7 июл. 2001 г.

Виктор Пелевин — Затворник и Шестипалый

Виктор Пелевин Затворник и Шестипалый
  “— Отвали. ...

&  — Да... Живем, живем — а зачем? Тайна веков. И разве постиг кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?

&  — Снова ты. Ну, чего тебе надо?
    — Так. Поговорить хочется.
    — Да ведь ты не умен, я полагаю, — ответил Затворник. — Шел бы лучше в социум.

&  — Они мне так и сказали — у нас сейчас самый, можно сказать, решительный этап приближается, а у тебя на ногах по шесть пальцев... Нашел, говорят, время...
    — Какой еще "решительный этап"?
    — Не знаю. Лица у всех перекошенные, особенно у Двадцати Ближайших, а больше ничего не поймешь. Бегают, орут.
    — А, — сказал Затворник, — понятно. Он, наверно, с каждым часом все отчетливей и отчетливей? А контуры все зримей?
    — Точно, — удивился Шестипалый. — А откуда ты знаешь?
    — Да я их уже штук пять видел, этих решительных этапов. Только называются по разному.
    — Да ну, — сказал Шестипалый. — Он же впервые происходит.
    — Еще бы. Даже интересно было бы посмотреть, как он будет во второй раз происходить. Но мы немного о разном.



&  — Чего это ты? — с некоторым испугом спросил Шестипалый, когда Затворник, тяжело дыша, вернулся.
    — Это жест, — ответил Затворник. — Такая форма искусства. Читаешь стихотворение и производишь соответствующее ему действие.
    — А какое ты сейчас прочел стихотворение?
    — Такое, — сказал Затворник.
        Иногда я грущу,
       глядя на тех, кого я покинул.
       Иногда я смеюсь,
       и тогда между нами
       вздымается желтый туман.
    — Какое ж это стихотворение, — сказал Шестипалый. — Я, слава Богу, все стихи знаю. Ну, то есть не наизусть, конечно, но все двадцать пять слышал. Такого нет, точно.

&  — Слушай, а тебя тоже прогнали? — нарушил его Шестипалый.
    — Нет. Это я их всех прогнал.
    — Так разве бывает?
    — По-всякому бывает, — сказал Затворник...

&  — Слушай, — заговорил Затворник, — вот ты все повторяешь — Господи, Господи... у вас там что, в Бога верят?
    — Черт его знает. Что-то такое есть, это точно. А что — никому не известно. Вот, например, почему темно становится? Хотя, конечно, можно и естественными причинами объяснить. А если про Бога думать, то ничего в жизни и не сделаешь...
    — А что, интересно, можно сделать в жизни? — спросил Затворник.
    — Как что? Чего глупые вопросы задавать — будто сам не знаешь. Каждый, как может, лезет к кормушке. Закон жизни.
    — Понятно. А зачем тогда все это?
    — Что "это"?
    — Ну, вселенная, небо, земля, светила — вообще, все.
    — Как зачем? Так уж мир устроен.
    — А как он устроен? — с интересом спросил Затворник.
    — Так и устроен. Движемся в пространстве и во времени. Согласно законам жизни.
    — А куда?
    — Откуда я знаю. Тайна веков. От тебя, знаешь, свихнуться можно.
    — Это от тебя свихнуться можно. О чем ни заговори, у тебя все или закон жизни, или тайна веков.

&  За последние дни Шестипалый наслушался от него такого, что в душе у него все время поскрипывало и ухало, а былая жизнь в социуме казалась забавной фантазией (а может, пошлым кошмаром — точно он еще не решил)...

&  — Перед тем как покинуть какой-либо мир, надо обобщить опыт своего пребывания в нем, а затем уничтожить все свои следы. Это традиция.
    — А кто ее придумал?
    — Какая разница. Ну, я. Больше тут, видишь ли, некому. Вот так...

&  — Все, — сказал он, — следы я уничтожил. Теперь надо опыт обобщить. Сейчас твоя очередь. Залазь на эту кочку и рассказывай.
    Шестипалый почувствовал, что его перехитрили, оставив ему самую тяжелую и, главное, непонятную часть работы.

&  — Что рассказывать?
    — Все, что знаешь о мире.
    — Долго ж мы здесь проторчим, — свистнул Шестипалый.
    — Не думаю, — сухо отозвался Затворник.
    — Значит, так. Наш мир... Ну и идиотский у тебя ритуал...
    — Не отвлекайся.
    — Наш мир представляет собой правильный восьмиугольник, равномерно и прямолинейно движущийся в пространстве. Здесь мы готовимся к решительному этапу, венцу нашей жизни. Это официальная формулировка, во всяком случае. По периметру мира проходит так называемая Стена Мира, объективно возникшая в результате действия законов жизни. В центре мира находится двухъярусная кормушка-поилка, вокруг которой издавна существует наша цивилизация. Положение члена социума относительно кормушки-поилки определяется его общественной значимостью и заслугами...
    — Вот этого я раньше не слышал, — перебил Затворник. — Что это такое — заслуги? И общественная значимость?
    — Ну... Как сказать... Это когда кто-то попадает к самой кормушке-поилке.
    — А кто к ней попадает?
    — Я же говорю, тот, у кого большие заслуги. Или общественная значимость. У меня, например, раньше были так себе заслуги, а теперь вообще никаких. Да ты что, народную модель вселенной не знаешь?
    — Не знаю, — сказал Затворник.
    — Да ты что?.. А как же ты к решительному этапу готовился?
    — Потом расскажу. Давай дальше.
    — А уже почти все. Чего там еще то... За областью социума находится великая пустыня, а кончается все Стеной Мира. Возле нее ютятся отщепенцы вроде нас.
    — Понятно. Отщепенцы. А бревно откуда взялось? В смысле то, от чего они отщепились?
    — Ну ты даешь... Это тебе даже Двадцать Ближайших не скажут. Тайна веков.
    — Н-ну, хорошо. А что такое тайна веков?
    — Закон жизни, — ответил Шестипалый, стараясь говорить мягко. Ему что-то не нравилось в интонациях Затворника.
    — Ладно. А что такое закон жизни?
    — Это тайна веков.
    — Тайна веков? — переспросил Затворник странно тонким голосом и медленно стал подходить к Шестипалому по дуге.

&  Шестипалый слез с кочки, и Затворник с сосредоточенным и серьезным видом залез на его место. Некоторое время он молчал, словно прислушиваясь к чему-то, а потом поднял голову и заговорил.
    — Я пришел сюда из другого мира, — сказал он, — в дни, когда ты был еще совсем мал. А в тот, другой мир я пришел из третьего, и так далее. Всего я был в пяти мирах. Они такие же, как этот, и практически ничем не отличаются друг от друга. А вселенная, где мы находимся, представляет собой огромное замкнутое пространство. На языке богов она называется "Бройлерный комбинат имени Луначарского", но что это означает, неизвестно даже им самим.
    ... Всего во вселенной есть семьдесят миров. В одном из них мы сейчас находимся. Эти миры прикреплены к безмерной черной ленте, которая медленно движется по кругу. А над ней, на поверхности неба, находятся сотни одинаковых светил. Так что это не они плывут над нами, а мы проплываем под ними. Попробуй представить себе это.
    Шестипалый закрыл глаза. На его лице изобразилось напряжение.
    — Нет, не могу, — наконец сказал он.
    — Ладно, — сказал Затворник, — слушай дальше. Все семьдесят миров, которые есть во вселенной, называются Цепью Миров. Во всяком случае, их вполне можно так назвать. В каждом из миров есть жизнь, но она не существует там постоянно, а циклически возникает и исчезает. Решительный этап происходит в центре вселенной, через который по очереди проходят все миры. На языке богов он называется Цехом номер один. Наш мир как раз находится в его преддверии. Когда завершается решительный этап и обновленный мир выходит с другой стороны Цеха номер один, все начинается сначала. Возникает жизнь, проходит цикл и через положенный срок опять ввергается в Цех номер один.

&  — Откуда ты все это знаешь? — тихим голосом спросил Шестипалый.
    — Я много путешествовал, — сказал Затворник, — и по крупицам собирал тайные знания.

&  — Может быть, ты знаешь, откуда мы беремся?
    — Знаю. А что про это говорят в вашем мире?
    — Что это объективная данность. Закон жизни такой.
    — Понятно. Ты спрашиваешь про одну из глубочайших тайн мироздания, и я даже не знаю, можно ли тебе ее доверить. Но поскольку, кроме тебя, все равно некому, я, пожалуй, скажу. Мы появляемся на свет из белых шаров. На самом деле они не совсем шары, а несколько вытянуты и один конец у них уже другого, но сейчас это не важно.

&  — Всегда поражался, — тихо сказал Шестипалому Затворник, — как здесь все мудро устроено. Те, кто стоит близко к кормушке-поилке, счастливы в основном потому, что все время помнят о желающих попасть на их место. А те, кто всю жизнь ждет, когда между стоящими впереди появится щелочка, счастливы потому, что им есть на что надеяться в жизни. Это ведь и есть гармония и единство.

&  — Что ж, не нравится? — спросил сбоку чей-то голос.
    — Нет, не нравится, — ответил Затворник.
    — А что конкретно не нравится?
    — Да все.
    И Затворник широким жестом обвел толпу вокруг, величественный купол кормушки-поилки, мерцающие желтыми огнями небеса и далекую, еле видную отсюда Стену Мира.
    — Понятно. И где, по-вашему, лучше?
    — В том-то и трагедия, что нигде! В том то и дело! — страдальчески выкрикнул Затворник. — Было бы где лучше, неужели б я с вами тут о жизни беседовал?

&  — Это вы оттого такие невеселые, ребята, — неожиданно дружелюбно сказал тот, — что не готовитесь вместе со всеми к решительному этапу. Тогда у вас на эти мысли времени бы не было. Мне самому такое иногда в голову приходит, что... И, знаете, работа спасает.
    И на той же интонации добавил:
    — Взять их.

&  — Свобода? Господи, да что это такое? — спрашивала Одноглазка и смеялась. — Это когда ты в смятении и одиночестве бегаешь по всему комбинату, в десятый или в какой там уже раз увернувшись от ножа? Это и есть свобода?
    — Ты опять все подменяешь, — отвечал Затворник. — Это только поиски свободы. Я никогда не соглашусь с той инфернальной картиной мира, в которую ты веришь. Наверное, это у тебя оттого, что ты чувствуешь себя чужой в этой вселенной, созданной для нас.
    — А крысы верят, что она создана для нас. Я это не к тому, что я согласна с ними. Прав, конечно, ты, но только не до конца и не в самом главном. Ты говоришь, что эта вселенная создана для вас? Нет, она создана из-за вас, но не для вас. Понимаешь?
    Затворник опустил голову и некоторое время шел молча.

&  Шестипалый собирался было спросить что-то еще, но вдруг махнул рукой и опять заревел.
    — Да что с тобой? — спросил Затворник.
    — Все умерли, — бормотал Шестипалый, — все-все...
    — Ну и что, — сказал Затворник. — Ты тоже умрешь. И уж уверяю тебя, что ты и они будете мертвыми одинаково долго.

&  — Слушай, — спросил, наплакавшись, Шестипалый, — а что бывает после смерти?
    — Трудно сказать, — ответил Затворник. — У меня было множество видений на этот счет, но я не знаю, насколько на них можно полагаться.
    — Расскажи, а?
    — После смерти нас, как правило, ввергают в ад. Я насчитал не меньше пятидесяти разновидностей того, что там происходит. Иногда мертвых рассекают на части и жарят на огромных сковородах. Иногда запекают целиком в железных комнатах со стеклянной дверью, где пылает синее пламя или излучают жар добела раскаленные металлические столбы. Иногда нас варят в гигантских разноцветных кастрюлях. А иногда, наоборот, замораживают в кусок льда. В-общем, мало утешительного.
    — А кто это делает, а?
    — Как кто? Боги.
    — Зачем им это?
    — Видишь ли, мы являемся их пищей.

&  — А ты уверен, что так можно научиться летать?
    — Нет. Не уверен. Наоборот, я подозреваю, что это бесполезное занятие.
    — А зачем тогда оно нужно? Если ты сам знаешь, что это бесполезно?
    — Как тебе сказать. Потому что, кроме этого, я знаю еще много других вещей, и одна из них вот какая — если ты оказался в темноте и видишь хотя бы самый слабый луч света, ты должен идти к нему, вместо того чтобы рассуждать, имеет смысл это делать или нет. Может, это действительно не имеет смысла. Но просто сидеть в темноте не имеет смысла в любом случае. Понимаешь, в чем разница?
    Шестипалый промолчал.
    — Мы живы до тех пор, пока у нас есть надежда, — сказал Затворник. — А если ты ее потерял, ни в коем случае не позволяй себе догадаться об этом. И тогда что-то может измениться. Но всерьез надеяться на это ни в коем случае не надо.

&  — Слушай, Затворник, ты все знаешь — что такое любовь?
    — Интересно, где ты услыхал это слово? — спросил Затворник.
    — Да когда меня выгоняли из социума, кто-то спросил, люблю ли я что положено. Я сказал, что не знаю.
    — Понятно. Я тебе вряд ли объясню. Это можно только на примере. Вот представь себе, что ты упал в воду и тонешь. Представил?
    — Угу.
    — А теперь представь, что ты на секунду высунул голову, увидел свет, глотнул воздуха и что-то коснулось твоих рук. И ты за это схватился и держишься. Так вот, если считать, что всю жизнь тонешь — а так это и есть, — то любовь — это то, что помогает тебе удерживать голову над водой.
    — Это ты про любовь к тому, что положено?
    — Не важно. Хотя, в-общем, то, что положено, можно любить и под водой. Что угодно. Какая разница, за что хвататься, — лишь бы это выдержало. Хуже всего, если это кто-то другой, — он, видишь ли, всегда может отдернуть руку. А если сказать коротко, любовь — это то, из-за чего каждый находится там, где он находится. Исключая, пожалуй, мертвых... Хотя...
    — По-моему, я никогда ничего не любил, — перебил Шестипалый.
    — Нет, с тобой это тоже случалось. Помнишь, как ты проревел полдня, думая о том, кто помахал тебе в ответ, когда нас сбрасывали со стены? Вот это и была любовь. Ты ведь не знаешь, почему он это сделал. Может, он считал, что издевается над тобой куда тоньше других. Мне лично
кажется, что так оно и было. Так что ты вел себя очень глупо, но совершенно правильно. Любовь придает смысл тому, что мы делаем, хотя на самом деле этого смысла нет.
    — Так что, любовь нас обманывает? Это что-то вроде сна?
    — Нет. Любовь — это что-то вроде любви, а сон — это сон. Все, что ты делаешь, ты делаешь только из-за любви. Иначе ты просто сидел бы на земле и выл от ужаса. Или отвращения.
    — Но ведь многие делают то, что делают, совсем не из-за любви.
    — Брось. Они ничего не делают.
    — А ты что-нибудь любишь, Затворник?
    — Люблю.
    — А что?
    — Не знаю. Что-то такое, что иногда приходит ко мне. Иногда это какая-нибудь мысль, иногда гайки, иногда сны. Главное, что я всегда это узнаю, какой бы вид оно ни принимало, и встречаю его тем лучшим, что во мне есть.
    — Чем?
    — Тем, что становлюсь спокоен.
    — А все остальное время ты беспокоишься?
    — Нет. Я всегда спокоен. Просто это лучшее, что во мне есть, и, когда то, что я люблю, приходит ко мне, я встречаю его своим спокойствием.
    — А как ты думаешь, что лучшее во мне?
    — В тебе? Пожалуй, это когда ты молчишь где-нибудь в углу и тебя не видно.
    — Правда?
    — Не знаю. Если серьезно, ты можешь узнать, что лучшее в тебе, по тому, чем ты встречаешь то, что полюбил. Что ты чувствовал, думая о том, кто помахал тебе рукой?
    — Печаль.
    — Ну вот, значит, лучшее в тебе — твоя печаль, и ты всегда будешь встречать ею то, что любишь.

&  ... Шестипалому казалось, что он смотрит с невообразимо высокой горы на раскинувшуюся внизу странную каменную пустыню, над которой миллионы лет происходит одно и то же: несется ветер и в нем летят остатки чьих-то жизней, выглядящих издалека соломинками, бумажками, щепками или еще как-то. "Когда-нибудь, — думал Шестипалый, — кто-то другой будет смотреть отсюда вниз и подумает обо мне, не зная сам, что думает обо мне. Так же, как я сейчас думаю о ком-то, кто чувствовал то же самое, что я, только Бог весть когда. В каждом дне есть точка, которая скрепляет его с прошлым и будущим. До чего же печален этот мир..."
    — Но в нем есть что-то такое, что оправдывает самую грустную жизнь, — сказал вдруг Затворник.

&  ...если Шестипалый после пережитого потрясения быстро вошел в норму, то с Затворником начало твориться что-то неладное. Казалось, депрессия Шестипалого перешла к нему, и с каждым часом он становился все замкнутей.
    Однажды он сказал Шестипалому:
    — Знаешь, если у нас ничего не выйдет, я поеду вместе со всеми в Цех номер один.
    Шестипалый открыл было рот, но Затворник остановил его:
    — А поскольку у нас наверняка ничего не выйдет, это можно считать решенным.
    Шестипалый вдруг понял: то, что он только что собирался сказать, было совершенно лишним. Он не мог переменить чужого решения, а мог только выразить свою привязанность к Затворнику — что бы он ни сказал, смысл был бы именно таким. Раньше он наверняка не удержался бы от ненужной болтовни, но за последнее время что-то в нем изменилось. И в ответ он просто кивнул головой, отошел в сторону и погрузился в размышления.

&  — Ну что, — сказал Шестипалый, — давай прощаться с миром?
    — Давай, — ответил Затворник, — ты первый.
    Шестипалый встал, оглянулся по сторонам, вздохнул и сел на место.
    — Все? — спросил Затворник.
    Шестипалый кивнул.
    — Теперь я, — поднимаясь сказал Затворник, задрал голову и закричал изо всех сил: — Мир! Прощай!

&  ... И вдруг его осенило.
    — Слушай, — закричал он, — да ведь это и есть полет! Мы летали!
    Затворник кивнул головой.
    — Я уже понял, — сказал он. — Истина настолько проста, что за нее даже обидно.

&  — Сука! Он мне глаз выбил! Сука! — орал этот третий.
    — Что такое сука? — спросил Шестипалый.
    — Это способ обращения к одной из стихий, — ответил Затворник. — Собственного смысла это слово не имеет.
    — А к какой стихии он обращается? — спросил Шестипалый.
    — Сейчас увидим, — сказал Затворник.


  ... И он махнул крылом в сторону огромного сверкающего круга, только по цвету напоминавшего то, что они когда-то называли светилами.”

Комментариев нет:

Отправить комментарий