Виктор Пелевин — Generation П

  “Когда-то в России и правда жило беспечальное юное поколение, которое улыбнулось лету, морю и солнцу – и выбрало «Пепси». ...

&  Все упоминаемые в тексте торговые марки являются собственностью их уважаемых владельцев, и все права сохранены. Названия товаров и имена политиков не указывают на реально существующие рыночные продукты и относятся только к проекциям элементов торгово-политического информационного пространства, принудительно индуцированным в качестве объектов индивидуального ума. Автор просит воспринимать их исключительно в этом качестве. Остальные совпадения случайны. Мнения автора могут не совпадать с его точкой зрения.

&  Когда-то в России и правда жило беспечальное юное поколение, которое улыбнулось лету, морю и солнцу — и выбрало "Пепси".
    Сейчас уже трудно установить, почему это произошло. Наверно, дело было не только в замечательных вкусовых качествах этого напитка. И не в кофеине, который заставляет ребятишек постоянно требовать новой дозы, с детства надежно вводя их в кокаиновый фарватер. И даже не в банальной взятке — хочется верить, что партийный бюрократ, от которого зависело заключение контракта, просто взял и полюбил эту темную пузырящуюся жидкость всеми порами своей разуверившейся в коммунизме души.
    Скорей всего, причина была в том, что идеологи СССР считали, что истина бывает только одна. Поэтому у поколения "П" на самом деле не было никакого выбора, и дети советских семидесятых выбирали "Пепси" точно так же, как их родители выбирали Брежнева.

&  Антирусский заговор, безусловно, существует — проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России.

---

I'm sentimental, if you know what i mean,
I love the country but i can't stand the scene.
And i'm neither left or right.
I'm just staying home tonight,
Getting lost in that hopeless little screen.

Leonard Cohen

Я сентиментален, если вы понимаете, что я имею в виду,
Я люблю страну, но не переношу то, что в ней происходит.
И я не левый и не правый.
Просто я сижу сегодня дома,
Пропадая в этом безнадежном экранчике (англ.).

&  ...Впрочем, мы слишком долго говорим об обезьянах — а собирались ведь искать человека.

&  Для того чтобы искренне верить в вечность, надо было, чтобы эту веру разделяли другие, — потому что вера, которую не разделяет никто, называется шизофренией.

&  "Когда исчезает субъект вечности, то исчезают и все ее объекты, — а единственным субъектом вечности является тот, кто хоть изредка про нее вспоминает".

&  Работа заключается в следующем — люди со студии находят клиента, который хочет показать себя по телевизору. Ты на него смотришь. Он что-то говорит. Ты его выслушиваешь. Потом ты пишешь сценарий. Он обычно размером в страницу, потому что клипы короткие. Это может занять у тебя две минуты, но ты приходишь к нему не раньше чем через неделю, — он должен считать, что все это время ты бегал по комнате, держась руками за голову, и думал, думал, думал.

&  — Зачем все это? — полюбопытствовал Татарский.
    — Неужели не ясно? Клиент платит большие деньги за лист бумаги и несколько капель чернил из принтера. Он должен быть абсолютно уверен, что перед ним деньги за это же самое заплатило много других людей.

&  ...в бизнесе никогда не следует проявлять поспешности, иначе сильно сбавляешь цену, а это глупо: продавать самое святое и высокое надо как можно дороже, потому что потом торговать будет уже нечем.

&  Покурив однажды очень хорошей травы, он случайно открыл основной экономический закон постсоциалистической формации: первоначальное накопление капитала является в ней также и окончательным.

&  — В Нью-Йорке особенно остро понимаешь, — сказал он Татарскому за водочкой, к которой перешли после чая, — что можно провести всю жизнь на какой-нибудь маленькой вонючей кухне, глядя в обосранный грязный двор и жуя дрянную котлету. Будешь вот так стоять у окна, глядеть на это говно и помойки, а жизнь незаметно пройдет.
    — Интересно, — задумчиво отозвался Татарский, — а зачем для этого ехать в Нью-Йорк? Разве...
    — А потому что в Нью-Йорке это понимаешь, а в Москве нет, — перебил Пугин. — Правильно, здесь этих вонючих кухонь и обосранных дворов гораздо больше. Но здесь ты ни за что не поймешь, что среди них пройдет вся твоя жизнь. До тех пор, пока она действительно не пройдет. И в этом, кстати, одна из главных особенностей советской ментальности.

&  Совершенно ясно, что при составлении сколько-нибудь серьезной рекламной концепции следует прежде всего учитывать...

&  — Хум. Когда не думаешь, многое становится ясно.

&  Еще он купил новый компьютер, хотя в этом не было особой нужды — просто стали возникать проблемы с распечаткой текстов, набранных в старом любимом редакторе.

&  ...два термина, "внедрение" и "вовлечение", ... оказались очень полезными в смысле кидания понтов.

&  "Давно известно, — написал Татарский через двадцать минут после того, как это стало ему известно, — что существует два основных показателя эффективности рекламной кампании — внедрение и вовлечение.
"Внедрение" означает процент людей, которые запомнили рекламу. "Вовлечение" — процент вовлеченных в потребление с помощью рекламы.
    Проблема, однако, состоит в том, что яркая скандальная реклама, способная обеспечить высокое внедрение, вовсе не гарантирует высокого вовлечения. Аналогично умно раскрывающая свойства товара кампания, способная обеспечить высокое вовлечение, не гарантирует высокого внедрения. Поэтому мы предлагаем применить новый подход — создать своего рода бинарную рекламу, в которой функции внедрения и вовлечения будут выполняться разными информационными блоками. ..."

&  ...термин "вовлечение" не просто оказался полезным в работе. Он заставил Татарского задуматься над тем, кого и куда он вовлекает и, что самое главное, кто и куда вовлекает его.

&  Сама по себе стена, на которой нарисована панорама несуществующего мира, не меняется. Но за очень большую сумму можно купить в качестве вида за окном намалеванное солнце, лазурную бухту и тихий вечер. К сожалению, автором этого фрагмента тоже будет Эдик — но даже это не важно, потому что само окно, для которого покупается вид, тоже нарисовано. Тогда, может быть, и стена нарисована? Но кем и на чем?

&  TRAPPED? MASTURBATE!

&  Если бы кокаин продавался в аптеках по двадцать копеек за грамм как средство для полоскания при зубной боли, ... его нюхали бы только панки — как это, собственно, и было в начале века. А вот если бы клей "Момент" стоил тысячу долларов за флакон, его охотно нюхала бы вся московская золотая молодежь и на презентациях и фуршетах считалось бы изысканным распространять вокруг себя летучий химический запах, жаловаться на отмирание нейронов головного мозга и надолго уединяться в туалете.

&  Это был не сценарий, а концепция, то есть произведение довольно парадоксального жанра: разработчик как бы объяснял очень богатым людям, как им жить дальше, и просил дать ему за это немного денег.

&  — ... Наш бизнес — это лотерея. Лотерея. Тебе в этой лотерее последнее время не везет. И я знаю, почему.
    — Объясните.
    — Видишь ли, это очень тонкий момент. Ты сначала стараешься понять, что понравится людям, а потом подсовываешь им это в виде вранья. А люди хотят, чтобы то же самое им подсунули в виде правды.

&  Он пододвинул к себе несколько сшитых скрепкой листов, в которых Татарский сразу же узнал стоивший ему больших усилий проект для компании «ТАМПАКО»...
    – Ага, – сказал Ханин, разглядывая пометки, – а вот здесь у нас есть проблемы. Во-первых, их сильно обидел один совет.
    – Какой?
    – Сейчас прочитаю, – сказал Ханин, переворачивая страницы, – где это... ага, вот: «На наш взгляд, перед началом кампании целесообразно подумать об изменении названия фирмы. Это связано с тем, что на российском телевидении активно проводится реклама гигиенических средств ТАМПАКС. Это понятие занимает настолько устойчивую позицию в сознании потребителя, что для его вытеснения и замещения потребуются огромные затраты. Связь ТАМПАКО – ТАМПАКС чрезвычайно неблагоприятна для фирмы, производящей прохладительные напитки. Ассоциативный ряд, формируемый таким названием, – «напиток из тампонов». На наш взгляд, достаточно поменять предпоследнюю гласную в названии фирмы: ТАМПУКО или ТАМПЕКО. При этом негативная ассоциация снимается полностью...»
    Ханин поднял глаза.
    – Слов ты много выучил, хвалю, – сказал он. – Но как ты не понимаешь, что таких вещей не предлагают? Ведь они в этот свой «Тампако» всю кровь сердца влили. Это для них как... Короче, у людей полное самоотождествление со своим продуктом, а ты им такие вещи говоришь. Это как маме сказать: ваш сыночек, конечно, урод, но мы ему морду немного краской подведем, и будет нормально.
    – Но ведь действительно название жуткое.
    – Ты чего хочешь – чтобы они были счастливы или ты?

&  — ... Пойдешь ко мне в штат?
    — Кем?
    — Криэйтором.
    — Это творцом? Если перевести?
    Ханин мягко улыбнулся.
    — Творцы нам тут на хуй не нужны. Криэйтором, Вава, криэйтором.

&  В конце концов, все в этом мире — вопрос интерпретации, и квазинаучное описание спиритического сеанса так же верно, как и все остальные.

&  ...любой просветленный дух согласится с тем, что он не существует.

&  Оглядев комнату, он положил было руки на планшетку, но вдруг нервно встал, прошелся по комнате взад-вперед и зашторил окна. Подумав еще немного, он зажег свечу над столом. Дальнейшие приготовления были бы просто смешными. Смешными, в сущности, были и последние.

&  Существует три вида этих воздействий. Они называются оральным, анальным и вытесняющим вау-импульсами (от коммерческого междометия "wow!").
    Оральный вау-импульс заставляет клетку поглощать деньги, чтобы уничтожить страдание от конфликта между образом себя и образом идеального "сверх-я", создаваемого рекламой. ...
    Анальный вау-импульс заставляет клетку выделять деньги, чтобы испытать наслаждение при совпадении упомянутых выше образов.
    Поскольку два описанных действия — поглощение денег и их выделение — противоречат друг другу, анальный вау-импульс действует в скрытой форме, и человек всерьез считает, что удовольствие связано не с самим актом траты денег, а с обладанием тем или иным предметом. Хотя очевидно, что, например, часы за пятьдесят тысяч долларов как физический объект не способны доставить человеку большее удовольствие, чем часы за пятьдесят, — все дело в сумме денег. ...
    Вытесняющий импульс подавляет и вытесняет из сознания человека все психические процессы, которые могут помешать полному отождествлению с клеткой орануса. Он возникает, когда в психическом раздражителе отсутствуют орально-анальные составляющие. Вытесняющий импульс — это глушилка-jammer, который забивает передачу нежелательной радиостанции, генерируя интенсивные помехи. ... Без этого воздействия оранус не мог бы заставить людей выполнять роль своих клеток. Под действием вытесняющего импульса, блокирующего все тонкие психические процессы, не связанные прямо с движением денег, мир начинает восприниматься исключительно как воплощение орануса. ...

&  Человек в нормальном состоянии теоретически способен отслеживать вау-импульсы и противостоять им. Но бессознательно слитый с телепередачей Homo Zapiens — это уже не личность, а просто состояние. Субъект номер два не способен на анализ происходящего, точно также, как на это не способна магнитофонная запись петушиного крика. Даже возникающая иллюзия критической оценки происходящего на экране является частью индуцированного психического процесса.

&  В конечном счете современный человек испытывает глубокое недоверие практически ко всему, что не связано с поглощением или испусканием денег.
    Внешне это проявляется в том, что жизнь становится все скучнее и скучнее, а люди — все расчетливее и суше.

&  И действительно, все упирается в деньги — потому что деньги давно уперлись сами в себя, а остальное запрещено.

&  Субъект второго рода абсолютно механистичен, потому что является эхом электромагнитных процессов в трубке телевизора. Единственная свобода, которой он обладает, — это свобода сказать "Bay!" при покупке очередного товара, которым, как правило, бывает новый телевизор.

&  Следует помнить, что слово "демократия", которое часто употребляется в современных средствах массовой информации, — это совсем не то слово "демократия", которое было распространено в XIX и в начале XX века. Это так называемые омонимы, старое слово "демократия" было образовано от греческого "демос", а новое — от выражения "demo-version".

&  Можно дать множество разных определений identity, но это совершенно бессмысленно, поскольку реально ее все равно не существует. И если на предыдущих стадиях человеческой истории можно было говорить об угнетении человека человеком и человека абстрактным понятием, то в эпоху идентиализма говорить об угнетении уже невозможно. На стадии идентиализма из поля зрения полностью исчезает тот, за чью свободу можно было бы бороться.

&  Когда он заговорил с Татарским на свою любимую тему, о геополитике, Татарский сказал, что, по его мнению, ее основным содержанием является неразрешимый конфликт правого полушария с левым, который бывает у некоторых людей от рождения.

&  — А у нас во взводе сержант был по фамилии Харлей. Зверь был мужик. Но спился.
    — Чего так?
    — Того. Нет сейчас жизни русскому человеку.

&  [он] мог если не объяснить большую часть непонятностей, то хотя бы убедительно наврать про то, чего сам не понимал.

&  — И что, рекламодателям нравится?
    — Рекламодатели у нас такие, что им объяснять надо, что им нравится, а что нет.

&  — А откуда можно почерпнуть такое глубокое знание жизни?
    — Из самой жизни.

&  Татарский поглядел на книгу, лежащую перед ним на столе. Она выглядела точь-в-точь как секретное издание Дейла Карнеги для членов ЦК — на обложке стоял трехзначный номер экземпляра, а под ним было отпечатанное на машинке название: "Виртуальный бизнес и коммуникации". В книге было несколько закладок, на одной из них Татарский прочел пометку: "Суггест. шизоблоки".
    — Это про что-то компьютерное? — спросил он.
    Взяв книгу, Ханин спрятал ее в ящик стола.
    — Нет, — сказал он неохотно. — Именно про виртуальный бизнес.
    — А что это такое?
    — Если коротко, — сказал Ханин, — это бизнес, в котором основными товарами являются пространство и время.

&  В чем главная особенность российского экономического чуда? Главная особенность российского экономического чуда состоит в том, что экономика опускается все глубже в жопу, в то время как бизнес развивается, крепнет и выходит на международную арену.

&  — ...чем торгуют люди, которых ты видишь вокруг?
    — Чем?
    — Тем, что совершенно нематериально. Эфирным временем и рекламным пространством — в газетах или на улицах. Но время само по себе не может быть эфирным, точно так же, как пространство не может быть рекламным. Соединить пространство и время через четвертое измерение первым сумел физик Эйнштейн. Была у него такая теория относительности — может, слышал. Советская власть это тоже делала, но парадоксально — это ты знаешь: выстраивали зэков, давали им лопаты и велели рыть траншею от забора до обеда. А сейчас это делается очень просто — одна минута эфирного времени в прайм-тайм стоит столько же, сколько две цветных полосы в центральном журнале.
    — То есть деньги и есть четвертое измерение? — спросил Татарский.
    Ханин кивнул.

&  — ... Ты слышал про забастовку космонавтов?
    — Вроде слышал, — ответил Татарский, смутно припоминая какую-то газетную статью.
    — Наши космонавты получают за полет двадцать — тридцать тысяч долларов. А американские — двести или триста. И наши сказали: не будем летать к тридцати штукам баксов, а тоже хотим летать к тремстам. Что это значит? А это значит, что летят они на самом деле не к мерцающим точкам неведомых звезд, а к конкретным суммам в твердой валюте. Это и есть природа космоса. А нелинейность пространства и времени заключена в том, что мы и американцы сжигаем одинаковое количество топлива и пролетаем одинаковое количество километров, чтобы добраться до совершенно разных сумм денег. И в этом одна из главных тайн Вселенной...

&  ...реклама, как и остальные виды человеческой деятельности на холодных российских просторах, была намертво пристегнута к обороту черного нала, что в практическом плане означало две вещи. Во-первых, журналисты охотно обманывали свои журналы и газеты, принимая черный нал от тех, кто как бы естественно оказывался в поле их внимания, — причем платить должны были не только рестораторы, которым хотелось, чтобы их сравнили с "Максимом", но и писатели, которым хотелось, чтобы их сравнили с Маркесом, отчего грань между литературной и ресторанной критикой становилась все тоньше и условней. Во-вторых, копирайтеры с удовольствием обманывали свои агентства, находя через них клиента, а потом заключая с ним устный договор за спиной начальства.

&  Public relations — это отношения людей друг с другом. Люди хотят заработать, чтобы получить свободу или хотя бы передышку в своем непрерывном страдании. А мы, копирайтеры, так поворачиваем реальность перед глазами target people, что свободу начинают символизировать то утюг, то прокладка с крылышками, то лимонад. За это нам и платят. Мы впариваем им это с экрана, а они потом впаривают это друг другу и нам, авторам, — это как радиоактивное заражение, когда уже не важно, кто именно взорвал бомбу. Все пытаются показать друг другу, что уже достигли свободы, и в результате мы только и делаем, что под видом общения и дружбы впариваем друг другу всякие черные пальто, сотовые телефоны и кабриолеты с кожаными креслами. Замкнутый круг.

&  — ...Я сам поделиться хотел, только не знал, как разговор завести.
    — А ты не стесняйся. А то ведь всякое можно подумать.

&  — Раньше было: "Единица — ничто, а коллектив — все", а теперь — "Имидж — ничто, жажда — все". Агитпроп бессмертен. Меняются только слова.

&  — ... Такую речь толкнули. Я тогда уже в Литинститут готовился — так даже расстроился. Позавидовал. Потому что понял — никогда так словами манипулировать не научусь. Смысла никакого, но пробирает так, что сразу все понимаешь. То есть понимаешь не то, что человек сказать хочет, потому он ничего сказать на самом деле и не хочет, а про жизнь все понимаешь.

&  — Зачем человеку глядеть в этот огонь, если в нем сгорает его жизнь?
    — Вы все равно не знаете, что с этими жизнями делать. И куда бы вы ни глядели, вы все равно глядите в огонь, в котором сгорает ваша жизнь. Милосердие в том, что вместо крематориев у вас телевизоры и супермаркеты. А истина в том, что функция у них одна.

&  Ом мелафефон бва кха ша.

&  — Господи, к Тебе воззвах. Я так виноват перед Тобой. Я плохо и не правильно живу, я знаю. Но я в душе не хочу ничего мерзкого, честное слово. Я никогда больше не буду есть эту дрянь. Я... Я просто хочу быть счастливым, а у меня никак не получается. Может, так мне и надо. Я ведь ничего больше не умею, кроме как писать плохие слоганы. Но Тебе, Господи, я напишу хороший — честное слово. ...

&  Божья любовь к человеку проявляется в великом и невыразимом в словах принципе "все-таки можно". "Все-таки можно" означает огромное количество вещей — например, то, что сам этот принцип, несмотря на свою абсолютную невыразимость, все-таки может быть выражен и проявлен. Мало того, он может быть выражен бесконечное число раз, и каждый раз совершенно по-новому, поэтому и существует поэзия. Вот какова Божья любовь. И чем же отвечает ей человек?

&  Он сказал, что Че Гевара не вполне буддист и поэтому для буддиста не вполне авторитет. И вообще, он не дал миру ничего, кроме очереди из автомата и своей торговой марки. Правда, мир ему тоже ничего не дал...

&  — ...что это ты мне за мантру дал?
    — Это не мантра. Это предложение на иврите из учебника.
    — Почему ты мне это предложение дал, а не мантру?
    — Какая разница. В таком состоянии все равно, что повторять. Главное ум занять и водки больше выпить. А мантру без передачи кто ж тебе даст.
    — И что эта фраза значит?
    — Сейчас посмотрю. Где это... Ага, вот. "Од мелафефон бва кха ша". Это значит "Дайте, пожалуйста, еще огурец". Прикол, да? Натуральная мантра. Начинается, правда, не с "ом", а с "од", это я поменял. А если в конце еще "хум" поставить...
    — Все. Счастливо. Я за пивом пошел.

&  — Ладно, ты не бери в голову. Живи, люби, работай...

&  — Веди себя естественно. Но не говори лишнего.
    — А что значит "лишнее"? С чьей точки зрения?
    — Например, вот это твое высказывание. Оно совершенно лишнее.

&  — Не бойся показаться дураком. Наоборот, бойся показаться очень умным.
    — Почему?
    — Потому что тогда немедленно возникнет вопрос: если ты такой умный, то почему ты нанимаешься на работу, а не нанимаешь на нее?

&  — Что там у нас... Ага. Посмотрел я твои работы. Мне понравилось. Молодец. Такие нам нужны. Только вот местами... не до конца верю. Вот,
    например, ты пишешь: "коллективное бессознательное". А ты знаешь, что это такое?
    — На уровне коллективного бессознательного.
    — А ты не боишься, что найдется кто-то, кто знает отчетливо?
    Татарский шмыгнул носом.
    — Господин Азадовский, я этого не боюсь. Потому не боюсь, что все, кто отчетливо знает, что такое "коллективное бессознательное", давно торгуют сигаретами у метро. В той или иной форме, я хочу сказать.

&  — ...Ты по политическим взглядам кто?
    — Рыночник, — ответил Татарский, — довольно радикальный.
    — А конкретнее?
    — Конкретнее... Скажем так, мне нравится, когда у жизни большие сиськи. Но во мне не вызывает ни малейшего волнения так называемая кантовская сиська в себе, сколько бы молока в ней ни плескалось. И в этом мое отличие от бескорыстных идеалистов вроде Гайдара...
    Если короче, в гробу я видел любую кантовскую сиську в себе со всеми ее категорическими императивами. На рынке сисек нежность во мне вызывает только фейербаховская сиська для нас. Такое у меня видение ситуации.
    — Вот и я так думаю, — совершенно серьезно сказал Азадовский, — пусть лучше небольшая, но фейербаховская...

&  — У нас сейчас свой отдел рекламы, но мы не столько ее сами разрабатываем, сколько координируем работу нескольких крупных агентств. Типа не играем, а счет ведем.

&  Литературщина. Сколько раз повторять: нам тут нужны не творцы, а криэйторы. Бесконечное счастье не передается посредством визуального ряда. Не пойдет.

&  По своей природе любой политик — это просто телепередача. Ну, посадим мы перед камерой живого человека. Все равно ему речи будет писать команда спичрайтеров, пиджаки выбирать — группа стилистов, а решения принимать — Межбанковский комитет. А если его кондрашка вдруг хватит — что, опять всю бодягу затевать по новой?

&  — Это ведь только говорят — "выбираем". На самом деле особого выбора нет. Кругом одна железная необходимость.

&  — Как не думать-то?
    — Техника такая, — сказал Морковин. — Ты как бы понимаешь, что вот-вот эту мысль подумаешь в полном объеме, и тут же себя щипаешь или колешь чем-нибудь острым. В руку, в ногу — неважно. Надо там, где нервных окончаний больше. Типа как пловец в икру, когда у него судорога. Чтобы не утонуть. И потом, постепенно, у тебя вокруг этой мысли образуется как бы мозоль, и ты ее уже можешь без особых проблем обходить стороной. То есть ты чувствуешь, что она есть, но никогда ее не думаешь. И постепенно привыкаешь.

&  — Но ведь, наверно, нужно не только грузить и разводить, но еще и регулировать? Ведь общество — вещь сложная. А для регулирования нужны какие-то принципы?
    — Принцип очень простой, — сказал Морковин. — Чтобы все в обществе было нормально, мы должны всего лишь регулировать объем денежной массы, которая у нас есть. А все остальное автоматически войдет в русло. Поэтому ни во что нельзя вмешиваться.

&  — Думаю, первый взнос — миллионов десять.
    — А не много?
    — Я не знаю, много это или нет, ... потому что категории "много" и "мало" мы познаем в сравнении.

&  — ... Так что не бери в голову. Про этот мир вообще никто ничего по-настоящему не понимает.

&  — Ладно, — согласился Морковин, — забивай свое золотое [сечение]. Пусть ботва расслабится. Только в сопроводительных документах про это не пиши.
    — Почему?
    — Потому, — сказал Морковин. — Мы-то с тобой знаем, что такое золотое сечение. А в бухгалтерии, — он кивнул головой вверх, — могут смету не утвердить. Решат, что, раз золотое, дорого.

&  — Ладно, — сказал Татарский, — Бог с ним.
    — Правильно. На фиг тебе надо мозги размножать за такую зарплату. Чем меньше знаешь, тем легче дышишь.

&  — А ты спрашивал — да как это, да на что все опирается, да кем все управляется. Я ж говорю, тут только о том и думаешь, чтобы жопу свою уберечь и дело сделать. На другие мысли времени не остается.

&  Мы исходим из того, что средний класс в России формируется как раз из интеллигенции, переставшей мыслить национально и задумавшейся о том, где взять денег.

&  — ...В пять раз бы больше продали.
    — Да какая разница, — сказал Морковин. — Продажи — это побочный эффект. Мы же на самом деле не "Тампакс" внедряем, а тревожность.
    — А зачем?
    — Так у нас же кризис.

&  — Есть три буддийских способа смотреть телевизор. В сущности, это один и тот же способ, но на разных стадиях тренировки он выглядит по-разному. Сначала ты смотришь телевизор с выключенным звуком. Примерно полчаса в день, свои любимые передачи. Когда возникает мысль, что по телевизору говорят что-то важное и интересное, ты осознаешь ее в момент появления и тем самым нейтрализуешь. Сперва ты будешь срываться и включать звук, но постепенно привыкнешь. Главное, чтобы не возникало чувства вины, когда не можешь удержаться. Сначала так со всеми бывает, даже с ламами. Потом ты начинаешь смотреть телевизор с включенным звуком, но отключенным изображением. И наконец, начинаешь смотреть выключенный телевизор. Это, собственно, главная техника, а первые две — подготовительные. Смотришь все программы новостей, но телевизор не включаешь. Очень важно, чтобы при этом была прямая спина, а руки лучше всего складывать на животе — правая ладонь снизу, левая сверху. Это для мужчин, а для женщин наоборот. И ни на секунду не отвлекаться. Если так смотреть телевизор десять лет подряд хотя бы по часу в день, можно понять природу телевидения. Да и всего остального тоже.
    — А чего ты его тогда переворачиваешь?
    — Это четвертый буддийский способ. Он используется в случае необходимости все же посмотреть телевизор. Например, если ты курс доллара хочешь узнать, но не знаешь, когда именно его объявят и каким образом — вслух скажут или таблички у обменных пунктов будут показывать.
    — А зачем переворачивать-то?
    — Опять долго объяснять.
    — Попробуй.
    — Ты когда-нибудь думал, откуда у дикторов во взгляде такая тяжелая сверлящая ненависть?
    — Брось, — сказал Татарский. — Они вообще в камеру не смотрят, это только так кажется. Прямо под объективом стоит специальный монитор, по которому идет зачитываемый текст и интонационно-мимические спецсимволы. Всего их, по-моему, бывает шесть, дай-ка вспомнить... Ирония, грусть, сомнение, импровизация, гнев и шутка. Так что никакой ненависти никто не излучает — ни своей, ни даже служебной. Уж это я точно знаю.
    — А я и не говорю, что они что-то излучают. Просто, когда они читают свой текст, им прямо в глаза смотрит несколько миллионов человек, как правило очень злых и недовольных жизнью. Ты только вдумайся, какой возникает кумулятивный эффект, когда столько обманутых сознаний встречается в одну секунду в одной и той же точке. Ты знаешь, что такое резонанс?
    — Примерно.
    — Ну вот. Если батальон солдат пойдет по мосту в ногу, то мост может разрушиться. Такие случаи бывали, поэтому, когда колонна идет по мосту, им дают команду идти не в ногу. А когда столько людей смотрит в эту коробку и видит одно и то же, представляешь, какой резонанс возникает в ноосфере? ...
    — Если коротко, — продолжал Гиреев, — вся так называемая магия телевидения заключается в психорезонансе, в том, что его одновременно смотрит много народу. Любой профессионал знает, что если ты уж смотришь телевизор...
    — Профессионалы, я тебе скажу, его вообще никогда не смотрят, — перебил Татарский, разглядывая только что замеченную заплату на штанине собеседника.
    — ...если ты уж смотришь телевизор, то надо глядеть куда-нибудь в угол экрана, но ни в коем случае не в глаза диктору, иначе или гастрит начнется, или шизофрения. Но надежнее всего перевернуть, вот как я делаю. Это и значит не идти в ногу. А вообще, если тебе интересно, есть пятый буддийский способ смотреть телевизор, высший и самый тайный...

&  Часто бывает — говоришь с человеком и вроде нравятся чем-то его слова и кажется, что есть в них какая-то доля правды, а потом вдруг замечаешь, что майка на нем старая, тапки стоптанные, штаны заштопаны на колене, а мебель в его комнате потертая и дешевая. Вглядываешься пристальней, и видишь кругом незаметные прежде следы унизительной бедности, и понимаешь, что все сделанное и передуманное собеседником в жизни не привело его к той единственной победе, которую так хотелось одержать тем далеким майским утром, когда, сжав зубы, давал себе слово не проиграть, хотя и не очень еще ясно было, с кем играешь и на что. И хоть с тех пор это вовсе не стало яснее, сразу теряешь интерес к его словам, и хочется сказать ему на прощание что-нибудь приятное и уйти поскорей и заняться, наконец, делами.
    Так действует в наших душах вытесняющий вау-фактор.

&  — ...Номер три. Эбих-Иль, сановник из Мари.
    — Эбих-Иль? — переспросил Татарский и вспомнил, что видел фотографию этой статуи из Лувра. Ей было несколько тысяч лет, а изображала она маленького хитрого человечка, выточенного из блестящего белого камня, — с бородой, в странной пушистой юбке, похожей на шорты-галифе.
    — Вот этого я особенно люблю, — сказал Азадовский... — Наверно, просыпался каждое утро и говорил, а эбих иль всех... И поэтому всю жизнь был одинок. ...

&  — А почему он зеленый?
    — Не знаю. Какая разница. Ты, Ваван, не ищи во всем символического значения, а то ведь найдешь. На свою голову.

  ... Ходили слухи, что был снят вариант этого клипа, где по дороге один за другим идут тридцать Татарских, но так это или нет, не представляется возможным установить.”

Стивен Кинг — Извлечение троих

aka Двери между мирами

Темная башня — 2

  “Стрелок пробудился от странного сна, состоящего, кажется, из одного-единственного образа: Моряк из колоды карт Таро, по которым человек в черном предсказывал (или лишь делал вид, что предсказывает) стрелку его будущее, горестное и достойное всяческой жалости. ...

&  "А теперь послушайте меня, сопляки. И слушайте очень внимательно, потому что когда-нибудь то, что я вам сейчас скажу, может спасти вам жизнь. Вот вы смотрите, и вам кажется, что вы все видите, но на самом-то деле вы видите далеко не все. И для этого тоже вас ко мне определили — чтобы я показал вам, чего вы не видите в том, на что смотрите. Когда, например, вам страшно, или когда вы деретесь, или бежите, или занимаетесь любовью. Никто не видит всего, на что смотрит, но прежде, чем вам стать стрелками — тем из вас, кому не придется уйти на Запад, — вам надо еще научиться одним только взглядом увидеть больше, чем иной человек видит за всю свою жизнь. А то, что вы не увидите с первого взгляда, можно увидеть потом — глазами памяти — в том случае, если вы доживете до того, чтобы вспомнить. Вот так-то. Потому что разница между тем, видишь ты или не видишь, может стать разницей между жизнью и смертью".

&  Не стоит питать добрых чувств к тем, кому ты неизбежно сделаешь плохо, иначе тебе будет плохо тоже.

&  — Ты готов? — спросил Роланд.
    — Нет, но все равно давай.

&  — Есть только два пути, — шепчет Роланд. — Я не знаю, как в твоем мире, но здесь их только два. Либо подняться и, может быть, выжить, либо умереть на коленях со склоненной головой, так что в нос тебе ударяет вонь из собственных подмышек. Но это... Это не для меня.

&  "Вина, запомните, малыши, всегда лежит в одном месте — на человеке достаточно слабом, чтобы признать ее и спросить с себя".

---

&  ЕСЛИ ТЫ ВЫНЕСЕШЬ ЭТО,
    ТЫ ВЫНЕСЕШЬ ВСЕ

&  — Все нормально. Я хочу сказать, это, конечно, не замечательно, но все нормально.

&  Бессердечное существо — это существо, не умеющее любить, а существо, не умеющее любить — это животное. Зверь. Если бы быть только зверем, это еще можно как-то вынести, но человек, который стал зверем, должен будет потом расплатиться за это, плата будет страшна... но что, если ты все же достигнешь того, к чему так стремишься? Что, если ты, бессердечный, возмешь приступом Темную Башню и покоришь ее? Если в сердце твоем нет ничего, кроме тьмы, что тебе остается, как не превратиться из зверя в чудовище? Добиться своей вожделенной цели, будучи зверем, — в том была бы какая-то горькая ирония, это все равно что рассматривать слона через увеличительное стекло. Но добиться своей цели, будучи чудовищем...
Заплатить адом — одно дело. Но захочешь ли ты овладеть им?

&  "Ребенок не понимает, что такое молоток, пока, забивая гвоздь, не ударит им себе по пальцу. Вставай и прекрати ныть, червяк! Ты забыл лицо своего отца!"

&  Корт учил их, что любым револьвером управляет Старина Хромой Случай и что патрон, который дал один раз осечку, в другой раз запросто может пальнуть.

&  Да уж, денек обещает быть поучительным и забавным. Это уже заметно.

&  — ...ее речь состоит из одних штампов. Это слово тебе знакомо?
    — Оно означает, что человек, который так говорит или думает, либо слабо шевелит мозгами, либо не шевелит ими вообще.
    — Да. Я бы в жизни не выразился так метко.

&  "Спорить с влюбленным — все равно что пытаться вычерпать море ложкой".

&  — Ну и что, черт возьми, ты хотел доказать?
    — Я думаю, все зависит от того, что ты услышишь и чего не захочешь слышать.

&  Когда ты предусмотрел все возможные проколы, невредно и подстраховаться на случай каких-нибудь непредвиденных обстоятельств.

&  Только одни недоумки ... шарят глазами по сторонам.
    Умные люди знают, что, если ты будешь высматривать, не заметил ли кто тебя, будь уверен, заметят.

&  Рискуй только в пределах приемлемого. Остальное своди до минимума.

&  Недоиграть всегда лучше, чем переиграть.

&  — Заткнись. Просто заткнись и все. Кто умеет, пусть умничает.

&  "Контролируй то, что можешь контролировать, слизняк. Пусть все остальное, тебе неподвластное, идет как идет. И если тебе суждено потерпеть поражение, прими его, но с оружием в руках".

&  Он думал, что хуже уже не бывает?
    Он что, и вправду так думал?

  ... На востоке уже забрезжила пепельно-розовая заря, и только тогда Роланд — уже не> последний стрелок на свете, а один из последних трех — тоже заснул, и снились ему сны, преисполненные воспаленного гнева, пронизанные лишь одной светлой и утешающей нитью:
    Там я прославлю все их имена!”

Стрелок (Темная башня—1)

Бесплодные земли (Темная башня—3)

Виктор Пелевин — Затворник и Шестипалый

  “— Отвали. ...

&  — Да... Живем, живем — а зачем? Тайна веков. И разве постиг кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?

&  — Снова ты. Ну, чего тебе надо?
    — Так. Поговорить хочется.
    — Да ведь ты не умен, я полагаю, — ответил Затворник. — Шел бы лучше в социум.

&  — Они мне так и сказали — у нас сейчас самый, можно сказать, решительный этап приближается, а у тебя на ногах по шесть пальцев... Нашел, говорят, время...
    — Какой еще "решительный этап"?
    — Не знаю. Лица у всех перекошенные, особенно у Двадцати Ближайших, а больше ничего не поймешь. Бегают, орут.
    — А, — сказал Затворник, — понятно. Он, наверно, с каждым часом все отчетливей и отчетливей? А контуры все зримей?
    — Точно, — удивился Шестипалый. — А откуда ты знаешь?
    — Да я их уже штук пять видел, этих решительных этапов. Только называются по разному.
    — Да ну, — сказал Шестипалый. — Он же впервые происходит.
    — Еще бы. Даже интересно было бы посмотреть, как он будет во второй раз происходить. Но мы немного о разном.

---

&  — Чего это ты? — с некоторым испугом спросил Шестипалый, когда Затворник, тяжело дыша, вернулся.
    — Это жест, — ответил Затворник. — Такая форма искусства. Читаешь стихотворение и производишь соответствующее ему действие.
    — А какое ты сейчас прочел стихотворение?
    — Такое, — сказал Затворник.
        Иногда я грущу,
       глядя на тех, кого я покинул.
       Иногда я смеюсь,
       и тогда между нами
       вздымается желтый туман.
    — Какое ж это стихотворение, — сказал Шестипалый. — Я, слава Богу, все стихи знаю. Ну, то есть не наизусть, конечно, но все двадцать пять слышал. Такого нет, точно.

&  — Слушай, а тебя тоже прогнали? — нарушил его Шестипалый.
    — Нет. Это я их всех прогнал.
    — Так разве бывает?
    — По-всякому бывает, — сказал Затворник...

&  — Слушай, — заговорил Затворник, — вот ты все повторяешь — Господи, Господи... у вас там что, в Бога верят?
    — Черт его знает. Что-то такое есть, это точно. А что — никому не известно. Вот, например, почему темно становится? Хотя, конечно, можно и естественными причинами объяснить. А если про Бога думать, то ничего в жизни и не сделаешь...
    — А что, интересно, можно сделать в жизни? — спросил Затворник.
    — Как что? Чего глупые вопросы задавать — будто сам не знаешь. Каждый, как может, лезет к кормушке. Закон жизни.
    — Понятно. А зачем тогда все это?
    — Что "это"?
    — Ну, вселенная, небо, земля, светила — вообще, все.
    — Как зачем? Так уж мир устроен.
    — А как он устроен? — с интересом спросил Затворник.
    — Так и устроен. Движемся в пространстве и во времени. Согласно законам жизни.
    — А куда?
    — Откуда я знаю. Тайна веков. От тебя, знаешь, свихнуться можно.
    — Это от тебя свихнуться можно. О чем ни заговори, у тебя все или закон жизни, или тайна веков.

&  За последние дни Шестипалый наслушался от него такого, что в душе у него все время поскрипывало и ухало, а былая жизнь в социуме казалась забавной фантазией (а может, пошлым кошмаром — точно он еще не решил)...

&  — Перед тем как покинуть какой-либо мир, надо обобщить опыт своего пребывания в нем, а затем уничтожить все свои следы. Это традиция.
    — А кто ее придумал?
    — Какая разница. Ну, я. Больше тут, видишь ли, некому. Вот так...

&  — Все, — сказал он, — следы я уничтожил. Теперь надо опыт обобщить. Сейчас твоя очередь. Залазь на эту кочку и рассказывай.
    Шестипалый почувствовал, что его перехитрили, оставив ему самую тяжелую и, главное, непонятную часть работы.

&  — Что рассказывать?
    — Все, что знаешь о мире.
    — Долго ж мы здесь проторчим, — свистнул Шестипалый.
    — Не думаю, — сухо отозвался Затворник.
    — Значит, так. Наш мир... Ну и идиотский у тебя ритуал...
    — Не отвлекайся.
    — Наш мир представляет собой правильный восьмиугольник, равномерно и прямолинейно движущийся в пространстве. Здесь мы готовимся к решительному этапу, венцу нашей жизни. Это официальная формулировка, во всяком случае. По периметру мира проходит так называемая Стена Мира, объективно возникшая в результате действия законов жизни. В центре мира находится двухъярусная кормушка-поилка, вокруг которой издавна существует наша цивилизация. Положение члена социума относительно кормушки-поилки определяется его общественной значимостью и заслугами...
    — Вот этого я раньше не слышал, — перебил Затворник. — Что это такое — заслуги? И общественная значимость?
    — Ну... Как сказать... Это когда кто-то попадает к самой кормушке-поилке.
    — А кто к ней попадает?
    — Я же говорю, тот, у кого большие заслуги. Или общественная значимость. У меня, например, раньше были так себе заслуги, а теперь вообще никаких. Да ты что, народную модель вселенной не знаешь?
    — Не знаю, — сказал Затворник.
    — Да ты что?.. А как же ты к решительному этапу готовился?
    — Потом расскажу. Давай дальше.
    — А уже почти все. Чего там еще то... За областью социума находится великая пустыня, а кончается все Стеной Мира. Возле нее ютятся отщепенцы вроде нас.
    — Понятно. Отщепенцы. А бревно откуда взялось? В смысле то, от чего они отщепились?
    — Ну ты даешь... Это тебе даже Двадцать Ближайших не скажут. Тайна веков.
    — Н-ну, хорошо. А что такое тайна веков?
    — Закон жизни, — ответил Шестипалый, стараясь говорить мягко. Ему что-то не нравилось в интонациях Затворника.
    — Ладно. А что такое закон жизни?
    — Это тайна веков.
    — Тайна веков? — переспросил Затворник странно тонким голосом и медленно стал подходить к Шестипалому по дуге.

&  Шестипалый слез с кочки, и Затворник с сосредоточенным и серьезным видом залез на его место. Некоторое время он молчал, словно прислушиваясь к чему-то, а потом поднял голову и заговорил.
    — Я пришел сюда из другого мира, — сказал он, — в дни, когда ты был еще совсем мал. А в тот, другой мир я пришел из третьего, и так далее. Всего я был в пяти мирах. Они такие же, как этот, и практически ничем не отличаются друг от друга. А вселенная, где мы находимся, представляет собой огромное замкнутое пространство. На языке богов она называется "Бройлерный комбинат имени Луначарского", но что это означает, неизвестно даже им самим.
    ... Всего во вселенной есть семьдесят миров. В одном из них мы сейчас находимся. Эти миры прикреплены к безмерной черной ленте, которая медленно движется по кругу. А над ней, на поверхности неба, находятся сотни одинаковых светил. Так что это не они плывут над нами, а мы проплываем под ними. Попробуй представить себе это.
    Шестипалый закрыл глаза. На его лице изобразилось напряжение.
    — Нет, не могу, — наконец сказал он.
    — Ладно, — сказал Затворник, — слушай дальше. Все семьдесят миров, которые есть во вселенной, называются Цепью Миров. Во всяком случае, их вполне можно так назвать. В каждом из миров есть жизнь, но она не существует там постоянно, а циклически возникает и исчезает. Решительный этап происходит в центре вселенной, через который по очереди проходят все миры. На языке богов он называется Цехом номер один. Наш мир как раз находится в его преддверии. Когда завершается решительный этап и обновленный мир выходит с другой стороны Цеха номер один, все начинается сначала. Возникает жизнь, проходит цикл и через положенный срок опять ввергается в Цех номер один.

&  — Откуда ты все это знаешь? — тихим голосом спросил Шестипалый.
    — Я много путешествовал, — сказал Затворник, — и по крупицам собирал тайные знания.

&  — Может быть, ты знаешь, откуда мы беремся?
    — Знаю. А что про это говорят в вашем мире?
    — Что это объективная данность. Закон жизни такой.
    — Понятно. Ты спрашиваешь про одну из глубочайших тайн мироздания, и я даже не знаю, можно ли тебе ее доверить. Но поскольку, кроме тебя, все равно некому, я, пожалуй, скажу. Мы появляемся на свет из белых шаров. На самом деле они не совсем шары, а несколько вытянуты и один конец у них уже другого, но сейчас это не важно.

&  — Всегда поражался, — тихо сказал Шестипалому Затворник, — как здесь все мудро устроено. Те, кто стоит близко к кормушке-поилке, счастливы в основном потому, что все время помнят о желающих попасть на их место. А те, кто всю жизнь ждет, когда между стоящими впереди появится щелочка, счастливы потому, что им есть на что надеяться в жизни. Это ведь и есть гармония и единство.

&  — Что ж, не нравится? — спросил сбоку чей-то голос.
    — Нет, не нравится, — ответил Затворник.
    — А что конкретно не нравится?
    — Да все.
    И Затворник широким жестом обвел толпу вокруг, величественный купол кормушки-поилки, мерцающие желтыми огнями небеса и далекую, еле видную отсюда Стену Мира.
    — Понятно. И где, по-вашему, лучше?
    — В том-то и трагедия, что нигде! В том то и дело! — страдальчески выкрикнул Затворник. — Было бы где лучше, неужели б я с вами тут о жизни беседовал?

&  — Это вы оттого такие невеселые, ребята, — неожиданно дружелюбно сказал тот, — что не готовитесь вместе со всеми к решительному этапу. Тогда у вас на эти мысли времени бы не было. Мне самому такое иногда в голову приходит, что... И, знаете, работа спасает.
    И на той же интонации добавил:
    — Взять их.

&  — Свобода? Господи, да что это такое? — спрашивала Одноглазка и смеялась. — Это когда ты в смятении и одиночестве бегаешь по всему комбинату, в десятый или в какой там уже раз увернувшись от ножа? Это и есть свобода?
    — Ты опять все подменяешь, — отвечал Затворник. — Это только поиски свободы. Я никогда не соглашусь с той инфернальной картиной мира, в которую ты веришь. Наверное, это у тебя оттого, что ты чувствуешь себя чужой в этой вселенной, созданной для нас.
    — А крысы верят, что она создана для нас. Я это не к тому, что я согласна с ними. Прав, конечно, ты, но только не до конца и не в самом главном. Ты говоришь, что эта вселенная создана для вас? Нет, она создана из-за вас, но не для вас. Понимаешь?
    Затворник опустил голову и некоторое время шел молча.

&  Шестипалый собирался было спросить что-то еще, но вдруг махнул рукой и опять заревел.
    — Да что с тобой? — спросил Затворник.
    — Все умерли, — бормотал Шестипалый, — все-все...
    — Ну и что, — сказал Затворник. — Ты тоже умрешь. И уж уверяю тебя, что ты и они будете мертвыми одинаково долго.

&  — Слушай, — спросил, наплакавшись, Шестипалый, — а что бывает после смерти?
    — Трудно сказать, — ответил Затворник. — У меня было множество видений на этот счет, но я не знаю, насколько на них можно полагаться.
    — Расскажи, а?
    — После смерти нас, как правило, ввергают в ад. Я насчитал не меньше пятидесяти разновидностей того, что там происходит. Иногда мертвых рассекают на части и жарят на огромных сковородах. Иногда запекают целиком в железных комнатах со стеклянной дверью, где пылает синее пламя или излучают жар добела раскаленные металлические столбы. Иногда нас варят в гигантских разноцветных кастрюлях. А иногда, наоборот, замораживают в кусок льда. В-общем, мало утешительного.
    — А кто это делает, а?
    — Как кто? Боги.
    — Зачем им это?
    — Видишь ли, мы являемся их пищей.

&  — А ты уверен, что так можно научиться летать?
    — Нет. Не уверен. Наоборот, я подозреваю, что это бесполезное занятие.
    — А зачем тогда оно нужно? Если ты сам знаешь, что это бесполезно?
    — Как тебе сказать. Потому что, кроме этого, я знаю еще много других вещей, и одна из них вот какая — если ты оказался в темноте и видишь хотя бы самый слабый луч света, ты должен идти к нему, вместо того чтобы рассуждать, имеет смысл это делать или нет. Может, это действительно не имеет смысла. Но просто сидеть в темноте не имеет смысла в любом случае. Понимаешь, в чем разница?
    Шестипалый промолчал.
    — Мы живы до тех пор, пока у нас есть надежда, — сказал Затворник. — А если ты ее потерял, ни в коем случае не позволяй себе догадаться об этом. И тогда что-то может измениться. Но всерьез надеяться на это ни в коем случае не надо.

&  — Слушай, Затворник, ты все знаешь — что такое любовь?
    — Интересно, где ты услыхал это слово? — спросил Затворник.
    — Да когда меня выгоняли из социума, кто-то спросил, люблю ли я что положено. Я сказал, что не знаю.
    — Понятно. Я тебе вряд ли объясню. Это можно только на примере. Вот представь себе, что ты упал в воду и тонешь. Представил?
    — Угу.
    — А теперь представь, что ты на секунду высунул голову, увидел свет, глотнул воздуха и что-то коснулось твоих рук. И ты за это схватился и держишься. Так вот, если считать, что всю жизнь тонешь — а так это и есть, — то любовь — это то, что помогает тебе удерживать голову над водой.
    — Это ты про любовь к тому, что положено?
    — Не важно. Хотя, в-общем, то, что положено, можно любить и под водой. Что угодно. Какая разница, за что хвататься, — лишь бы это выдержало. Хуже всего, если это кто-то другой, — он, видишь ли, всегда может отдернуть руку. А если сказать коротко, любовь — это то, из-за чего каждый находится там, где он находится. Исключая, пожалуй, мертвых... Хотя...
    — По-моему, я никогда ничего не любил, — перебил Шестипалый.
    — Нет, с тобой это тоже случалось. Помнишь, как ты проревел полдня, думая о том, кто помахал тебе в ответ, когда нас сбрасывали со стены? Вот это и была любовь. Ты ведь не знаешь, почему он это сделал. Может, он считал, что издевается над тобой куда тоньше других. Мне лично
кажется, что так оно и было. Так что ты вел себя очень глупо, но совершенно правильно. Любовь придает смысл тому, что мы делаем, хотя на самом деле этого смысла нет.
    — Так что, любовь нас обманывает? Это что-то вроде сна?
    — Нет. Любовь — это что-то вроде любви, а сон — это сон. Все, что ты делаешь, ты делаешь только из-за любви. Иначе ты просто сидел бы на земле и выл от ужаса. Или отвращения.
    — Но ведь многие делают то, что делают, совсем не из-за любви.
    — Брось. Они ничего не делают.
    — А ты что-нибудь любишь, Затворник?
    — Люблю.
    — А что?
    — Не знаю. Что-то такое, что иногда приходит ко мне. Иногда это какая-нибудь мысль, иногда гайки, иногда сны. Главное, что я всегда это узнаю, какой бы вид оно ни принимало, и встречаю его тем лучшим, что во мне есть.
    — Чем?
    — Тем, что становлюсь спокоен.
    — А все остальное время ты беспокоишься?
    — Нет. Я всегда спокоен. Просто это лучшее, что во мне есть, и, когда то, что я люблю, приходит ко мне, я встречаю его своим спокойствием.
    — А как ты думаешь, что лучшее во мне?
    — В тебе? Пожалуй, это когда ты молчишь где-нибудь в углу и тебя не видно.
    — Правда?
    — Не знаю. Если серьезно, ты можешь узнать, что лучшее в тебе, по тому, чем ты встречаешь то, что полюбил. Что ты чувствовал, думая о том, кто помахал тебе рукой?
    — Печаль.
    — Ну вот, значит, лучшее в тебе — твоя печаль, и ты всегда будешь встречать ею то, что любишь.

&  ... Шестипалому казалось, что он смотрит с невообразимо высокой горы на раскинувшуюся внизу странную каменную пустыню, над которой миллионы лет происходит одно и то же: несется ветер и в нем летят остатки чьих-то жизней, выглядящих издалека соломинками, бумажками, щепками или еще как-то. "Когда-нибудь, — думал Шестипалый, — кто-то другой будет смотреть отсюда вниз и подумает обо мне, не зная сам, что думает обо мне. Так же, как я сейчас думаю о ком-то, кто чувствовал то же самое, что я, только Бог весть когда. В каждом дне есть точка, которая скрепляет его с прошлым и будущим. До чего же печален этот мир..."
    — Но в нем есть что-то такое, что оправдывает самую грустную жизнь, — сказал вдруг Затворник.

&  ...если Шестипалый после пережитого потрясения быстро вошел в норму, то с Затворником начало твориться что-то неладное. Казалось, депрессия Шестипалого перешла к нему, и с каждым часом он становился все замкнутей.
    Однажды он сказал Шестипалому:
    — Знаешь, если у нас ничего не выйдет, я поеду вместе со всеми в Цех номер один.
    Шестипалый открыл было рот, но Затворник остановил его:
    — А поскольку у нас наверняка ничего не выйдет, это можно считать решенным.
    Шестипалый вдруг понял: то, что он только что собирался сказать, было совершенно лишним. Он не мог переменить чужого решения, а мог только выразить свою привязанность к Затворнику — что бы он ни сказал, смысл был бы именно таким. Раньше он наверняка не удержался бы от ненужной болтовни, но за последнее время что-то в нем изменилось. И в ответ он просто кивнул головой, отошел в сторону и погрузился в размышления.

&  — Ну что, — сказал Шестипалый, — давай прощаться с миром?
    — Давай, — ответил Затворник, — ты первый.
    Шестипалый встал, оглянулся по сторонам, вздохнул и сел на место.
    — Все? — спросил Затворник.
    Шестипалый кивнул.
    — Теперь я, — поднимаясь сказал Затворник, задрал голову и закричал изо всех сил: — Мир! Прощай!

&  ... И вдруг его осенило.
    — Слушай, — закричал он, — да ведь это и есть полет! Мы летали!
    Затворник кивнул головой.
    — Я уже понял, — сказал он. — Истина настолько проста, что за нее даже обидно.

&  — Сука! Он мне глаз выбил! Сука! — орал этот третий.
    — Что такое сука? — спросил Шестипалый.
    — Это способ обращения к одной из стихий, — ответил Затворник. — Собственного смысла это слово не имеет.
    — А к какой стихии он обращается? — спросил Шестипалый.
    — Сейчас увидим, — сказал Затворник.

  ... И он махнул крылом в сторону огромного сверкающего круга, только по цвету напоминавшего то, что они когда-то называли светилами.”

Павел (Песах) Амнуэль — Повести и рассказы

День последний – день первый

  “Мессия явился на Землю в последнюю субботу августа. ...

&  Никогда нельзя думать: есть еще время. Потому что это дает моральное право на ошибку. Ну, сделал. Ничего, есть время, исправлю. И громоздишь ошибки. А силы слабеют. И не исправить уже.

&  Жестокость — следствие жалости.
    Конец чего бы то ни было, жесток всегда. Но конец всегда наступает. И нужно разглядеть момент, когда конец становится неизбежен, но всегда жалеешь и оттягиваешь. И хочешь исправить. Вернуть. Спасти. Спасение — отдаление конца. И тогда становится еще более жалко, и конец выглядит еще более жестоким. И опять ждешь. И когда все исчерпано, и больше ждать нельзя, конец становится невыносимо жестоким, потому что — невыносимо жаль.

&  Когда наступает проблема проблем — выбор, — сохранить чистую совесть невозможно. Что бы ни выбрал.

  ... – Да будет свет!”

По делам его...

  “Пикник удался на славу. ...

&  Вечная наша способность объяснять непонятное неизвестным.

  ... Он мелко перекрестился, и нечистая сила, конечно, не устояла – спираль перекосилась, сломалась, съежилась и исчезла со всхлипом.”

---

В пучину вод бросая мысль...

  “Раиса позвонила в половине седьмого — Фил уже не спал, но еще и не бодрствовал, переживал только что приключившийся сон, уплывавший из сознания, как таинственный бриг, окутанный сумраком утреннего тумана. ...

&  От всякой беды есть два патентованных средства: время и работа.

&  Если запишу, то забуду точно. Записанная мысль стирает задуманную, а записанные слова искажают задуманную суть.

  ... Гущин закрыл уши руками и стал ждать, когда сирена смолкнет.”

Лишь разумные свободны

  “Звонок видеофона оторвал меня от чтения весьма занимательного документа – отчета моего агента Кирилла Костакиса об его пребывании в Институте неопознанных структур. ...

&  Слова, сказанные без смысла, увеличивают пропасть.

&  Я терпеть не могу ситуации, в которых выбор предопределен. Особенно ситуации, когда предопределенность выбора становится понятной лишь в тот момент, когда ты собираешься совершить действие, изначально запрещенное и неосуществимое.

  ... Я не выдержу до утра..."”

Стивен Кинг & Питер Страуб — Талисман

Талисман — 1

  “15 сентября 1981 года мальчик по имени Джек Сойер стоял у самой кромки воды, засунув руки в карманы джинсов, и глядел на спокойную поверхность Атлантического океана. ...

&  "Постарайся понять меня. Поверь мне." — Когда взрослые говорят так, они часто подразумевают под этим нечто совсем иное.

&  У того, кто пытается нести мир на плечах, сначала ломается спина, а потом ломается душа.

&  Любая серьезная проблема воспитывает благоразумие.

&  — Ты можешь убить его потом, если будет нужно, но сначала ты должен пожать ему руку.

&  — Прямо здесь и прямо сейчас!

&  — Старый добрый Волк, черт бы его побрал!

---

&  Джек сидел, открыв рот, без единой мысли, словно ничего не передающая радиостанция.

&  — Я вижу лучше, чем хотелось бы.

&  — За того, кого спас от смерти, ты отвечаешь до конца своей жизни.

&  — Волк! Волк! Бежать всегда и везде! Здесь и сейчас!

&  — Ты теперь стадо, Джеки...

&  Ситуация превращалась из просто смешной в воистину комическую.

&  Те, кто утверждает, что месть не сладка, очень не правы.

&  У него было слишком много тараканов в голове, чтобы осталось достаточно места для мозгов.

&  Обладание чем-либо можно выразить только тем, насколько легко ты можешь это отдать...

&  Ты не владеешь вещью, если не можешь ее отдать. Ты не владеешь вещью, если не можешь ею поделиться, иначе это не дает человеку ничего.

  ... В большой белой спальне, в окружении взволнованных женщин, Лаура де Луизиан, Королева Территорий, открыла глаза.”

Black House (Талисман—2)

Пол Андерсон — Коридоры времени (Романы, повесть)

  “В замке лязгнул ключ. ...

&  — Зачем искать всему название и объяснение? Разве недостаточно самой реальности?

&  Ни одно государство не может долго продержаться, если не имеет хотя бы пассивной поддержки большинства.

&  Ощущение неотвратимости судьбы превращает человека в раба.

---

&  Все дурное — это хорошее, ставшее злокачественным.

&  Как и в любой войне, основные усилия должны быть направлены на не бросающуюся в глаза организацию всего.

&  Проблема безопасности. Нельзя, чтобы твои сторонники знали больше, чем необходимо, иначе это может стать известным врагу.

  ... — Всегда, — сказала она.”

Илья Ильф & Евгений Петров — Золотой теленок (10/10)

Ранее

&  Нет, от пожара придется отказаться. Жечь деньги-трусливо и не грациозно. Нужно придумать какой-нибудь эффектный жест. Основать разве стипендию имени Балаганова для учащихся заочного радиотехникума? Купить пятьдесят тысяч серебряных ложечек, отлить из них конную статую Паниковского и установить на могиле? Инкрустировать "Антилопу" перламутром? А может быть...

&  — Заседание продолжается, — сказал великий комбинатор, — на этот раз без участия депутата сумасшедших аграриев О.Бендера.

&  — Вчера чистили Скумбриевича, пробиться нельзя было. Сначала все шло очень культурно. Скумбриевич так рассказал свою биографию, что ему все аплодировали. "Я, говорит, родился между молотом и наковальней". Этим он хотел подчеркнуть, что его родители были кузнецы. А потом из публики кто-то спросил: "Скажите, вы не помните, был такой торговый дом "Скумбриевич и сын. Скобяные товары"? Вы не тот Скумбриевич?"
    И тут этот дурак возьми и скажи: "Я не Скумбриевич, я сын". Представляете, что теперь с ним будет? Первая категория обеспечена.

&  — Зося, я приехал, и отмахнуться от этого факта невозможно.

---

&  Он переменил интонацию, он говорил быстро и много, жаловался на обстоятельства, сказал о том, что молодость прошла совсем не так, как воображалось в младенческие годы, что жизнь оказалась грубой и низкой, словно басовый ключ.

&  — Вот навалился класс-гегемон, — сказал Остап печально, даже мою легкомысленную идею — и ту использовал для своих целей. А меня оттерли, Зося. Слышите, меня оттерли. Я несчастен.

&  — Не сердитесь, Зося, Примите во внимание атмосферный столб. Мне кажется даже, что он давит на меня значительно сильнее, чем на других граждан. Это от любви к вам. И, кроме того, я не член профсоюза. От этого тоже.

&  — Мне тридцать три года, — поспешно сказал Остап, — возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил, и только вы...
    — Ну, до свиданья, — сказала Зося, — мне в столовку.

&  — Перикл! — еще издали закричала Зося. — Я тебе купила носки с двойной пяткой. Познакомьтесь. Это Фемиди.
    — Фемиди, — сказал молодой человек, сердечно пожимая руку Остапа.
    — Бендер-Задунайский, — грубо ответил великий комбинатор, сразу сообразив, что опоздал на праздник любви и что носки с двойной пяткой — это не просто продукция какой-то кооперативной артели лжеинвалидов, а некий символ счастливого брака, узаконенного загсом.

&  — А вы собственно по какой линии работаете? — спросил молодого человека Остап.
    — А я собственно секретарь изоколлектива железнодорожных художников, — ответил Фемиди. Великий комбинатор стал медленно подниматься.
    — Ах, представитель коллектива! Этого можно было ожидать! Однако не буду отвлекать вас разговорами. Это помешает вам правильно выделять желудочный сок, столь необходимый для здоровья.

&  — Тоже, апостол Павел нашелся, — шептал он, перепрыгивая через клумбы городского сада. — Бессребреник, с-сукин сын! Менонит проклятый, адвентист седьмого дня! Дурак! Если они уже отправили посылку — повешусь! Убивать надо таких толстовцев!

&  — Мне только... — начал Остап. Но он не продолжал. Это было бесполезно. Очередь, серая, каменная, была несокрушима, как греческая фаланга. Каждый знал свое место и готов был умереть за свои маленькие права.

&  Только через сорок пять минут Остап вложил голову в почтовое окошко и азартно потребовал обратно свою посылку. Служащий равнодушно возвратил квитанцию Остапу.
    — Товарищ, мы посылок обратно не выдаем.
    — Как! Уже отправили? — спросил великий комбинатор колеблющимся голосом. — Я только час тому назад сдал!
    — Товарищ, мы посылок обратно не выдаем, — повторил почтовый работник.
    — Но ведь это моя посылка, — сказал Остап ласково, — понимаете, моя. Я ее отправил, я ее хочу взять назад. Понимаете, забыл вложить банку варенья. Из райских яблочек. Очень вас прошу. Дядя страшно обидится. Понимаете...
    — Товарищ, мы обратно посылок не выдаем.

&  Остап оглянулся, ища помощи. Сзади стояла очередь, молчаливая и суровая, знающая все правила, в том числе и то, что посылки обратно не выдаются.

&  — Вложить баночку, — пролепетал Остап, — райские яблочки.
    — Товарищ, баночку отправьте отдельной посылкой, сказал служащий, смягчаясь. — Ничего вашему дяде не сделается.
    — Вы не знаете моего дяди! — горячо сказал Остап. — И потом я бедный студент, у меня нет денег. Прошу вас как общественника.

&  — Больше никогда этого не делайте, — строго сказал почтовик, выкидывая Бендеру его чемоданчик.
    — Никогда не сделаю! — заявил командор. — Честное студенческое слово!

&  — Довольно психологических эксцессов, — радостно сказал Бендер, — довольно переживаний и самокопания. Пора начать трудовую буржуазную жизнь. В Рио-де-Жанейро! Куплю плантацию и выпишу в качестве обезьяны Балаганова. Пусть срывает для меня бананы!

&  — Все надо делать по форме. Форма номер пять — прощание с родиной. Ну что ж, адье, великая страна. Я не люблю быть первым учеником и получать отметки за внимание, прилежание и поведение. Я частное лицо и не обязан интересоваться силосными ямами, траншеями и башнями. Меня как-то мало интересует проблема социалистической переделки человека в ангела и вкладчика сберкассы. Наоборот. Интересуют меня наболевшие вопросы бережного отношения к личности одиноких миллионеров...

&  — Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы.

  ... — Не надо оваций! Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы.”

Илья Ильф & Евгений Петров — Золотой теленок (9/10)

Ранее

&  — Дали бы мне миллион рублей! — сказал второй пассажир, суча ногами. — Я бы им показал, что делать с миллионом!
    В пролете между верхними диванами появилась голова четвертого пассажира. Он внимательно поглядел на человека, точно знавшего, что можно сделать с миллионом, и, ничего не сказавши, снова закрылся журналом.

&  — Да, бывают различные факты в области денежного обращения. ...

&  — Между нами говоря, если хотите знать, — деньги — это все.

---

&  — Как же Бубешко, Иван Николаевич? — спросил самый молодой из пассажиров с азартом. — Наверное, землю носом роет?
    — Уж не роет. Оказался в дурацком положении. Но что было! Сначала он полез в драку... вы знаете, Иван Николаевич, — характер... Восемьсот двадцать пять тысяч тонн и ни на одну тонну больше. Тут началось серьезное дело. Преуменьшение возможностей... Факт! Равнение на узкие места — факт! Надо было человеку сразу же полностью сознаться в своей ошибке. Так нет! Амбиция! Подумаешь, — благородное дворянство. Сознаться — и все. А он начал по частям. Решил авторитет сохранить. И вот началась музыка, достоевщина: "С одной стороны, признаю, но, с другой стороны, подчеркиваю". А что там подчеркивать, что за бесхребетное виляние! Пришлось нашему Бубешко писать второе письмо. ... Но и там он о своем оппортунизме не сказал ни слова. И пошел писать. Каждый день письмо. Хотят для него специальный отдел завести: "Поправки и отмежевки". И ведь сам знает, что зашился, хочет выкарабкаться, но такое сам нагромоздил, что не может. И последний раз до того дошел, что даже написал: "Так, мол, и так... ошибку признаю, а настоящее письмо считаю недостаточным".

&  — Что же это вы, папаша, пассажиров не надо линчевать без особой необходимости. Зачем так точно придерживаться буквы закона? Надо быть гостеприимным. Знаете, как на Востоке!.. Пойдемте, я вам сейчас все растолкую.

&  — По восточному обычаю, — сказал Остап обществу, — согласно законов гостеприимства, как говорил некий работник кулинарного сектора.

&  — Меня давно интересовала проблема всеобщего, равного и тайного обучения, — болтал он радостно, — недавно я даже беседовал по этому поводу с индусским философом-любителем. Человек крайней учености. Поэтому, что бы он ни сказал, его слова сейчас же записываются на граммофонную пластинку. А так как старик любит поговорить, — есть за ним такой грешок, — то пластинок скопилось восемьсот вагонов, и теперь из них уже делают пуговицы.

&  В студентах чувствовалось превосходство зрителя перед конферансье. Зритель слушает гражданина во фраке, иногда смеется, лениво аплодирует ему, но в конце концов уходит домой, и нет ему больше никакого дела до конферансье. А конферансье после спектакля приходит в артистический клуб, грустно сидит над котлетой и жалуется собрату по Рабису-опереточному комику, что публика его не понимает, а правительство не ценит. Комик пьет водку и тоже жалуется, что его не понимают. А чего там не понимать? Остроты стары, и приемы стары, а переучиваться поздно. Все, кажется, ясно.

&  — Понимаете, светила луна, королева ландшафта. Мы сидели на ступеньках музея древностей, и вот я почувствовал, что я ее люблю. Но мне пришлось в этот же вечер уехать, так что дело расстроилось. Она, кажется, обиделась. Даже наверное обиделась.

&  — Вас послали в командировку? — спросила девушка.
    — М-да. Как бы командировка. То есть не совсем командировка, но срочное дело. Теперь я страдаю. Величественно и глупо страдаю.
    — Это не страшно, — сказала девушка, — переключите избыток своей энергии на выполнение какого-нибудь трудового процесса. Пилите дрова, например. Теперь есть такое течение.

&  В купе Остап по-прежнему выбивался из сил, чтобы понравиться компании. И он достиг того, что студенты стали считать его своим. А грубиян Паровицкий изо всей силы ударил Остапа по плечу и воскликнул:
    — Поступай к нам в политехникум. Ей-богу! Получишь стипендию семьдесят пять рублей. Будешь жить, как бог. У нас — столовая, каждый день мясо. Потом на Урал поедем на практику.
    — Я уже окончил один гуманитарный вуз, — торопливо молвил великий комбинатор.

&  — А что ты теперь делаешь? — спросил Паровицкий.
    — Да так, по финансовой линии.
    — Служишь в банке?
    Остап внезапно сатирически посмотрел на студента и внезапно сказал:
    — Нет, не служу. Я миллионер.

&  — Как видите, гуманитарные науки тоже приносят плоды, — сказал миллионер, приглашая студентов повеселиться вместе с ним.

&  — Живу, как бог, — продолжал Остап, — или как полубог, что в конце концов одно и то же.

&  Дружба гибла на глазах. Скоро в купе осталась только добрая и отзывчивая девушка в гимнастических туфлях.
    — Куда это все убежали? — спросил Бендер.
    — В самом деле, — прошептала девушка, — надо узнать.
    Она проворно бросилась к двери, но несчатный миллионер схватил ее за руку.
    — Я пошутил, — забормотал он, — я трудящийся. Я дирижер симфонического оркестра!.. Я сын лейтенанта Шмидта!.. Мой папа турецко-подданный. Верьте мне!..

&  — Вы знаете, Адам, новость — на каждого гражданина давит столб воздуха силою в двести четырнадцать кило!
    — Нет, — сказал Козлевич, — а что?
    — Как что! Это научно-медицинский факт. И мне это стало с недавнего времени тяжело. Вы только подумайте! Двести четырнадцать кило! Давят круглые сутки, в особенности по ночам. Я плохо сплю. Что?
    — Ничего, я слушаю, — ласково ответил Козлевич.
    — Мне очень плохо, Адам. У меня слишком большое сердце.

&  — Вчера на улице ко мне подошла старуха и предложила купить вечную иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил. Мне не нужна вечная игла, я не хочу жить вечно. Я хочу умереть. У меня налицо все пошлые признаки влюбленности: отсутствие аппетита, бессонница и маниакальное стремление сочинять стихи. Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете электрической лампы: "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты". Правда, хорошо? Талантливо? И только на рассвете, когда дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже написал А. Пушкин. Такой удар со стороны классика! А?
    — Нет, нет, продолжайте, — сказал Козлевич сочувственно.

&  — А вы у нее были? — спросил прямолинейный Козлевич. — У Зоси Викторовны?
    — Не пойду, — сказал Остап, — по причине гордой застенчивости. Во мне проснулись янычары. Я этой негодяйке послал из Москвы на триста пятьдесят рублей телеграмм и не получил ответа даже на полтинник. Это я-то, которого любили домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина — зубной техник. Нет, Адам, я туда не пойду. До свидания!

&  — Ты куда?! — закричал Остап еще издали. — Я тебе покажу хватать чужие чемоданы! На секунду оставить нельзя! Безобразие!

&  Что ж теперь делать? Как распорядиться проклятым кушем, который обогащает меня только моральными муками? Сжечь его, что ли?

Окончание

Илья Ильф & Евгений Петров — Золотой теленок (8/10)

Ранее

&  — Варвары! Всю сервировку к свиньям собачьим!.. Антон Павловича кормил, принца Вюртембергского!.. Приеду домой и умру! Вспомнят тогда Ивана Осиповича. Сервируй, скажут, банкетный стол на восемьдесят четыре персоны, к свиньям собачьим. А ведь некому будет! Нет Ивана Осиповича Трикартова! Скончался! Отбыл в лучший мир, иде же несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... Ве-е-ечная па-ммять!

&  — А по-моему, в этом нет ничего страшного. Раз Узун-Кулак существует, должен же кто-нибудь о нем писать?
    — Но ведь уже тысячу раз писали! — сказал Лавуазьян.
    — Узун-Кулак существует, — вздохнул писатель, — и с этим приходится считаться.

&  Могло бы показаться даже, что дело происходит в кооперативном магазине: покупатель спрашивает головной убор, а продавец лениво выбрасывает на прилавок лохматую кепку булыжного цвета. Ему все равно — возьмет покупатель кепку или не возьмет. Да и сам покупатель не очень-то горячится, спрашивая только для успокоения совести: "Может, другие есть?" — на что обычно следует ответ: "Берите, берите, а то и этого не будет". И оба смотрят друг на друга с полнейшим равнодушием.

&  — Эй, там, на шхуне! — устало крикнул Остап. — Какое счастье, что вы не курите! Просить папиросу у такого скряги, как вы, было бы просто мучительно. Вы никогда не протянули бы портсигара, боясь, что у вас вместо одной папиросы заберут несколько, а долго копались бы в кармане, с трудом приоткрывая коробку и вытаскивая оттуда жалкую, согнутую папироску. Вы нехороший человек. Ну, что вам стоит вытащить весь чемодан!
    — Еще чего! — буркнул Корейко, задыхаясь под кроватью.

---

&  — Вот я и миллионер! — воскликнул Остап с веселым удивлением. — Сбылись мечты идиота!

&  — Будете вот сидеть на своем чемодане, а в один погожий денек явится к вам костлявая — и косой по шее. А? Представляете себе аттракцион? Спешите, Александр Иванович, котлеты еще на столе. Не будьте твердолобым.

&  После потери миллиона Корейко стал мягче и восприимчивей.
    — Может, в самом деле проветриться? — сказал он неуверенно. — Прокатиться в центр? Но, конечно, без шика, без этого гусарства.
    — Какое уж тут гусарство! Просто два врача-общественника едут в Москву, чтобы посетить Художественный театр и собственными глазами взглянуть на мумию в Музее изящных искусств. Берите чемодан.

&  — Пассажиров не принимаем, — сказал пилот, берясь за лестничный поручень. — Это — специальный рейс.
    — Я покупаю самолет! — поспешно сказал великий комбинатор. — Заверните в бумажку.
    — С дороги! — крикнул механик, подымаясь вслед за пилотом.

&  — Транспорт отбился от рук. С железной дорогой мы поссорились. Воздушные пути сообщения для нас закрыты. Пешком? Четыреста километров. Это не воодушевляет. Остается одно — принять ислам и передвигаться на верблюдах.

&  Если через два дня мы не получим приличной пищи, я взбунтую какие-либо племена. Честное слово! Назначу себя уполномоченным пророка и объявлю священную войну, джихад. Например, Дании. Зачем датчане замучили своего принца Гамлета? При современной политической обстановке даже Лига наций удовлетворится таким поводом к войне. Ей-богу, куплю у англичан на миллион винтовок, — они любят продавать огнестрельное оружие племенам, — и маршмарш в Данию. Германия пропустит — в счет репараций. Представляете себе вторжение племен в Копенгаген?

&  — Ваши впечатления, товарищи?
    — Ничего себе, — сказал Остап.

&  — Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья? — спросил Остап. — Только подсчитайте все.
    — Сто рублей, — ответил Балаганов, с сожалением отрываясь от хлеба с колбасой.
    — Да нет, вы меня не поняли. Не на сегодняшний день, а вообще. Для счастья. Ясно? Чтобы вам было хорошо на свете.

&  — А как Рио-де-Жанейро, — возбужденно спросил Балаганов. — Поедем?
    — Ну его к черту! — с неожиданной злостью сказал Остап. — Все это выдумка, нет никакого Рио-деЖанейро, и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще последний город — это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана.
    — Ну и дела! — вздохнул Балаганов.
    — Мне один доктор все объяснил, — продолжал Остап, — заграница — это миф о загробной жизни. Кто туда попадает, тот не возвращается.

&  — Учитель желает узнать, не содержатся ли в чемодане пришельца песни и саги и не собирается ли пришелец прочесть их вслух, так как учителю прочли уже много песен и саг и он больше не может их слушать.
    — Скажите учителю, что саг нету, — почтительно ответил Остап.

&  — Прежде чем ответить на ваш вопрос о смысле жизни, — сказал переводчик, — учитель желает сказать несколько слов о народном образовании в Индии.
    — Передайте учителю, — сообщил Остап, — что проблема народного образования волнует меня с детства.

&  — А как все-таки будет со смыслом жизни? — спросил миллионер, улучив минуту.
    — Учитель желает прежде, — объяснил переводчик, — познакомить пришельца с обширными материалами, которые он собрал при ознакомлении с постановкой дела народного образования в СССР.
    — Передайте его благородию, — ответил Остап, — что пришелец не возражает.

&  — Знаете, — сказал он, — переводить больше не нужно. Я стал как-то понимать по-бенгальски. Вот когда будет насчет смысла жизни, тогда и переведите.

&  — Как же я забыл! — сказал он сердито. Потом он засмеялся, зажег свет и быстро написал телеграмму: "Черноморск. Зосе Синицкой. Связи ошибкой жизни готов лететь Черноморск крыльях любви, молнируйте ответ Москва Грандотель Бендер".

&  — ...Это был обыкновенный землемер — жена, одна комната, сто двадцать рублей жалованья. Фамилия Бигусов. Обыкновенный, ну, совершенно незамечательный человек, даже, если хотите знать, между нами говоря, хам.

&  ...Воронеж, если хотите знать, не особенно большой центр. Между нами говоря, какое там может быть отношение к самураям? Самое отрицательное.

Далее

Илья Ильф & Евгений Петров — Золотой теленок (7/10)

Ранее

&  — Почему вы меня полюбили? — спросила Зося, трогая Остапа за руку.
    — Вы нежная и удивительная, — ответил командор, — вы лучше всех на свете.

&  — Куда, куда приехать? — закричал Остап. — Где он?
    — Нет, я вам не скажу. Вы ревнивец. Вы его еще убьете.
    — Ну что вы, Зося! — осторожно сказал командор. — Просто любопытно узнать, где это люди устраиваются.

&  — Карнавал окончился! — крикнул командор, когда "Антилопа" со стуком проезжала под железнодорожным мостом. — Начинаются суровые будни.

&  — Адам, — говорил командор, — вы наш отец, мы ваши дети. Курс на восток! У вас есть прекрасный навигационный прибор — компас-брелок. Не сбейтесь с пути!

&  Паниковский тоскливо смотрел на лохматые кукурузные поля и несмело шепелявил:
    — Зачем мы опять едем? К чему это все? Так хорошо было в Черноморске.

---

&  — Бендер! Он гуляет по дороге. Гусь! Эта дивная птица гуляет, а я стою и делаю вид, что это меня не касается. Он подходит. Сейчас он будет на меня шипеть. Эти птицы думают, что они сильнее всех, и в этом их слабая сторона. Бендер! В этом их слабая сторона!.. Он идет на меня и шипит, как граммофон. Но я не из робкого десятка, Бендер. Другой бы на моем месте убежал, а я стою и жду. Вот он подходит и протягивает шею, белую гусиную шею с желтым клювом. Он хочет меня укусить. Заметьте, Бендер, моральное преимущество на моей стороне. Не я на него нападаю, он на меня нападает. И тут, в порядке самозащиты, я его хвата...

&  — Идем, нам нужно торопиться. Нужно где-нибудь переночевать, поесть, раздобыть денег на билеты. Ехать придется далеко. Идем, идем, Козлевич! Жизнь прекрасна, невзирая на недочеты.

&  Голод гнал их вперед. Никогда еще им не было так тесно и неудобно на свете.

&  Козлевич вспомнил о погибшей "Антилопе", с ужасом посмотрел на Паниковского и запел латинскую молитву.
    — Бросьте, Адам! — сказал великий комбинатор. — Я знаю все, что вы намерены сделать. После псалма вы скажете: "Бог дал, бог и взял", потом: "Все под богом ходим", а потом еще что-нибудь лишенное смысла, вроде: "Ему теперь все-таки лучше, чем нам". Всего этого не нужно, Адам Казимирович. Перед нами простая задача: тело должно быть предано земле.

&  При спичечных вспышках великий комбинатор вывел на плите куском кирпича эпитафию:
    Здесь лежит МИХАИЛ САМУЭЛЕВИЧ ПАНИКОВСКИЙ
                               человек без паспорта
    Остап снял свою капитанскую фуражку и сказал:
    — Я часто был несправедлив к покойному. Но был ли покойный нравственным человеком? Нет, он не был нравственным человеком. Это был бывший слепой, самозванец и гусекрад. Все свои силы он положил на то, чтобы жить за счет общества. Но общество не хотело, чтобы он жил за его счет. А вынести этого противоречия во взглядах Михаил Самуэлевич не мог, потому что имел вспыльчивый характер. И поэтому он умер. Все!

&  — Уезжаете? Ну, ну!
    — Остаетесь? Ну, ну!
    — Работаете? Ну, ну!
    — Разговариваете? Ну, ну!
    — Спорите? Ну, ну!

&  Для разгона заговорили о Художественном театре. Гейнрих театр похвалил, а мистер Бурман уклончиво заметил, что в СССР его, как сиониста, больше всего интересует еврейский вопрос.
    — У нас такого вопроса уже нет, — сказал Паламидов.
    — Как же может не быть еврейского вопроса?
    — Нету, Не существует.
    — Но ведь в России есть евреи?
    — Есть, — ответил Паламидов.
    — Значит, есть и вопрос?
    — Нет. Евреи есть, а вопроса нету.

&  В таких случаях Магомет обычно шел к горе, прекрасно понимая, что гора к нему не пойдет.

&  Для полноты счастья не хватало денег.

&  ... Буфетчик заявил, что сделано будет все, что возможно.
    — Согласно законов гостеприимства, — добавил он почему-то.

&  Они приобрели разительное сходство со старинными советскими служащими, и их мучительно хотелось чистить, выпытывать, что они делали до 1917 года, не бюрократы ли они, не головотяпы ли и благополучны ли по родственникам.

&  — Товарищи, что сделано, то сделано, и говорить тут много не надо. А от всего нашего укладочного коллектива просьба правительству — немедленно отправить нас на новую стройку. Мы хорошо сработались вместе и последние месяцы укладывали по пяти километров рельсов в день. Обязуемся эту норму удержать и повысить. И да здравствует наша мировая революция! Я еще хотел сказать. товарищи, что шпалы поступали с большим браком, приходилось отбрасывать. Это дело надо поставить на высоту.

&  — Ну, девочка, — весело сказал начальник строительства, — скажи нам, что ты думаешь о Восточной Магистрали?
    ...пионерка Гремящего Ключа своими слабыми ручонками сразу ухватила быка за рога и тонким смешным голосом закричала:
    — Да здравствует пятилетка!

&  — Да! Мы герои! — восклицал Талмудовский, протягивая вперед стакан с нарзаном. — Привет нам, строителям Магистрали! Но каковы условия нашей работы, граждане! Скажу, например, про оклад жалованья. Не спорю, на Магистрали оклад лучше, чем в других местах, но вот культурные удобства! Театра нет! Пустыня! Канализации никакой!.. Нет, я так работать не могу!
    Плевал я на договор! Что? Подъемные назад? Только судом, только судом!

Далее

Илья Ильф & Евгений Петров — Золотой теленок (6/10)

Ранее

&  — Заседание продолжается! — молвил Остап как ни в чем не бывало. — И, как видите, господа присяжные заседатели, лед тронулся. Подзащитный пытался меня убить. Конечно, из детского любопытства. Он просто хотел узнать, что находится у меня внутри. Спешу это любопытство удовлетворить. Там внутри — благородное и очень здоровое сердце, отличные легкие и печень без признака камней. Прошу занести этот факт в протокол. А теперь — продолжим наши игры, как говорил редактор юмористического журнала, открывая очередное заседание и строго глядя на своих сотрудников.

&  — Да, вы ошиблись. И на старуху бывает проруха, как сказала польская красавица Инга Зайонц через месяц после свадьбы с другом моего детства Колей Остен-Бакеном.

&  — ... Прикажете получить деньги?
    — Да, деньги! — сказал Корейко. — С деньгами заминка. Папка хорошая, слов нет, купить можно, но, подсчитывая мои доходы, вы совершенно упустили из виду расходы и прямые убытки. Миллион — это несуразная цифра.

&  — До свиданья, — холодно молвил Остап, — и, пожалуйста, побудьте дома полчаса. За вами приедут в чудной решетчатой карете.

&  — Так дела не делают, — сказал Корейко с купеческой улыбкой.
    — Может быть, — вздохнул Остап, — но я, знаете, не финансист. Я — свободный художник и холодный философ.

&  — Значит, пойдем в закрома? — спросил Остап. — Кстати, где вы держите свою наличность? Надо полагать, не в сберкассе?

---

&  — А вы лучше, чем я думал, — дружелюбно сказал Бендер. — И правильно. С деньгами нужно расставаться легко, без стонов.
    — Для хорошего человека и миллиона не жалко, — ответил конторщик, к чему-то прислушиваясь.

&  — Вы что, на именинах у архиерея были? — хмуро спросил Остап.

&  — Ну, гуси-лебеди, что поделывали?
    — Ей-богу, — сказал Балаганов, прикладывая руку к груди. — Это все Паниковский затеял.
    — Паниковский! — строго сказал командор.
    — Честное, благородное слово! — воскликнул нарушитель конвенции. — Вы же знаете, Бендер, как я вас уважаю! Это балагановские штуки.
    — Шура! — еще более строго молвил Остап.
    — И вы ему поверили! — с упреком сказал уполномоченный по копытам. — Ну, как вы думаете, разве я без вашего разрешения взял бы эти гири?

&  — Какая фемина! — ревниво сказал Паниковский, выходя с Балагановым на улицу. — Ах, если бы гири были золотые! Честное, благородное слово, я бы на ней женился!

&  ...из банка Остап вышел, держа в руке тридцать четыре рубля.
    — Это все, что осталось от десяти тысяч, — сказал он с неизъяснимой печалью, — а я думал, что на текущем счету есть еще тысяч шесть-семь... Как же это вышло? Все было так весело, мы заготовляли рога и копыта, жизнь была упоительна, земной шар вертелся специально для нас — и вдруг... Понимаю! Накладные расходы! Аппарат съел все деньги.

&  — Вы пойдете под суд! — загремели басы и баритоны. — Где начальник отделения? Где уполномоченный по копытам?
    Балаганов задрожал.
    — Контора умерла, — шепнул Остап, — и мы здесь больше не нужны. Мы пойдем по дороге, залитой солнцем, а Фунта поведут в дом из красного кирпича, к окнам которого по странному капризу архитектора привинчены толстые решетки.

&  — Вот, — вымолвил, наконец, Остап, — судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

&  — Что вы делаете? — сказал Балаганов, взмахнув букетом. — Зачем этот шик?
    — Нужно, Шура, нужно, — ответил Остап. — Ничего не поделаешь! У меня большое сердце. Как у теленка. И потом это все равно не деньги. Нужна идея.

&  — Иди, иди, лошадь, — заметил великий комбинатор, — не твоего это ума дело!

&  — Вот, например, я! — сказал вдруг швейцар, развивая, видимо, давно мучившую его мысль. — Сказал мне помреж Терентьев бороду отпустить. Будешь, говорит, Навуходоносора играть или Валтасара в фильме, вот названия не помню. Я и отрастил, смотри, какая бородища — патриаршая! А теперь что с ней делать, с бородой! Помреж говорит: не будет больше немого фильма, а в звуковом, говорит, тебе играть невозможно, голос у тебя неприятный. Вот и сижу с бородой, тьфу, как козел! Брить жалко, а носить стыдно. Так и живу.

&  — В самом ли деле прекрасна жизнь, Паниковский, или мне это только кажется?
    — Где это вы безумствуете? — ревниво спрашивал нарушитель конвенции.
    — Старик! Эта девушка не про вас, — отвечал Остап.

&  Погода благоприятствовала любви.

&  — Какая фемина! — шептал он. — Я люблю ее, как дочь!

Далее