так же плохо, как когда не дозволено ничего.
* Со словами вообще следует держать ухо востро: они переменчивы не хуже людей.
* Слова – суть этикетки, приклеенные к вещам и явлениям, но не сами эти вещи и явления, и тебе не дано узнать, каковы они на самом деле и даже как по-настоящему называются они, ибо имена, которые ты им даешь, не более чем имена, которые ты им даешь.
* У каждого из вас – собственная смерть, вы носите ее с собой в укромном месте со дня рождения, она принадлежит тебе, ты принадлежишь ей.
* При наличии малой толики воображения легко понять, что из всех работ, сколько ни есть их с тех пор, как исключительно по вине господа бога каин убил авеля, работа смерти – самая однообразная.
* Да неужели мы – те, какими были когда-то, или же какой-то чародей каждый час заменяет нас на кого-то другого.
* Кто говорит о прошлом, сам проходит.
* Такое за нами водится: никак не выговоримся.
* За пятьдесят восемь секунд шопен сообщил все, что только можно сообщить о человеке, которого ты знать не мог.
смерть более всего потрясло, что она расслышала в этих пятидесяти восьми секундах звучания ритмическую и мелодическую транспонировку любой и каждой человеческой жизни, заурядной или необыкновенной – дело было в трагической краткости, в исполненной отчаянья насыщенности, и в том еще, что финальный аккорд, словно отмеченный знаком паузы, повисал в воздухе, в пустоте, незнамо где, как будто что-то еще оставалось невысказанным.
* Так уж водится – люди сбалтывают что в голову придет, бросают слова на ветер и не дают себе труда минуточку подождать и задуматься о последствиях.
* С вами разговаривать – что брести по лабиринту, лишенному выхода. Превосходное определение жизни.
* Кто-то сказал, что каждый из нас на какой-то срок и есть сама жизнь. Вот именно – на какой-то срок, всего лишь на какой-то срок.
* Надеждам на роду написано если не сбываться, то сейчас же производить подобных себе, отчего, должно быть, несмотря на бесчисленные разочарования, все никак и не переведутся они в мире.
* Произнеся всю эту псевдонаучную белиберду, призванную опять же внести умиротворение в умы, воспаленные непостижимым, премьер заявил, что власти готовы к любым неожиданностям и при поддержке населения рассчитывают встретить во всеоружии весь тот комплекс социальных, политических, моральных и экономических проблем, который, вне всякого сомнения, будет вызван к жизни отмиранием смерти в том более чем вероятном случае, если это и вправду случится. Примем брошенный нам вызов бессмертия, воскликнул глава кабинета несколько экстатически, если такова воля господа, мы же не устанем возносить ему в наших молитвах благодарность за то, что именно наш славный народ избрал он своим орудием. Все это означает, прибавил он про себя, завершив чтение, что вляпались мы, кажется, весьма основательно. О, знал бы он, что «основательно» в данном случае означает – даже не по шейку, а выше головы.
* Еще полчаса минуло в зыбком спокойствии, а потом в лимузин, увозивший премьера домой, позвонил кардинал. Добрый вечер, господин премьер. Добрый вечер, ваше высокопреосвященство. Звоню сказать, что я в шоке. Да и я тоже, положение очень серьезно, ни с чем подобным наша страна за всю свою историю до сей поры не сталкивалась. Да не о том речь. А о чем же тогда. О том более чем плачевном обстоятельстве, что вы, господин премьер-министр, зачитывая свое заявление, не сочли нужным вспомнить о краеугольном камне, о замке свода, о несущем перекрытии святой нашей веры. Виноват, ваше высокопреосвященство, боюсь, я не вполне улавливаю нить. Тогда слушайте, господин премьер-министр, в оба уха: без смерти нет воскресения, а без идеи воскресения нет религии.
* Преимущество церкви – хоть иногда так вовсе не кажется – в том, что она, имея дело с верхом, управляет низом.
* А что скажет папа. На его месте – прости мне, господи, вздорную суетность! – я немедленно приказал бы пустить в обращение новую доктрину, а именно – доктрину отложенной смерти. И никаких объяснений. Церковь никогда ничего не просили объяснить, у нее другое ремесло..., наше дело – верой смирять чересчур любопытный дух.
* Находились, конечно, хоть и в небольшом числе, такие, кто втихомолку твердил, что, мол, это чересчур, что это перебор, что весь этот лес флагов когда-нибудь все равно придется убрать, а потому чем раньше это сделать, тем лучше будет, ибо как переслащенный пирог нехорош на вкус и вреден для желудка, точно также и символы государственности станут посмешищем, если мы допустим, чтобы нормальное, более чем законное уважение к ним скатилось до такого вот явного непотребства, которое схоже с действиями эксгибициониста, распахивающего свой недоброй памяти плащ. И потом, говорили они, если знамена вывешены, извините за тавтологию, в ознаменование столь знаменательного события – смерть перестала собирать свою жатву, – то, значит, одно из двух: либо мы их уберем, не дожидаясь отрыжки, неизбежной при столь неумеренном потреблении национальной символики, либо до конца дней своих, читай – до бесконечности, да-да, вот именно: до бесконечности, до скончания века, которое не настанет никогда, – будем менять их всякий раз, как они вылиняют на солнце, сгниют от дождей или порвутся под ветром. Немного, очень немного нашлось тех, кто осмеливался так вот, на людях, влагать персты в рану, а одному бедолаге вломили за его антипатриотическое злопыхательство столь крепко, что он и выжил-то лишь потому, что с начала года смерть приостановила в этой стране свою деятельность.
* Да, так вот, значит, съезд, итогом которого стало обращение к правительству, содержавшее единственное предложение, столь же плодо-, сколь и смехотворное, о чем честно предупредил председательствующий: Над нами потешаться будут, но иного выхода нет, либо это, либо гибель всего нашего похоронного дела. Мы, делегаты чрезвычайного съезда, говорилось в обращении, созванного для рассмотрения средств борьбы с тяжелейшим кризисом, постигшим отрасль в связи с повсеместным прекращением смертей, после всестороннего и тщательного анализа ситуации и ни на миг не забывая о высших интересах народа, пришли к единодушному выводу: избежать катастрофических последствий обрушившегося на нас бедствия, страшнее которого не переживала наша отчизна за все время своего существования, возможно лишь в том случае, если правительство специальным постановлением предпишет обязательное захоронение или кремацию всех домашних животных, погибших как от естественных причин, так и в результате несчастного случая, возложив регламентированное должным образом исполнение вышеуказанных мероприятий на похоронные бюро и агентства, сотрудники коих, из поколения в поколение совершенствуя свое мастерство, зарекомендовали себя истинными радетелями народного блага и явили высокие примеры самоотверженного служения обществу на ниве ритуальных услуг в самом глубоком и полном значении этого понятия. Далее в письме говорилось: Обращаем внимание правительства на то обстоятельство, что безотлагательное возрождение и неотъемлемая от него переориентация отрасли неизбежно потребуют значительных капиталовложений, ибо одно дело – проводить к месту последнего упокоения человеческую особь, и совсем другое – предать земле прах кота или канарейки, не говоря уж о слоне из цирка или крокодиле из зверинца, то есть должен быть предусмотрен коренной и всесторонний пересмотр нашего традиционного ноу-хау, в чем поистине неоценимую помощь окажет нам уже накопленный опыт, который ныне будет распространен на устройство кладбищ для животных и захоронение последних, или, иными словами, превращение побочной, хотя и, не станем отрицать, высокодоходной формы деятельности в единственную и исключительную, благодаря чему возможно будет избежать увольнения сотен, если не тысяч тех самоотверженных и ревностных работников, которые, на протяжении стольких лет ежедневно и бестрепетно видя перед собой ужасающий лик смерти, ни в малейшей степени не заслужили того, чтобы ныне она поворачивалась к ним спиной. В заключение, господин премьер-министр, во имя жизненно необходимой защиты профессии, тысячелетиями доказывавшей свою нужность и полезность обществу, мы убедительно просим не только как можно скорее принять по нашему ходатайству благоприятное решение, но и в кратчайшие сроки открыть для восстановления элементарной справедливости кредитную линию и предоставить нам беспроцентный долговременный заем, который, несомненно, будет содействовать скорейшему оживлению того сектора экономики, чье существование впервые подвергается угрозе, какой не знавала не только история, но, вероятно, даже эпохи, называемые доисторическими, ибо нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах не может и не должен окончивший свой земной путь представитель рода человеческого лишиться того, кто рано или поздно предаст его тело земле, если только сама земля не разверзнется, великодушно предоставляя покойному последний приют в своем лоне. С уваженьем, дата, подпись.
* Пусть вспомнит о своих обязательствах семья, сказало тогда правительство, но ведь для этого надо, чтобы у кого-то в семье оставалась хоть капля разума в голове, а во всем прочем теле – хоть немного энергии, меж тем всем известно по собственному опыту и из наблюдений за миром, что срок годности тому и другому истекает со скоростью вздоха...
* О первом заседании смешанной комиссии можно сказать все, кроме того, что оно прошло успешно.
* Все религии, сколько ни будь их на свете и как бы мы их ни крутили, оправдывают свое существование одним – смертью, ибо нуждаются в ней не менее, чем в хлебе насущном. Представители религий возражать не стали. Напротив, один из них, входивший в католический сектор, сказал: Вы совершенно правы, мы для того только и существуем, чтобы люди всю свою жизнь влачили, как жернов на шее, тяжкое бремя страха, а в смертный час воспринимали свою кончину как освобождение. И надеялись попасть в рай. В рай или в ад или вообще в никуда, и должен заметить, что происходящее после смерти заботит нас значительно меньше, нежели принято считать: религия, господин философ, занимается земными делами, а к небесам отношения не имеет. Не приходилось слышать такого. Ну, надо же говорить что-то, чтобы сбывать наш товар. Иными словами, вы не верите в загробную жизнь. Мы принимаем ее в расчет.
* если бы люди не умирали, все стало бы дозволено. А это плохо, осведомился старый философ. Когда все дозволено, это так же плохо, как когда не дозволено ничего.
* А лучше вообще ничего не предпринимать, молвил философ-оптимист, грядущие проблемы пусть грядущее и решает.
* ...этой истории – неправдоподобной, но правдивой...
* Бедная – по-настоящему бедная – крестьянская семья никогда не могла бы ни владеть телегой, ни обладать достаточными средствами, чтобы содержать столь прожорливое животное, как мул. Стало быть, речь идет о мелких земледельцах, людях среднего достатка, получивших образование хотя бы в рамках средней школы, что позволяет им вести друг с другом диалоги не просто грамматически правильные, но имеющие и то, что за неимением лучшего одни называют содержанием, другие – сутью, а третьи, более осмотрительные, – смыслом.
* Дорогой мой, мы дадим ответ, который их устроит. Не понимаю. Дорогой мой, ваша беда в том – только не обижайтесь, – что вы не способны мыслить как министр. Виноват и очень сожалею. Говорю же – это не вина, а беда, и жалеть тут не о чем: если когда-нибудь вас призовут к исполнению министерских обязанностей, то едва лишь вы сядете в это кресло, ваши мозги начнут варить совершенно иначе – разница невообразимая. К чему мне эти фантазии, я – простой чиновник. Не зарекайтесь.
* ... Дезактивируются. Ну да, я полагаю, это хорошее слово. Без сомнения, господин министр, я просто удивился. А чего тут удивляться: это единственный способ сделать вид, что мы не поддаемся на шантаж этих негодяев. На самом же деле – поддались. Нам важно сохранить фасад, а уж что там будет твориться за ним – не наше дело.
* Знаете, у меня идея. Нет, не знаю и не знаю даже, радоваться ли этому.
* Мы могли бы провести молниеносную полицейскую операцию, перехватать и посадить сколько-то там десятков мафиози – может быть, тогда мы заставим главарей отступить. Чтобы уничтожить дракона, надо отрубить ему голову, а не подстригать когти.
* Министерство обороны, в оны, более искренние, дни называвшееся военным...
* С минуты на минуту ожидалось, что король обратит к нации призыв сплотиться, правительство сообщит о пакете первоочередных мер, выступят с заявлением главнокомандующие сухопутными силами и авиацией – выхода к морю у страны не было, а на нет и флота нет – клянясь в верности законной власти, огласят свой манифест писатели, ознакомят со своей позицией художники, пройдут концерт солидарности и выставка революционных плакатов, оба крупнейших профсоюза объявят о начале всеобщей забастовки, конгрегация епископов призовет к молитве и посту, пройдет процессия «кающихся», разбросают неимоверное количество желтых, синих, зеленых, красных, белых листовок, кое-кто уверял даже, будто готовится колоссальная манифестация, и тысячи людей всех возрастов и сословий, находящиеся в состоянии отложенной смерти, продефилируют по центральным проспектам в инвалидных колясках, на каталках, носилках или спинах самых дюжих своих сыновей, а впереди заполощется исполинский транспарант с надписью без запятых, принесенных в жертву выразительности: Мы страдальцы здесь шагаем вас счастливцев поджидаем.
* О том, что было дальше, поведаем с почти всегда свойственной нам лапидарностью.
~ Вот именно! :)
* Ценители краткости, любители лаконизма, приверженцы экономии языковых средств уже наверняка спрашивают, почему, если идея столь проста, нужно так долго разглагольствовать и почему бы не сказать сразу. Ответ простотой не уступит идее и заключаться будет в современнейшем термине, призванном отчасти компенсировать архаизмы, кои, по просвещенному мнению многих, покрывают наше повествование подобием плесени. Итак, нас спрашивают, зачем, и мы отвечаем: ради бэкграунда. Когда звучит это слово, каждый знает, о чем идет речь, и мы сильно сомневаемся, что был бы прок, употреби мы словосочетание «задний план», не только отвратительно старомодное, но и неточное, ибо «бэкграунд» – далеко не только «задний план», но и бесчисленное множество планов, со всей непреложностью существующих между наблюдаемым объектом и линией горизонта. Ну, так и быть: скажем лучше – «помещение в контекст».
* ... Называется «метаморфоза», и кто ж этого не знает, снисходительно сказал ученик философа. Красиво звучит и много сулит, ты сказал «метаморфоза» и дальше поехал, словно не заметив, что слова – суть этикетки, приклеенные к вещам и явлениям, но не сами эти вещи и явления, и тебе не дано узнать, каковы они на самом деле и даже как по-настоящему называются они, ибо имена, которые ты им даешь, не более чем имена, которые ты им даешь.
* Раньше, когда у нас еще умирали и мне, хоть редко, но приходилось видеть покойников, я никогда не думал, что их смерть – та же, что когда-нибудь постигнет и меня. Это потому, что у каждого из вас – собственная смерть, вы носите ее с собой в укромном месте со дня рождения, она принадлежит тебе, ты принадлежишь ей. Ну, а животные, а растения. Полагаю, с ними дело обстоит так же. То есть у каждого своя смерть. Именно. Стало быть, смертей – неисчислимое множество, столько же, сколько живых существ, которые жили, живут и будут жить.
* Ученик философа внес в развитие любопытной этой идеи свой немалый вклад хотя бы в качестве слушателя, что еще с сократовских времен является, как всем хорошо известно, диалектически необходимым фактором.
* Церковь для участия в дебатах села на своего конька – испытанного и боевого: пути господни были, есть и всегда пребудут неисповедимы, что в переводе на современный и слегка замаранный словесным безбожием язык значит, что нам не позволено подсматривать в замочную скважину небесных врат, чтобы узнать, что там внутри происходит.
* В это же время некто сочинил статью, требуя вернуть дискуссию в русло первоначального вопроса, а именно: смерть – одна или их много, то есть смерть она или смерти, и, раз взявши перо в руки, заявлял, что церковь занимает двусмысленную позицию, желая по своему обыкновению выиграть время, не беря на себя никаких обязательств, то есть лягушке лапку лубенит, с тем, чтобы притом и рыбку съесть, и на пальму влезть. Первое из этих фольклорных речений вызвало глубокое замешательство у журналистов, ничего подобного в жизни не слыхивавших и не читавших. Став в тупик перед этой загадкой, но подстрекаемые здоровым чувством профессионального самолюбия, они сняли с полок словари, которые иной раз помогали им в сочинении статей и заметок, и пустились в розыск упомянутого земноводного. Ничего, разумеется, не нашли, верней сказать, нашли лягушку, нашли лапку, а вот глагола «лубенить» не оказалось, отчего не удалось связать все три слова вместе и уяснить себе глубинный смысл, получающийся от этого соединения. Тут кто-то вспомнил про старика-вахтера, который давным-давно приехал из деревни в город, но до сих пор, всем на посмешище, говорил так, словно, у камелька сидючи, рассказывал внукам сказки. Спросили его, знает ли он эту поговорку, и услышали в ответ, что как же, мол, не знать, а на вопрос, понимает ли он ее смысл, – что, мол, чего тут не понять. Ну, так объясните, потребовал шеф-редактор. Залубенить, господа, это значит – наложить лубок, чтоб сломанные кости соединить. А при чем же тут лягушка. Очень даже при чем, ибо никому еще не удавалось взять в лубок лягушачью лапку. Почему? Потому что лапка у нее дергается постоянно. Что же все-таки это значит. Что есть дело, за которое и браться не стоит, все равно не выгорит. Но ведь наш читатель пишет, что, когда никак работу не доделают, а иной раз и специально тянут, волынят, так сказать, то тогда вот и говорят, что пошел, мол, лягушке лапку лубенить. То есть церковь в данном случае лягушке лапку лубенит. Именно так. То есть читатель наш прав. Полагаю, что прав, но ведь я – человек маленький, на дверях сижу. Благодарю вас, вы нам очень помогли. А там насчет рыбки и пальмы не надо объяснить. Нет, спасибо, это мы знаем, сами целыми днями только тем и занимаемся.
* Как сказал кто-то, все, имеющее случиться, случится, тут всего лишь вопрос времени, и если мы пока еще не увидели это, проходя земным путем, то, значит, еще недостаточно прожили на свете.
* ...страна, метавшаяся между суетным желанием повыпендриваться перед всем белым светом и стыдливым опасением оказаться не такой, как все...
* Все под контролем. Все, кроме пенсий. Все, кроме смерти, ваше величество, ибо если мы не начнем умирать, то лишимся будущего.
* Прошу не опаздывать, заседание начнется ровно в десять ноль одну. Уверен, мы прибудем первыми. И – медаль на грудь. Какую медаль. Да это я так, к слову, не обращайте внимания.
* Слова страшно подвижны и текучи, и меняются день ото дня, и зыбки, как тени, да они и есть тени, и существуют в той же степени, в какой и не существуют, это мыльные пузыри, еле слышный рокот моря в витой раковине, срубленные стволы.
* Основательный и содержательный доклад начинался с напоминания о том, что толкование особенностей почерка первоначально было одним из разделов физиогномики, включавшей в себя – сообщаем для сведения незнакомых с этой наукой – мимику, моторику, речь, и в каждой из этих сфер в свое время и в своей стране стяжали себе лавры такие светлые умы, как камилло бальди, иоганн каспар лафатер, эдуард огюст патрис окар, адольф генце, жан-ипполит мишон, уильям тьерри прейер, чезаре ломброзо, жюль крепьё-жамэн, рудольф поп-галь, людвиг клягес, вильгельм гельмут мюллер, элис энскат, роберт хайсс...
* Люди щепетильные скажут, пожалуй, что можно было бы по крайней мере обойтись без шумного торжества, без хлопанья шампанских пробок и прочих примет разгула, ибо вполне хватило бы, чтоб отметить такое событие, скромного бокала портвейна или мадеры, рюмочки коньяку или ликерцу с кофе, однако мы то с вами, знающие, как легко обуянный радостью дух рвет удила плоти, понимаем, что извинить такое, может, и нельзя, но простить должно.
* Молитвы шли до небес целых восемь месяцев, что и неудивительно, если вспомнить – до марса полгода лёту, а ведь небеса значительно дальше: тринадцать триллионов световых лет, если округлить цифры.
* Всё это можно смело уподобить выстрелу, произведенному в кромешной тьме, но при этом с упованием на то, что счастливый случай успеет подставить под траекторию пули мишень.
* При наличии малой толики воображения легко понять, что из всех работ, сколько ни есть их с тех пор, как исключительно по вине господа бога каин убил авеля, работа смерти – самая однообразная. И от того прискорбного случая, еще при начале времен показавшего, до чего же трудно жить в семье, и вплоть до наших дней, век за веком, год за годом, изо дня в день делает она одно и то же, без передышки, беспрерывно и бесперебойно, бесконечно варьируя, разумеется, способы перевода из бытия в небытие, но по сути – одно и то же, неотличимое от нее самой, ибо один и тот же получается результат.
* Ее база данных обновляется автоматически при каждом нашем движении, фиксирует каждый наш шаг, регистрирует смену квартиры, страны, профессии, привычек и пристрастий – курит или нет, много ли ест, или мало, или вообще не ест, деятелен ли или любит негу, страдает ли головными болями или язвой, склонен ли к запорам или, напротив, к безутешному расстройству желудка, или к облысению, не тронут ли уже раковой клешней, для всех этих «да», «нет», «возможно» – достаточно выдвинуть соответствующий ящик картотеки, отыскать нужный формуляр, вот тебе и все. {...} Смерть знает о нас все, и потому, должно быть, она так печальна.
* Среди того, что сильно утомляет смерть, на почетном месте стоит усилие, которое она должна применять по отношению к самой себе, когда не желает видеть все, что одновременно и повсюду предстает ее взору. Вот и в этом она подобна богу. Рассмотрим вопрос более подробно. Хотя это обстоятельство не включено в перечень данных, поддающихся проверке человеческим чувственным опытом, мы все же с детства привыкли верить, что бог и смерть, две верховных вершины, пребывают разом повсюду, то есть вездесущи. А на самом деле вполне возможно, что когда мы думаем и тем более – когда говорим об этом, то, если вспомнить, с какой легкостью срываются слова с наших уст, не вполне отчетливо сознаем смысл и значение произносимого. Легко сказать: бог – вездесущ и вездесуща смерть, но, говоря так, мы сами не замечаем, что если они пребывают одновременно повсюду, то поневоле в каждой из бесчисленных частиц мироздания должны видеть все, что она может предъявить. И если нелепой самонадеянностью было бы ждать от бога, просто по должности обязанного пребывать во всей вселенной – иначе ему не было бы ни малейшего смысла ее создавать, – что он будет питать какой-то особый интерес к творящемуся на сотворенной им маленькой планетке земля, тем паче, что – и это никому почему-то не приходит в голову – ему она известна совсем под другим именем, то смерть, та самая смерть, о которой несколькими страницами выше сказано было, что она повязана с родом человеческим на эксклюзивных условиях, ни на миг не спускает с нас глаз, так что даже те, кому пока еще не пришла пора умирать, чувствуют на себе этот неотступно преследующий их взгляд.
* Виолончель ведь – не рояль, у которого все ноты всегда – на своих местах, каждая – под своей клавишей, тогда как у виолончели они рассеяны по всей протяженности струн, их надо отыскивать, фиксировать, в нужный момент двинуть смычком с должным нажимом и под должным углом, так что ничего нет легче, чем взять одну-две неверных ноты, особенно когда играешь во сне.
* ...отражая происходящие в нем изменения: от красного и сморщенного новорожденного на руках у матери до нынешнего его облика, когда мы то и дело спрашиваем себя: Да неужели мы – те, какими были когда-то, или же какой-то чародей каждый час заменяет нас на кого-то другого.
* Да, вот какие опасности проистекают от машинальности, от убаюкивающей рутинности, от губительной привычности. Если некто – человек или смерть: разницы в данном случае нет никакой – изо дня в день ревностно и скрупулезно, ни в чем не сомневаясь, ни о чем не спрашивая, исполняет свою работу, все внимание уделяя тому лишь, чтобы следовать предначертанному свыше, и если по прошествии известного срока никто не сунет нос, интересуясь тем, как именно справляется этот некто с возложенными на него обязанностями, то с полнейшей определенностью можно предречь: он или она, сами того не замечая, очень скоро начнут вести себя так, словно повелевают и безраздельно владеют всем, что делают, причем определяют не только что делать, но также – как и когда.
* ...благосклонно взирать на человечье стадо, которое без толку снует и мечется, будто не понимая, что все обречены одной и той же судьбе, что шаг назад приблизит к смерти так же точно, как шаг вперед, что все всем равны, ибо всему приходит один конец – тот, о котором какая-то часть тебя всегда должна думать, ибо думы эти – несмываемое клеймо твоей принадлежности к роду людскому.
* Однажды, когда зашел полушутливый разговор с другими оркестрантами о возможности создать свой музыкальный портрет – настоящий портрет, а не придуманные, например, мусоргским типы вроде самуэля гольденберга и шмули, – он сказал, что его портрет, если таковой и вправду существует в музыке, искать следует не в сочинениях для виолончели, ибо его там нет, а в коротеньком этюде шопена, опус двадцать пятый, номер девять, соль-бемоль-мажор. Его спросили, почему, и он ответил, что не мог увидеть себя нигде, кроме как на линейках нотной бумаги, и это кажется ему убедительнейшей из причин. И еще добавил, что за пятьдесят восемь секунд шопен сообщил все, что только можно сообщить о человеке, которого ты знать не мог. {...}
смерть более всего потрясло, что она расслышала в этих пятидесяти восьми секундах звучания ритмическую и мелодическую транспонировку любой и каждой человеческой жизни, заурядной или необыкновенной – дело было в трагической краткости, в исполненной отчаянья насыщенности, и в том еще, что финальный аккорд, словно отмеченный знаком паузы, повисал в воздухе, в пустоте, незнамо где, как будто что-то еще оставалось невысказанным.
* Виолончелист впал в один из самых непростительных грехов человеческих, именуемый гордыней, – он вообразил свою собственную и исключительную фигуру в портрете, запечатлевшем всех, и эта гордыня, если вглядимся в нее как следует и проникнем в суть, а не застрянем на поверхности, может быть истолкована и как проявление чувства, противоположного гордыне, то бишь смирения, ибо если на этом портрете изображены мы все, то и мне там должно найтись место.
* Так уж водится – люди сбалтывают что в голову придет, бросают слова на ветер и не дают себе труда минуточку подождать и задуматься о последствиях. Сочтемся, сказал служащий турагентства, с неизбывным мужским самодовольством воображая себе приятную, по всей вероятности, встречу в ближайшем будущем. А ведь он рисковал тем, что смерть, окинув его холодным взглядом, могла бы ответить: Берегитесь, вы не знаете, с кем разговариваете, – однако обошлось...
* Вы что – боитесь меня, спросила смерть. Да нет, это не страх, а так – легкая тревога, не более того. Полагаете, этого – мало: испытывать тревогу в моем присутствии. Тревога может быть сигналом, который подает нам благоразумие. Благоразумие способно только отсрочить неминуемое, но рано или поздно оно сдастся.
* Есть пороки, которые вызывают уважение или, по крайней мере, заслуживают внимания, но самодовольство всегда смешно, а фатовство – еще смешней.
* Пес пришел следом за хозяином и улегся на полу, трижды прокрутившись вокруг своей оси – только это обыкновение и осталось ему в наследство от тех времен, когда он был волком.
* Вы живете не здесь. Жить не живу. Ничего не понимаю, с вами разговаривать – что брести по лабиринту, лишенному выхода. Превосходное определение жизни. Вы – не жизнь. Я далеко не так сложна. Кто-то сказал, что каждый из нас на какой-то срок и есть сама жизнь. Вот именно – на какой-то срок, всего лишь на какой-то срок.
* Словом, все, я устал от тайн. То, что вы называете тайной, часто служит нам защитой, одни облекаются в доспехи, другие – в тайну.
* На самом деле наш мир редкостно богат подобными эпизодами: он ждал, а она не пришла, она надеялась, а он подвел, и, положа руку на сердце, мы, ни во что не верующие скептики, скажем дружно: Да лучше уж это, чем, например, ногу сломать. Высказать эту мысль легко, но во сто крат лучше будет не облекать ее в слова, ибо слова очень часто производят действие, обратное предполагаемому и тому, ради которого были произнесены, так что сплошь и рядом бывает, что эти мужчины и эти женщины говорят: Ненавижу тебя, Ненавижу тебя, – а потом заливаются горючими слезами.
... На следующий день никто не умер.”
----------------------
+ Нравятся мне периоды Сарамаго, длящиеся, кажется, бесконечно, абзацы, каждый длиною в несколько страниц... А ты стараешься удержать мысль, и не дать ей соскочить. И ощущение — как после хорошей физической нагрузки: устал, но доволен выполненной работой.
~ И лучше автора уж и не скажешь:
Сколько слов по одному и печальному поводу. Такое за нами водится: никак не выговоримся.
+ И последнее: понравились размышления об авторе и романе.
Комментариев нет:
Отправить комментарий