* Глина — ко глине, прах — ко праху, земля — к земле, все, имеющее начало, обретет и конец, все, что начинается, родится из окончившегося. ...только эта участь и уготована людям — начинать и кончать, кончать и начинать.* Неуклюж и беден язык человеческий, и слава Богу, что это так, и не в том дело, что нет, мол, слов выразить, к примеру, любовь, а в том, что слов в избытке, а любви нет.
* Судьба существует, судьба каждого — в руках тех, в чьи руки попала она в сей миг.
* В расчет в конечном итоге должен приниматься лишь самый этот конечный итог.
* Слезы во все времена одни и те же.
* Не богохульствуй, женщина.
Я ничего не знаю, а стало быть, и хулы ни на кого изречь не могу.
* Все, что делаем мы не от чистого сердца, всегда запаздывает...
* Господь един есть! Улыбка Пастыря угасла, а губы дрогнули в горькой усмешке: Да, если он есть, то уж наверно един, хотя лучше было бы их два — для волка и для ягненка, для того, кто умирает, и для того, кто убивает, для приговоренного и для палача.
* Нет слепца слепее того, кто не хочет видеть.
* Человек испечен из такого теста, где в равных долях — зависть и злость, самую чуточку милосердия, а закваской служит страх, от которого пухнет и лезет наружу все дурное и забивается хорошее
* Зло, родившееся вместе с миром и, насколько мне известно, многому дурному у него научившееся, — подобно пресловутой и никем никогда не виданной птице Феникс, которая сгорает в пламени и тотчас восстает из пепла. Добро — нежно и хрупко, и чуть лишь зло дохнет ему в лицо горячим дыханием самого заурядного греха, как навсегда пропадет его чистота, сморщатся и увянут его лилейные лепестки, сухим и ломким сделается стебель.
* Затевая любое дело, надо иметь в виду и держать в уме Дьявола.
* Глина — ко глине, прах — ко праху, земля — к земле, все, имеющее начало, обретет и конец, все, что начинается, родится из окончившегося. Мария, смутившись, спросила: Что означают эти слова? А нищий ответил: Жена, во чреве своем носишь ты сына, только эта участь и уготована людям — начинать и кончать, кончать и начинать.
* А ты уверена, что он просто подобрал эту горсть с земли? — снова обратился он к Марии, и Мария ответила: Да, уверена. И она не блестела? На земле не блестела. Она произнесла это так твердо, что должно было бы поколебаться то исконное недоверие, с каким мужчина относится к поступкам и словам женщин вообще, а своей законной супруги в особенности, однако Иосиф, как и всякий мужчина, живший в те времена в том краю, всем сердцем разделял весьма распространенное мнение, в соответствии с которым тем мудрее мужчина, чем лучше умеет он беречься от женских чар и уловок. Поменьше говорить с ними и еще меньше их слушать — таким правилом руководствуется всякий благоразумный человек, помнящий наставление рабби Иосафата бен Иоканаана:
В смертный твой час взыщется с тебя за всякий разговор, что вел ты без крайней нужды с женой своей.
* Сердце Иосифа возвеселилось, ибо он, хоть и не сознавался в этом даже себе самому, отчего-то робел при мысли о том, что придется возвращаться к жене одному, — за эти сутки она изменилась: как велит обычай и приличия, не поднимала глаз, но в лице ее появилось при этом и нечто новое, некий нескрываемый вызов, — такое выражение свойственно тому, кто, зная больше, чем намерен сказать, желает, чтобы о знании этом ведомо было всем. Истинно, истинно говорю вам, нет пределов лукавству женщины, даже самой чистой помыслами.
* Иосиф ... не позабыл о приглашении соседа отпраздновать Пасху с ним и его близкими и, решив приглашение принять, не хотел соглашаться слишком поспешно и радостно, ибо всем известно: принять с благодарностью услугу или любезность есть признак учтивости и примета хорошего рода, но чрезмерно ликовать и восторгаться не следует, чтобы не подумали, что мы, мол, только о том и мечтали.
* И вот он приблизился к Симеону и смиренно произнес: Прости меня, если давеча речи мои показались тебе дерзкими и наглыми, ибо у меня и в мыслях не было отказать тебе в уважении, но сам знаешь, как это бывает — слово за слово, за хорошим — дурное, и в итоге всегда наговоришь лишнего.
+ Сложный текст, вычурный. Вязкий. Но. Читаешь, вязнешь и интересно, — что же там, за поворотом. +
* Не знаю, что видел я, — меня словно бы вдруг обуяла уверенность в том, что римлянам лучше бы не знать о существовании твоего сына, чтобы вообще никто ничего не ведал о нем, и, если все же придет он в этот мир, лучше будет, чтобы прожил он отмеренное ему без славы и без скорбей, вон как те мужчины, что удаляются от нас, и как те женщины, что к нам приближаются, чтобы прожил он безвестным, как любой из нас, до смертного своего часа и даже после него. Какая же иная участь уготована может быть сыну простого плотника из Назарета, кроме той, о которой ты сказал сейчас? Нет, Иосиф, не ты один распоряжаешься жизнью его. Ну, разумеется, на все воля Божья, так было спокон веку, так привыкли мы верить, и все же, Симеон, расскажи мне еще о моем сыне, что еще узнал ты о нем? Ничего, ничего, кроме этих твоих слов, но только они, будто при вспышке зарницы, обрели иной смысл: так иногда взглянешь на яйцо — и провидишь в нем цыпленка. Господь делает что хочет, хочет то, что делает, в Его руках судьба моего сына, я тут ничего не могу. Это так, но есть еще несколько дней, когда власть над нерожденным ребенком делит с Господом и мать. Верно, а потом, если родится сын, будет над ним власть моя и Господа. Или только Господа. Как и над всеми. Нет, не над всеми, иными владеют и Бог и Дьявол. А как же это узнать? Если бы Закон не предписывал женщинам хранить молчание, то они, измыслившие первый грех, который породил и все прочие, быть может, поведали бы то, что тебе надо знать. А что мне надо знать? Какая часть плода, вынашиваемого ими, — от Бога, какая — от Сатаны. Я не понимаю тебя, Симеон, ты ведь вроде говорил о сыне моем.
Не о твоем сыне, а о женщинах и о том, как производят они на свет нас всех, ибо кому же, как не им, знать, что любой из нас и мал и велик, что в каждом из нас заключено добро и зло, мир и война, ярость и кротость.
* Духовным зрением дальше видится, потому я и счел, что ты, кому Господь отверз глаза на то, что явлено лишь избранным, проник в такую даль, где для меня лишь непроглядный мрак. Быть может, о судьбе твоего сына тебе не дано будет знать никогда, твоя же собственная, быть может, исполнится уже скоро, не задавай вопросов и наперед не загадывай, живи днем нынешним.
* Стало быть, ты подтверждаешь? Нет, я, как подобает жене, сознающей долг свой, всего лишь ищу объяснение, которое бы тебя устроило.
* Пора чудес либо уже канула в прошлое, либо еще не настала, а кроме всего прочего, ничего нет хорошего в чудесах, что бы там о них ни говорили, если приходится выворачивать наизнанку логику и внутреннюю природу вещей, чтобы вещи эти улучшить.
* Бедным людям уже и в те далекие времена жилось трудно, ибо Господь не может все предусмотреть и предвидеть.
* И вот он. Храм. Если смотреть на него вблизи и снизу, откуда мы смотрим, от грандиозности его дух захватывает и голова идет кругом — кажется, что нет такой силы в мире, которая могла бы воздвигнуть эту гору огромных камней, обтесать, поднять, уложить и подогнать их друг к другу так, чтобы они держались силой собственного веса, без всякого цемента — так же прочно и просто, как держится все в мире, — уходя в самое поднебесье, словно вторая Вавилонская башня, которую, несмотря на защиту самого Господа Бога, постигнет та же судьба, что и первую, — разрушена будет и эта громадина, придет смута, прольется кровь, и тысячи недоуменных голосов спросят: За что? — и те, кому принадлежат эти голоса, будут ждать ответа, полагая, что он есть, но потом рано или поздно смолкнут они, ибо лишь безмолвие истинно.
* Зодчие [царя Ирода] так выстроили этот Двор и такие придали ему размеры, что человек, находившийся в противоположном его конце, казался никак не больше букашки, и таков был замысел царя, желавшего, чтобы смертный вообще, а иноверец в особенности ощущал свою ничтожную малость перед лицом Вседержителя.
* Сказала Мария: Никакого преступления не совершал муж мой, он добрый человек, он хороший человек. Сказал ангел: Да, он добрый человек, он хороший человек, совершивший преступление, и ты даже вообразить себе не в силах, сколько уж было таких, как он, — неисчислимы преступления хороших людей, и, вопреки понятиям общепринятым, только их преступления нельзя простить.
* Все это неисчислимое множество людей, хоронивших царя, все эти рабы и воины, стражники и плакальщицы, флейтисты и сановники, князья и престолонаследники, да и все мы, кем бы ни были, где бы ни были, заняты в жизни одним лишь — ищем то место, откуда уж не сдвинемся.
* Ясно как день, что весь этот спутанный клубок терзаний именуется просто — угрызения совести, хотя накопленный веками опыт общения непреложно свидетельствует: точность определений — не более чем иллюзия, ибо неуклюж и беден язык человеческий, и слава Богу, что это так, и не в том дело, что нет, мол, слов выразить, к примеру, любовь, а в том, что слов в избытке, а любви нет.
* Дети нам даны на радость и в утешение, и Мария изо всех сил старалась радоваться и утешаться, но когда месяц за месяцем вынашиваешь в утомленной своей утробе столько плодов любви, отнимающих все силы телесные и душевные, то невольно закрадется в душу сперва недоумение, потом нетерпение, а потом и негодование, но не в такое время жила Мария, чтобы возложить ответственность за это на мужа своего Иосифа и уж подавно — на Господа нашего, который один, как известно, в животе и смерти волен и без его соизволения даже волос с головы не упадет.
* А если вспомнить поучения раввинов, предписывающие мастеру, делом своим занятому, не вставать и перед мудрейшим из книжников, легко будет представить себе, с каким чувством профессиональной гордости передавал наш плотник секреты мастерства сыновьям своим по мере того, как возрастали они, — сперва Иисусу, потом Иакову, потом Иосифу, потом Иуде, приобщая их к таинствам дела своего, посвящая в тонкости и хитрости его и помня при этом старинную мудрость:
Мало прибытка дает труд отрока, но безумен тот, кто пренебрегает трудом этим, а то, что получит название "детский труд", появится много позже.
* ...достаточно вспомнить, что говорится в Писании о той не слишком удачной идее, что пришла в голову царю Давиду, когда он отдал Иоаву, военачальнику, который был при нем, такое повеление:
Пройди по всем коленам Израилевым и Иудиным от Дана до Вирсавии, и исчисли народ, чтобы мне знать число народа, и так как слово царя — закон, Иоав утаил свои сомнения, собрал воинов, те отправились в путь и взялись за дело. Спустя девять месяцев и двадцать дней они вернулись в Иерусалим, и подал Иоав список народной переписи царю, и оказалось, что израильтян было восемьсот тысяч мужей сильных, способных к войне, а иудеян — пятьсот тысяч. Однако хорошо известно, что Господу Богу очень не по душе, если кто-нибудь другой вместо него берется за подсчеты, а уж особенно — когда исчислять начинают избранный им народ, у которого по одной этой причине нет и быть не может иного владыки...
...сердце [царя Давида] вздрогнуло как раз в тот миг, когда военачальник принялся за чтение составленного им списка, но, увы, было слишком поздно, и не помогло запоздалое раскаяние царя, который сказал Господу: Тяжко согрешил я, поступив так, и ныне молю Тебя, Господи, прости грех раба Твоего, ибо крайне неразумно поступил я, — и к проснувшемуся поутру Давиду пришел пророк Гад, прозорливец царя, а значит, посредник в делах между ним и Всевышним, и сказал: Так говорит Господь, избирай себе, быть ли голоду в стране твоей семь лет, или чтобы ты три месяца бегал от неприятелей твоих и они преследовали тебя, или чтобы в продолжение трех дней была моровая язва в стране твоей. Давид не сообразил сразу спросить, сколько народу должно погибнуть в каждом из предлагаемых ему на выбор бедствий, и рассудил, что за три дня, пусть даже и от чумы, погибнет все же меньше людей, чем за три месяца войны или за семь лет голода, и сказал: Будь по воле Твоей, Господи, пусть нападет моровая язва. И послал Господь язву, и умерло из народа семьдесят тысяч человек, не считая, разумеется, женщин и детей, которые обычно не принимались в расчет в подобных случаях. В конце концов Всевышний согласился прекратить бедствие, умилостивившись над страною после того, как Ему был устроен жертвенник, но кто погиб, тот погиб безвозвратно, то ли Господь о них не вспомнил, то ли уже было незачем их воскрешать, если, как логично было бы предположить, уже вовсю шел дележ оставшегося имущества и яростно оспаривались права на наследство, ибо противно обыкновению народа, хоть и находящегося под покровительством самого Господа Бога, отказываться от своего добра, от самого что ни на есть законного своего достояния, нажитого потом и кровью, тяжкими ли трудами, ратной ли доблестью — не все ли равно: в расчет в конечном итоге должен приниматься лишь самый этот конечный итог.
* когда пошли переписчики, разнося по городам и весям дерзкое и бесстыдное повеление своих властителей, да еще прикрывшись надежным щитом, то бишь под прикрытием воинов, которые защищали их от оскорблений словом и действием, в Галилее и в Иудее стал подниматься ропот недовольства, поначалу звучавший приглушенно, будто кто-то хотел пока только опробовать пробудившуюся силу протеста, взвесить ее, оценить ее возможности, а затем постепенно усиливавшийся, сменявшийся брожением, которое изредка взрывалось отдельными отчаянными вспышками протеста, когда, к примеру, ремесленник вдруг во всеуслышание заявлял у стола, где счетчик делал соответствующие записи, что имени своего не назовет даже под пыткой, или торговец, затворясь в лавке вместе со всем своим семейством, угрожал вдребезги перебить всю глиняную посуду, в клочья изорвать все ткани, или земледелец, пустив "красного петуха" на собственные посевы, предъявлял переписчику полную корзину пепла со словами: Вот чем платит Израиль тому, кто его оскорбляет. В следующее же мгновение всех этих смельчаков хватали, подвергали побоям и всевозможным унижениям, ибо, как известно, сила солому ломит, стойкости-то человеку хватает весьма ненадолго, мы ведь так хрупки, так слабы, наши нервы так быстро сдают, и неудивительно, что мужество изменяло многим и дело кончалось тем, что тот же храбрец-мастеровой, не выдержав, выдавал все свои самые сокровенные тайны, торговец предлагал одну из своих дочерей, а то и обеих сразу в дополнение к налогу, а земледелец, посыпав голову пеплом, добровольно продавался в рабство.
* судьба, как мы не перестаем убеждаться, есть некий единственный в своем роде сосуд, одновременно и открытый и закупоренный, — заглянешь внутрь, увидишь то, что уже произошло в жизни, минувшее, осуществившуюся судьбу, однако то, что еще только должно свершиться, нам узреть не дано: будущее сокрыто от нас, и доступны нам лишь смутные предчувствия или прозрения по наитию
* Иногда невозможно объяснить, как это получается, что люди, сотворенные из одного вроде бы материала — из того же мяса, тех же костей, той же крови, той же кожи, люди, которые одинаково потеют, одинаково плачут и одинаково смеются, оказываются вдруг совершенно разными, одни становятся трусами, а другие — бесстрашными, одни воинственны, другие миролюбивы: Иосиф, скажем, вырос и жил в тех же условиях, что и Иуда, однако, в отличие от Иуды, который, будучи сыном своего отца и отцом своих детей, последовал примеру отца и подал пример детям, отринув покой, чтобы в бою отстоять право Господа Бога быть единственным властелином, признаваемым людьми над собой, плотник Иосиф предпочел остаться дома вместе со своими девятью малолетними детьми и их матерью и по-прежнему трудиться за своим верстаком, зарабатывая для семьи на хлеб насущный и не заботясь при этом о завтрашнем дне
* одному Господу ведомо, что там будет завтра, хотя иные, впрочем, считают: то, что это не известно никому, есть просто гипотеза, не лучше и не хуже любой другой, а разные смыслы, влагаемые нами в понятия "вчера", "сегодня", "завтра", — суть не более чем разные названия одного и того же.
* Одумайся, Анания. Нет, Иосиф, это ты вдумайся получше в мои слова, ...мне теперь только и остается, что дни и ночи ждать смерти, да притом рядом с женщиной, которую я давно уже не люблю. Так расстанься с ней. Не с ней бы расстаться — с самим собой, а это, как ты понимаешь, невозможно.
* Шуя-то знает уже? Да, сказал. И что она? Сначала молчала, потом говорит: Лучше бы ты со мной развелся, а сейчас ревет в три ручья.
Бедная. Как только вернется к родным, забудет обо мне, а коли умру, все одно забудет, таков закон жизни — забвение.
* Необязательно провиниться, чтобы быть обвиненным.
* Иосиф поднял глаза на три больших камня, сросшихся, как три плода на одном черенке, там, наверху, они, казалось, застыли в ожидании, что с неба и с земли донесется до них ответ на вопросы, которые задает все живое и неживое уже одним своим существованием, даже не произнося их вслух: Зачем я здесь? Какой причиной, известной или нет, объяснить меня? Каков был бы мир, если бы не было меня, если уж он таков, каков есть?
* Иосиф замирает посреди дороги, остановленный мыслью, правда ли он друг самому себе или же — для этого вывода оснований у него имелось гораздо больше — не любит и презирает себя, однако, поразмыслив немного, решил, что ни то ни другое: он себе безразличен — пустое место, а в пустоте ни близко, ни далеко не на чем остановиться глазу, ведь нельзя же устремить взгляд на отсутствие чего бы то ни было.
* Бог не прощает грехов, которые совершаются по его воле.
* Две тысячи распятых — это очень много, а покажется — еще больше, если только представить себе столбы, вкопанные вдоль дороги в километре один от другого, или, например, по периметру страны, которая когда-нибудь получит название Португалии, ибо именно такова будет примерная протяженность ее границ. На всем пространстве от реки Иордан до моря слышен плач вдов и сирот: такое уж их вдовье и сиротское дело — плакать и стенать, а потом дети подрастут, пойдут на новую войну, и место их займут новые вдовы и сироты, и если меняются обычаи и обряды и в знак траура вместо белого, к примеру, облачаются в черное или наоборот, если вместо того, чтобы рвать на себе волосы, их прячут под кружевным покрывалом, то слезы во все времена одни и те же.
* Когда мы говорим: Вчера, это то же, что сказать: Тысячу лет назад, ибо время — не веревка с узлами, которую можно измерить пядь за пядью, время — это волнистый откос, и одна лишь память наша способна привести его в движение и приблизить к нам.
* Ох, Иосиф, муж мой, — это подоспела обессиленная Мария, которая начала плакать еще издали, потому что, еще издали заметив замершего сына, поняла, что ее ожидает. А теперь плачет она еще неутешней и горше, ибо разглядела перебитые ноги: неизвестно ведь, утихают ли после смерти те муки, что испытывал человек при жизни, особенно в последние ее минуты, весьма возможно, что со смертью в самом деле кончается все, но никто не может утверждать наверное, что память о страдании, хоть несколько часов по крайней мере, не живет в том, что мы называем телом, и нельзя исключить, что разложение и распад плоти — это единственный способ от этих страданий избавиться.
* В жизни многое и важное начинается с простого и пустячного.
* ...и в предвечерней тишине слышались голоса, произносящие нараспев: Господи, зачем понадобился тебе человек, на что сдался тебе сын человеческий, ведь жизнь его подобна краткому дуновению, дни человека, рожденного от женщины, мимолетней тени, скоротечны и обильны лишь скорбями, как цветок вырастает он и так же срезается серпом жнеца, и исчезает он без следа, как тень. Затем, после того как признано было полное ничтожество человека пред Богом, хор загремел громче и ликующе, чтобы напомнить Ему о нежданном величии человека:
Вспомни, насколько ты умалил его пред ангелами, но увенчал его славой.
* Еще много тысячелетий будут люди рождаться и умирать, и если верно присловье, что человек человеку волк, то у нас есть все основания считать, что пребудет он ему и палачом и могильщиком.
* Когда вернулись из школы младшие и началась общая трапеза, лишь очень зоркий взгляд заметил бы, что всего несколько часов назад семья оплакивала потерю своего главы, мужа и отца, и если черные брови Иисуса, сурово сведенные над переносьем, выдавали тайную думу, то остальные, включая Марию, казались спокойны и безмятежны, ибо сказано: Горько плачь и стенай от душевной муки, соблюдай траур по усопшему день или два, смотря по тому, кем приходился он тебе, ибо так положено меж людьми, а потом утешься в своей печали, и еще сказано: Не вверяй сердце свое скорби, но отгоняй ее, помни, что и ты в свой срок уйдешь туда, откуда нет возврата, и ничем уже не поможешь ты покойному, себе же причинишь вред. Смеяться еще рано, но придет время и смеху, ибо дни сменяются днями, и чередой идут времена года, и лучший наказ дает нам всем Екклесиаст, похваливший веселие, потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться; это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему Бог под солнцем.
* ... Все валилось у бедной Марии из рук, покуда готовила она детям еду, однако вино ее скорбей было уже откупорено, и теперь надо было выпить его.
* ... По очереди простился с каждым из братьев и с обеими сестрами, потом с плачущей матерью, сказав ей, сам не понимая своих слов: Я вернусь, так или иначе, но вернусь.
* Он проснулся, когда только начинало светать. Выполз из своей норы, холодной как могила, завернулся в одеяло и взглянул на приземистые каменные домики, чуть тронутые розоватым светом. Потом произнес слова молитвы, прозвучавшие в его детских еще устах с особой торжественностью: Слава тебе, Господи, Боже мой, Царю Небесный, за то, что в милосердии Своем вернул мне душу мою живой и неизменной. Есть в жизни такие мгновения, которые следует запомнить, сберечь и охранить от времени, а не только запечатлеть буквами на бумаге, как делаем мы с этим евангелием, или красками на холсте, или на фотографии, на кинопленке, на видеокассете, — важно, чтобы тот, кто прожил и пережил эти мгновения, смог бы навсегда передать их своим потомкам, а те увидели бы их своими глазами...
* Да, конечно, идет он в Храм, но ведь плоть наша, что бы там ни толковали мистики-постники, лучше воспримет слово Божье, если подкрепить пищей способности внимать и разуметь.
* оттого, что разлука была недолгой, радость не будет меньше, ибо разлука подобна смерти, единственное, хоть и существенное между ними различие — это надежда.
* незадолго до этого на нашего маленького путника, странствовавшего в одиночку в диком горном безлюдье, напали два злодея, столь же трусливых, сколь и безжалостных, и отняли те немногие деньги, что у него с собой были, и по этой самой причине Иисус не имел возможности безопасно провести ночь в странноприимном доме либо на постоялом дворе, чьи хозяева, свято блюдя законы коммерции, дерут с гостей за всякий чих, не говоря уж о ночлеге под крышей.
* И все же, все же пусть этот отрок, направляющийся в Иерусалим, когда большая часть его сверстников и за порог-то отчего дома не ступали и не обладают, быть может, орлиной прозорливостью и не являются кладезем мудрости, но все равно заслуживают к себе уважения: у него, как он сам объявил матери, в душе рана, а он по натуре своей оказался не таков, чтобы сжиться с ней, и к ней привыкнуть, и дождаться, пока благодетельное умение не думать не зарубцует ее, — нет, он вышел в мир, который, вполне вероятно, нанесет ему новые раны, умножит их число и сольет их в одну сплошную, все собой определяющую, высшую муку.
* ...ты-то, старший в семье, почему оставил мать, она ведь, надеюсь, жива?
Я хотел увидеть места, где родился, и потом хотел узнать про этих убитых детей.
Одному Богу известно, за что их поубивали всех, ангел смерти, приняв обличье Иродовых воинов, спустился к нам в Вифлеем и обрек их.
Значит, была на то воля Божья.
Я всего лишь старуха рабыня, но давно живу на свете и с самого рождения слышу: что бы ни творилось, какое бы мучительство ни учиняли люди друг над другом, происходит это лишь по Божьей воле.
Так сказано в Завете.
Я могу понять, что Господь не сегодня-завтра захочет моей смерти, но за что ж было убивать невинных младенцев?
День твоей кончины определит Господь, а их этой смерти обрек человек.
Видно, слабосильна десница Господа, раз не сумела отвести нож от обреченного на заклание.
Не богохульствуй, женщина.
Я ничего не знаю, а стало быть, и хулы ни на кого изречь не могу.
* человек — это всего лишь игрушка в руках Бога, до скончания века обреченный делать лишь то, что угодно Богу, причем и когда думает, что всецело повинуется ему, и когда уверен, что противоречит.
* Господь есть око и ухо, все видит, все слышит, а не все говорит оттого лишь, что не хочет. Что ты, мальчуган, можешь знать об этом? Чему научили меня в синагоге, то и знаю. А отчего ты считаешь, что Господь есть око и ухо, а не два глаза, не два уха, как у нас с тобой? Оттого, что один глаз может обмануть другой, одно ухо — другое, язык же — один.
Язык человеческий тоже может быть двуличен, может изрекать истину, а может — ложь. Но Богу воспрещено лгать. Кто ж это ему воспретил? Он сам себе, а иначе отрицал бы сам себя. А ты его видел? Кого? Бога. Я не видел, видели иные и оповестили всех. Человек в молчании некоторое время разглядывал Иисуса, словно отыскивая в нем черты сходства с кем-то, а потом сказал:
Верно, есть такие, кто якобы видел Бога...
* тринадцатилетний отрок не слишком отягощен грехами, и грехи эти невольные, ибо не пришло еще время грабить или убивать, рано еще ему лжесвидетельствовать или желать жену ближнего своего, дом его, раба его, вола его, осла его, а потому был Иисус чист, без единого пятнышка на совести и в душе, хоть и утратившей уже первозданную младенческую невинность, ибо никому еще не удавалось увидеть смерть и остаться прежним.
* очевидность и непреложность всегда подрезают крылья вдохновению, и в доказательство приведу один лишь пример: пусть читатель этого евангелия взглянет на портрет своей матери, сделанный в ту пору, когда она его носила под сердцем, и признается честно, способен ли он представить себя у нее в утробе.
* Иисус поднялся, склонил голову, словно моля даровать душам несчастных этих мальчиков покой, и, хоть привычно было бы употребить здесь слово "вечный", мы этого не сделаем, ибо, когда однажды попытались представить себе, что же это такое — покой, который будет длиться целую вечность, — воображение отказало нам.
* Старуха, кряхтя, стала усаживаться на камень, и Иисус даже сделал движение ей помочь, но не успел — все, что делаем мы не от чистого сердца, всегда запаздывает...
* Немало уже было говорено о том, что жизнь наша сплетена и соткана из совпадений, но почти никогда не упоминается о тех встречах, что изо дня в день происходят в ней, и это странно, ибо именно встречи определяют и направляют ее, жизнь то есть.
* Господь един есть! Улыбка Пастыря угасла, а губы дрогнули в горькой усмешке: Да, если он есть, то уж наверно един, хотя лучше было бы их два — для волка и для ягненка, для того, кто умирает, и для того, кто убивает, для приговоренного и для палача. Бог есть одно единое и неразделимое целое, вскричал, чуть не плача от возмущения таким богохульством, Иисус, а Пастырь ответил: Не знаю, как Бог живет... — но договорить не успел, ибо Иисус тоном синагогального законоучителя прервал его: Бог не живет, а... Не знаю, я в таких тонкостях не разбираюсь, но тебе скажу честно, что не хотел бы оказаться в шкуре того, кто одной рукой направляет руку убийцы с ножом, а другой — подставляет ему глотку жертвы. Такими словами ты оскорбляешь Бога. Куда уж мне. Бог не спит, и когда-нибудь он тебя накажет. Это хорошо, что не спит, значит, угрызения совести не терзают его страшными снами. Почему ты заговорил со мной об угрызениях и страшных снах?
Потому что это твой бог. А твой кто? А у меня, как и у овец моих, бога нет. Овцы твои, по крайней мере, отдают своих ягнят на заклание в жертву Всевышнему. Поверь, если бы они узнали об этом, взвыли бы волками.
* ...когда Пастырь поднялся на ноги, он спросил его: Зачем ты это делаешь?
Хочу убедиться, что земля по-прежнему подо мной. Что ж, тебе мало ступать по ней ногами? Ногами ничего ощутить нельзя, постижение даровано рукам: ведь когда ты славишь своего Бога, ты же не ноги задираешь к небу, а руки воздеваешь, хотя мог бы поднять любую часть тела, не исключая и той, что у тебя между ног, если ты не скопец, разумеется. Иисус густо покраснел, чуть не задохнувшись от жгучего стыда и чего-то похожего на страх. Не смеешь ты оскорблять Бога, который тебе неведом! — воскликнул он наконец, но Пастыря мудрено было сбить с толку. Кто сотворил твое тело? — осведомился он. Господь. Сотворил таким, каково оно есть, и со всем, что ему присуще? Да. А есть в нем хоть что-нибудь, созданное Дьяволом? Нет, нет, плоть моя — творение Божье. Стало быть, все части тела равны перед Богом? Да. Так может ли Бог отвергнуть, как не им сотворенное, ну хотя бы то, что у тебя меж ног? Наверно, нет, но ведь изгнал же он из рая Адама, сотворенного по его образу и подобию. Ты уж, будь добр, отвечай мне прямо, а не разглагольствуй вроде книжника из синагоги. Ты вынуждаешь меня отвечать так, как нужно тебе, но я перечислю тебе, если хочешь, все случаи, когда Бог под страхом осквернения и смерти запрещает человеку открывать наготу свою или чужую, и это ли не доказательство, что часть тела, о которой ты толкуешь, проклята? Не больше, чем уста, которые лгут и клевещут, однако ты ими же возносишь хвалу своему Богу, причем сначала соврешь, потом помолишься, а потом поклевещешь. Не желаю тебя слушать. Не желаешь, а придется, ибо иначе не ответишь на мой вопрос. На какой вопрос? Отвечай, способен ли Бог отвергнуть как не свое творение то, что у тебя меж ног, отвечай "да" или "нет". Нет, не может. Почему? Потому что Господь не может разлюбить то, что раньше любил. Пастырь медленно покивал головою и сказал так: Иными словами, твой Бог — единственный тюремщик в той тюрьме, где сам он — единственный заключенный.
* Заповедано Богом: "Всякий скотоложник да будет предан смерти", и еще сказано: "Кто смесится со скотиною, того предать смерти, и скотину убейте". Да?
Это все сказал твой Бог? Да! А я тебе говорю: отойди от меня, гнусная тварь, сатанинское отродье. Пастырь выслушал молча, не шевелясь, словно выжидая, не произведут ли гневные слова Иисуса желаемое им действие, каково бы ни было оно, не поразит ли его гром, язва проказы, не расстанется ли в одно мгновенье душа с телом. Но ничего не произошло. Лишь между камнями прошумел ветер, взметнул и погнал в пустыню тучу пыли — и вслед за этим наступила тишина, и Вселенная молча смотрела на людей и животных, будто надеялась, что ей самой откроется, какой смысл те и другие вкладывают в нее, придают ей, находят в ней, и в ожидании запоздавшего ответа первоначальный огонь, не находя себе новой пищи, стал слабеть, подергиваться слоем пепла и наконец угас.
* Несется время времени вослед. Подобные истины всем известны и в большом ходу у нас, однако они не столь очевидны и бесспорны, как кажется тому, кто довольствуется самым первым значением слов, выпаливаются ли они поодиночке или составляют искусно выстроенную фразу, — ибо все зависит от интонации, а та — от чувства, с которым слова эти произносятся, и, согласитесь, по-разному выскажется об изменчивости времен тот, чья жизнь сложилась неудачно и кто ждет перемен к лучшему, и тот, кто бросит слова эти как угрозу грядущего воздаяния. Самый же крайний случай — это когда с меланхолическим вздохом произнесет их тот, у кого нет веских и основательных причин жаловаться ни на здоровье свое, ни на благосостояние. Таким уж пессимистом он уродился, что постоянно ждет худшего. ...у всякого представителя рода человеческого в любую минуту его жизни есть и будет что-то хорошее и что-то дурное, и одно чередуется с другим подобно тому, как сменяют друг друга времена.
* у Иисуса, видите ли, не было на свете никого, кроме семьи, от которой он отдалился и которую почти забыл, — речь, разумеется, не идет о матери: она-то, подарившая нам жизнь, всегда матерью останется, хотя бывают в жизни минуты, когда так и тянет спросить: "Зачем ты меня на свет родила?"
* Иисус в конце концов привязался к Пастырю, и понять это не столь уж трудно: сами понимаете, как много значит, когда перестаешь чувствовать, будто в целом мире есть лишь ты да твоя вина, когда рядом оказывается человек, знающий о ней, но не притворяющийся, будто прощает то, чего простить невозможно, даже если бы это было в его власти, когда он с тобой не лукавит, когда он за дело бранит, за дело хвалит, то есть проявляет справедливость, которую заслуживает тот окруженный морем вины островок, где сохраняется еще наша невинность.
* Грязно-бурой рекой втекала толпа на площадь перед папертью Храма. Иисус с ягненком на руках глядел на мельтешение, суету и толчею: одни всходили по ступеням, ведя или неся обреченных в жертву животных, другие спускались уже налегке, с просветленными лицами, восклицая "Аллилуйя!", "Осанна!", "Аминь!", или молча, поскольку в их случае ликовать было бы так же неуместно, как вскричать при выходе из Храма Иерусалимского "Эвоэ!" или рявкнуть зычное "Ура!", хотя, в сущности говоря, разница между всеми этими возгласами не столь существенна, как кажется, ибо мы выражаем ими понятие наивысшего совершенства, некую квинтэссенцию нашего торжества, но проходит время, слова снашиваются от частого употребления, и мы, произнося их, думаем иногда: А к чему все это? — и ответа не находим.
* Я простая женщина и не умею ответить тебе, но прошу только: оставь эти дурные мысли. Мать, мысли сами по себе не бывают дурными или хорошими, они плывут в голове, как облака по небу, в расчет берутся лишь деяния.
* Здешняя пустыня — вовсе не раскинувшееся вширь и вдаль песчаное пространство, носящее это имя. Здешняя пустыня — это скорее бесконечная гряда сухих и жестких холмов, перетекающих один в другой и образующих запутаннейший лабиринт низин и долин, где выжить удается лишь редким растениям, которые целиком состоят из шипов и колючек, так что справиться с ними могут лишь каменные десны коз, ибо нежные овечьи губы они изранят при первом же прикосновении. Здешняя пустыня наводит куда больший страх, чем ровные гладкие пески или пески зыбучие, ежеминутно меняющие форму и образ своих подвижных дюн, — здесь не то: здесь каждый холм, тая в себе угрозу, предупреждает об опасности, подстерегающей за следующим холмом, а когда путник, дрожа, одолеет и его, то ощутит, что опасность не исчезла, а просто переместилась к нему за спину. Здесь на крик его не отзовется эхо, и услышит он в ответ крик, который издают сами холмы — или то неведомое, что так упрямо прячется в них или за ними.
* ... Теперь мне можно уйти? — спросил Иисус. Иди, только помни, что отныне ты принадлежишь мне, ты кровью скрепил наш союз. А как полагается уходить от Тебя? Мне, в сущности, все равно, что передом, что задом, но обычно принято пятиться и отвешивать поклоны. Господи... До чего ж ты приставучий, ну что тебе еще? А Пастырь? Какой пастырь? Тот, с кем мы пасем стадо. Ну? Он ангел или демон? А-а, я его знаю. Так кто же он, скажи мне. Я уже тебе сказал, для Бога нет ни переда, ни зада, ступай с миром.
* Когда Иисус вернулся, Пастырь окинул его пристальным взглядом и спросил: А где овца? Я встретил Бога, отвечал Иисус. Я тебя не спрашиваю, встретил ли ты Бога, ты овцу нашел? Я принес ее в жертву. Зачем?
Там был Бог, так надо было. Кончиком посоха Пастырь провел по земле черту, глубокую, как борозда на пашне, неодолимую, точно стена огня, и сказал: Ты ничему не научился, уходи.
* спасенный спасен не навсегда, а обреченный — обречен окончательно.
? Пастырь — это Б-г, а Б-г — это "сатана" ?
- Выстрел в молоко. -
* Нагим, как оставила она его, лежал Иисус, ибо думал, что, если прикроет открытую ею наготу, обидит ее. Мария остановилась, глядя на него с выражением и страстным и нежным одновременно, и сказала: Ты красив, но, чтобы стать прекрасным, должен открыть глаза. Иисус повиновался после мгновенного колебания, но сейчас же снова зажмурился, ослепленный, и снова открыл глаза, и понял, что же на самом деле означают слова царя Соломона: Округление бедер твоих как ожерелье; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои — как два козленка, двойни серны...
* молчание, если дать ему время, обладает тем достоинством, вроде бы противоречащим ему, что понуждает говорить.
* сейчас самое подходящее время присесть на камень, от сотворения мира ожидающий его, присесть и поплакать от одиночества и бесприютности, ведь неизвестно, соберется ли Бог явиться ему вновь, пусть хоть облаком или дымным столбом, лишь бы только промолвил: Ну, это никуда не годится, с чего же это ты расхныкался, у каждого случается черная полоса в жизни, но есть одна очень важная штука, никому никогда о ней не говорил, а тебе скажу: все, понимаешь ли, относительно, и самое скверное покажется терпимым, если представить, что могло быть и хуже...
* Мне он сказал, что обретет по смерти власть и славу. Насчет этого я в курсе. Но что придется совершить ему в жизни, чтобы заслужить обещанные Господом дива? Ну-ну-ну, неужто и впрямь, темная ты женщина, полагаешь, что в глазах Господа имеет хоть малейшую цену, хоть ничтожнейшее достоинство самонадеянно произнесенное тобою слово, какие еще заслуги могут быть у вас, ничтожных рабов, кроме покорного исполнения Божьей воли?
* Одна мысль тянет за собой другую, причем порою путь от одной до другой свершаем мы нечувствительно, словно перебираемся через реку по крытому мостику, когда идешь, сам не зная куда выйдешь, оказывается же, что мы одолели реку, о существовании которой и не подозревали.
* Наша мать послала нас разыскать тебя и передать тебе ее просьбу вернуться домой, потому что мы верим тебе и, раз уж хочет того Господь, поверим и тому, что скажешь нам. Все? Таковы были ее слова. То есть ты хочешь сказать, что сами вы ничего не предпримете для того, чтобы поверить моим словам, а будете сидеть и ждать, пока Господь не вразумит вас, не изменит способность вашу постигать? Постигнем мы это или нет, зависит от Господа. Ты ошибаешься: Господь дал нам ноги, и мы ходим, но я покуда не слышал, чтобы человек ждал, покуда Господь прикажет ему ходить, не так ли и с постижением, которое он даровал нам, чтобы мы распоряжались им сообразно с волей нашей и желанием.
* Дерево стонет, когда его рубят, пес скулит, когда его бьют, а человек, когда его оскорбляют, взрослеет.
* так бывает — женщина любит мужчину, а думает о его матери.
* тамошние люди, когда надо поговорить без помехи, уходят в пустыню, где иной раз встречается им сам Господь.
* Недели проходили за неделями, складываясь в месяцы, а потом и в годы, ... все шло по раз и навсегда заведенному, извечному и привычному порядку, когда каждую зиму кажется, что земля кончается у нас на руках, и каждую весну — воскресает, и совершенно напрасно так кажется, ибо это есть глубокое заблуждение и обман чувств — не будь зимнего земного сна, неоткуда было бы почерпнуть весне силы свои.
* со времен Каина повелось, что справедливость лучше всего восстанавливать собственными руками — скорей будет.
* когда изгоняешь бесов, не знаешь, куда они потом деваются.
* С чего ты взял, что я сведущ в таких делах? Ты не сведущ, а всеведущ, потому что ты — Бог. До известной степени, всего лишь до известной степени. До какой именно? До той, по достижении которой лучше сделать вид, что ничего не знаешь.
* Это Дьявол, легок на помине. Иисус поглядел на одного, потом на другого и увидел, что не будь у Бога бороды, они были бы похожи, как близнецы: Дьявол, правда, выглядел моложе, морщин у него было меньше, но и это можно списать на оптический обман или на его умение отводить глаза. ...
Я его не искал, он меня нашел сам или же это ты отправил меня к нему. На самом деле ни то, ни другое: мы с ним, так сказать, согласились на том, что для тебя это будет наилучший выход из положения. Значит, он знал, что говорил, когда устами обуянного им безумца назвал меня твоим сыном? Более или менее. То есть я был обманут вами обоими? Да, как и каждый человек на свете.
* Ну а теперь что вам от меня надо? Ему — ничего. Но вы здесь вдвоем, я же видел, что его появление тебя не удивило, следовательно, ты ждал его. Это не совсем так, но, впрочем, затевая любое дело, надо иметь в виду и держать в уме Дьявола.
* если то, о чем ты собираешься говорить со мной, касается лишь нас двоих, зачем он здесь, почему ты не прогонишь его? Прогнать можно мелкую сволочь, которая у него на службе, если те позволят себе словом или действием что-то не то, а Дьявола, как такового, — пожалуй что нет. Значит, он явился потому, что наш разговор касается и его? Сын мой, запомни мои слова: все, что касается Бога, касается и Дьявола.
* Бог глубоко вздохнул, оглянулся по сторонам ... перевел взгляд на Иисуса, помолчал и, как бы смиряясь с неизбежным, начал: Чувство неудовлетворенности, сын мой, было вложено в душу человеческую творцом всего сущего, мною то есть, но чувство это, как и все, что я создал по собственному образу и подобию, я отыскал в собственной душе, и протекшее с той поры время не уничтожило его, напротив, признаюсь тебе, что оно сделалось сильнее и острее. Бог снова помолчал, давая возможность оценить свое вступление, и продолжал: Вот уж четыре тысячи четыре года, как я стал богом иудеев, а народ этот по природе своей сложный, вздорный, беспокойный, но мы с ним достигли некоего равновесия в наших отношениях, поскольку он принимает меня и будет принимать, насколько способен я провидеть будущее, всерьез. Стало быть, ты доволен? — спросил Иисус. Как сказать: и доволен и нет, а вернее, был бы доволен, если бы не это свойство неуемной моей души, твердящей мне ежедневно: Да уж, отлично ты устроился, после четырех тысячелетий забот и трудов, которые не вознаградить никакими, даже самыми щедрыми и разнообразными жертвами, оставшись богом крошечного народца, живущего в уголке мира, сотворенного тобой со всем, что есть в нем и на нем, — и скажи-ка ты мне, сын мой, могу ли я быть доволен, постоянно имея перед глазами это мучительное противоречие? Не знаю, отвечал Иисус, я мир не сотворял, оценить не могу. Оценить не можешь, а помочь — вполне. В чем и чем? Помочь мне распространить и расширить мое влияние, помочь мне стать богом многих и многих иных. Не понимаю. Если ты справишься с той ролью, что отведена тебе по моему замыслу, я совершенно уверен, что лет через пятьсот-шестьсот я, одолев с твоей помощью множество препятствий, стану богом не только иудеев, но и тех, кого назовут на греческий манер католиками. А что же это за роль? Роль мученика, сын мой, роль жертвы, ибо ничем лучше нельзя возжечь пламень веры и распространить верование. Медовыми устами произнес Бог слова "мученик" и "жертва", но ледяной холод внезапно пронизал все тело Иисуса, а Бог смотрел на него с загадочным выражением, чем-то средним между интересом естествоиспытателя и невольной жалостью. Ты же сказал, что дашь мне власть и славу, пробормотал Иисус, все еще трясясь от озноба. Дам, дам, непременно дам, но, как мы с тобой и договаривались, после твоей смерти. А зачем они мне после смерти? Видишь ли, ты не умрешь в полном смысле слова, поскольку, как мой сын, будешь со мной, при мне или во мне, я пока еще окончательно не решил. Да что это значит — "не умру в полном смысле слова"? Это значит, что тебе до скончания века будут воздавать в храмах и у алтарей такие почести, что — я уже сейчас могу тебе это сказать — в будущем мне придется немного потесниться, ибо люди позабудут меня — первоначального Бога, но это не так важно: малую малость не разделишь, а от большого не убудет. Иисус взглянул на Пастыря, заметил на губах его улыбку и понял. Теперь понимаю, зачем здесь Дьявол: если твоя власть распространится на иные страны и другие народы начнут поклоняться тебе, то тем самым увеличится и его могущество, ибо твои пределы — это его пределы, ни пядью больше, ни пядью меньше. Верно, сын мой, совершенно верно, меня радует твоя проницательность, доказательство коей — в том никем не замечаемом обстоятельстве, что нечистая сила одной религии не может действовать в другой, равно как и бог, если предположить, что он вступил в противоборство с другим богом, не сможет ни одолеть его, ни потерпеть от него поражение.
* Нет, он не заговорит первым, не признается вслух в том, что потерпел поражение, не попросит прощения за то, что пошел наперекор воле Бога и вразрез с его предначертаниями и, значит, покусился, хоть и не впрямую, на интересы Дьявола, который всегда извлекает пользу из тех побочных и вторичных, но далеко не второстепенных действий, что неизменно сопровождают точное исполнение Божьей воли.
* Вновь оказавшийся на возглавии кормы Бог с ложной многозначительностью судьи, который собирается приступить к ритуалу оглашения приговора, одернул полы, оправил ворот своего одеяния и сказал: Начнем сначала, с того места, когда я сказал тебе, что ты — всецело в моей власти, ибо всякое твое деяние, не являющееся смиренным и кротким подтверждением этой истины, будет зряшной, а значит, и недопустимой тратой времени твоего и моего. Ладно, начнем сначала, молвил Иисус, только я наперед заявляю, что от дарованной тобою возможности творить чудеса отказываюсь, а без них замысел твой — ничто, хлынувший с небес ливень, не успевший утолить ничью жажду. Слова твои имели бы смысл, если бы от тебя зависело, творить тебе чудеса или нет. А разве не от меня? Разумеется, нет: чудеса — и малые, и великие — творю я, в твоем, ясное дело, присутствии, чтобы ты получал от этого причитающиеся мне выгоды, и в глубине души ты ужасно суеверен и полагаешь, что у изголовья больного должен стоять чудотворец, и тогда свершится чудо, на самом деле стоит мне лишь захотеть, и умирающий в полном одиночестве человек, которого не лечит лекарь, за которым не ходит сиделка, которому кружки воды подать некому, так вот, повторяю, стоит лишь мне захотеть, и человек этот выздоровеет и будет жить как ни в чем не бывало. Отчего же ты это не делаешь? Оттого, что он будет уверен, что спасся благодаря своим личным достоинствам, и непременно будет разглагольствовать так примерно: Не мог умереть такой человек, как я, — а в мире, созданном мною, и так уж чересчур пышно процвело самомнение.
* в глазах Пастыря Иисус прочел слова, уже однажды произнесенные им: Ты ничему не научился, уходи, — и понял, что мало один раз не повиноваться Богу; что тот, кто отказался принести ему в жертву ягненка, не должен покорно резать овцу, что Богу нельзя сказать "Да" и тут же — "Нет", словно слова эти — весла, и гребля идет на лад, лишь когда работаешь обоими. Бог, несмотря на то что он вечно демонстрирует свою силу. Бог, который есть Вселенная и звезды, громы и молния, грохот и огнь извержения, не обладает достаточным могуществом, чтобы заставить тебя убить овцу, и если ты в чаянии грядущей славы и власти все же убил ее, пролитая тобою кровь не полностью ушла в землю пустыни — гляди, как она подползает к нам, эта красная струйка, как вьется она в воде, а когда выйдем мы на берег, по суше неотступно будет следовать за нами — за мной, за тобой, за Богом.
* из всего того неисчислимого множества разнообразных отличий, существующих меж людьми, одно объединяет их всех, независимо от расы, цвета кожи, бога, в которого они верят, и философии, которую исповедуют, одно свойственно и присуще им всем, просвещенным и невеждам, молодым и старым, могучим и немощным, — никто из них не осмелится сказать: Ко мне это не имеет отношения. Что же это такое? — осведомился с нескрываемым интересом Иисус. Всякий человек, продолжал Бог наставительно, кто бы ни был он, где бы ни жил, чем бы ни занимался, — греховен, и грех так же неотделим от человека, как человек от греха, это как две стороны одной монеты: на одной — человек, на другой — грех. Ты не ответил на мой вопрос. Отвечу, отвечу, и, таким образом, из сказанного следует, что ни один человек не посмеет отвергнуть как не имеющее к нему отношения слово: Покайся, потому что все, хотя бы однажды в жизни, но согрешили — кто дурно подумал о другом, кто преступил обычай, кто совершил преступление, кто не пришел на помощь нуждавшемуся в нем, кто нарушил долг, кто оскорбил веру или служителя ее, кто предал Бога, — и всем этим людям тебе достаточно будет сказать: Покайтесь! Покайтесь! Покайтесь!
* Сказано хорошо, жаль, что бессмысленно.
* Ты позволяешь преступать Закон — это дурной знак. Позволяю, когда мне это на пользу, и требую, чтобы его блюли неукоснительно, когда мне это выгодно, вспомни, что я тебе объяснял о правиле и исключениях, ибо в моей власти в тот же миг превратить исключение в правило.
* ...не надо больше тянуть время — мне пора начать умирать. Ты начал умирать в тот миг, когда появился на свет.
* неписаный закон велит нам верить лишь тому, что мы видим своими глазами, при этом известно, что мы, люди, одно и то же видим по-разному, и это наше свойство изрядно помогло роду человеческому не только выжить, но и до известной степени сохранить рассудок.
* Нельзя ли выражаться ясней? — перебил его Иисус. Нельзя, отвечал Бог, слова, произносимые людьми, суть тени, а тенями нельзя объяснить свет, ибо между ними и светом должно находиться некое непрозрачное тело, порождающее их.
* ...Только молитвами и постом? — перебил его Иисус, обращаясь к Богу, и тот ответил: Да нет, они еще будут терзать свое тело болью и оскорблять его грязью, носить вериги и власяницы, бичевать себя, иные не будут мыться в продолжение всей жизни, другие удалятся в лесную глушь и будут кататься там в снегу, чтобы победить назойливые притязания плоти, искушаемой лукавым, чья первейшая цель — сбить душу с пути истинного, прямиком ведущего на небеса, подсылая своим жертвам нагих красавиц и жутких чудищ, прельщая их роскошью и наслаждением, запугивая и смущая, много есть у Дьявола орудий, которыми он мучает бедного человека. Ты все это будешь делать? — спросил Иисус у Пастыря. Почти все, отвечал тот, я ограничусь малым: возьму плоть, от которой отказался Бог, плоть, со всеми ее скорбями и радостями, с ее цветением и дряхлением, свежестью и гнилью, но вот страх, пожалуй, это не мой инструмент, ибо, насколько мне помнится, не я измыслил грех, и расплату за него, и страх, с той поры неотделимый от человека. Замолчи, нетерпеливо перебил его Бог, грех и Дьявол суть два названия одного и того же. Чего? — спросил Иисус. Моего отсутствия. А почему ты отсутствуешь — ты отступился от человека или он отошел от тебя? Я никогда не отступаю. А когда отступаются от тебя, ты смиряешься? Когда отступаются от меня, это значит, что меня ищут. Ага, а если не находят, то вина лежит на Дьяволе? Нет, в этом виноват не он, а я — не успел вовремя появиться там, где меня искали, и эти слова он произнес с такой неожиданной и пронзительной грустью, словно внезапно обнаружил пределы своего могущества.
* как же будет поступать инквизиция, чтобы извести ... зло? Инквизиция — это сыск, дознание и суд, и соответственно она и будет поступать — хватать, судить и приговаривать. К чему? К тюремному заключению, к высылке, к сожжению на костре.
* нет вернее раскаявшегося
* Значит, нет, ты не примешь меня и не простишь? Нет, не приму и не прощу, ты нужен мне таким, каков ты сейчас есть и даже еще хуже, если только это возможно. Почему? Потому что Добро, воплощенное во мне, не могло бы существовать без тебя, воплощенного Зла, и Добро без тебя сделалось бы непостижимым и непонятным до такой степени, что даже я не в силах вообразить его, и для того, чтобы я оставался Добром, ты должен оставаться Злом, и если Дьявол не живет как Дьявол, то и Бог — уже не совсем Бог, и смерть одного означает смерть другого.
* единственное, на что Бог не способен, — это не любить себя самого.
* порою крышей им служил купол небес — огромный черный глаз Бога, сверкающий мириадами звездных огней, которые суть не что иное, как отражение и отблеск взглядов человеческих, из поколения в поколение устремляемых на небо, вопрошающих безмолвие и выслушивающих тот единственный ответ, что безмолвие дает.
* Господь судит нас всех, но каждый день — по-иному, ибо и сами мы каждый день — иные.
* любовь и вера могут сдвинуть горы, кое-кто даже утверждает, что они и поодиночке справятся с чем угодно
* Иисус, точно ему единым взмахом клинка подрубили сухожилия, рухнул на колени и еле выговорил сквозь рыдания: Как же так, как же это так?! — невнятные слова, в которые всегда облекается мысль наша при виде непоправимого, вопрос, который всегда задаем мы всем, кто стоит рядом, отчаянная и бесплодная попытка отодвинуть миг, когда все равно придется принять истину: да, мы хотим понять, как же это все было, мы все пытаемся еще поставить на место смерти жизнь, на место того, что есть, то, что могло бы быть.
* Иисус ушел к ученикам, и Магдалина с ним. Я буду смотреть на твою тень, если не хочешь, чтобы смотрела на тебя, сказала она. Я хочу быть там, где будет моя тень, раз на нее будешь смотреть ты, отвечал ей Иисус. Они любили друг друга, и по дороге звучали слова, подобные этим, и не только потому, что они были искренни и красивы — если могут быть слова разом и красивы и искренни, — но еще и потому, что уже приближалось время теней и нужно было, пока они еще вместе, начинать привыкать ко тьме окончательной разлуки.
* И ты не можешь задать мне все вопросы, и я не знаю всех ответов.
———————
+ Дааа. За такое таки дают нобелевку по литературе. И таки да: за такое я и сам бы автора от церкви отключил?
Комментариев нет:
Отправить комментарий