- Никогда не используйте стандартные метафоры, сравнения, обороты, которые вы часто встречаете в других литературных произведениях, газетах или журналах.
Только кажется, что сделать это нетрудно. На самом деле это очень и очень непросто. Фразы типа ахиллесова пята, туманный Альбион, лебединая песня, сыграть на руку приходят на ум практически моментально.
Именно по этой причине их следует избегать. Общие фразы настолько удобны, что не вызывают никакого эмоционального отклика. Не бойтесь потратить время на то, чтобы найти свежие и выразительные слова. - Никогда не используйте сложносочиненные или высокопарные слова там, где их можно заменить простыми.
Сложные слова вовсе не заставляют думать о вашей исключительной интеллектуальности, особенно, если они используются вами неумело. В некоторых случаях это может дать совершенно противоположный эффект, а автор текста покажется высокомерным или претенциозным. Читать, а зачастую, и воспринимать такой текст сложнее, чем текст, написанный понятными словами и простыми фразами.
Когда Фолкнер критиковал Хемингуэя за то, что он использует ограниченный набор слов в своих произведениях, тот ответил: "Бедный Фолкнер. Он на самом деле думает, что возвышенные эмоции порождаются возвышенными фразами? Он думает, что я не знаю этих десятицентовых слов. Я их очень хорошо знаю. Но есть обычные, простые и более подходящие слова — вот их я и использую". - Если можно вычеркнуть какое-то слово, фразу или предложение, всегда их вычеркивайте.
Любые слова, которые не относятся к тому, о чем вы рассказываете, не используются для того, чтобы пояснить или подчеркнуть смысл написанного, передать эмоции или повысить градус восприятия — это лишние слова. Вычеркните их. - Никогда не используйте пассивные формы там, где можете использовать активные.
Конечно же, это правило, прежде всего, относится к английскому языку, но русский язык — не мертвый, а развивающийся. И для ученого-языковеда глагол в русском языке, в общем смысле — знаменательная часть речи, называющая действие или состояние, как процесс — видов и форм которого он насчитает в несколько раз больше, чем описано в учебнике русского языка для школьников — а, если и этого не хватит, придумает свои.
Пример 1.
Я принял решение. (активная форма).
Было принято решение. (пассивная форма).
Пример 2.
Собака укусила мужчину. (активная форма).
Мужчина был укушен собакой. (пассивная форма).
Я не знаю, как это объяснить лучше, не используя сложные слова. Если вы заинтересованы — вы поймете.
Активная форма лучше потому, что обычно она короче, конкретнее и создает впечатление активного вовлечения в действие.
- Никогда не используйте иностранную фразу, научный термин или жаргонное слово, если легко находите их эквивалент в родном общеупотребляемом лексиконе.
Когда это возможно, пишите так, чтобы вас смог понять обычный средний читатель. Если ваша аудитория — узкие специалисты, использующие профессиональные термины, непонятные людям других профессий — ваше право говорить с ним на одном языке. Но, если вы не хотите каждый раз объяснять, что вы имели в виду, помогите людям понять, о чем вы говорите и что имеете в виду. Ведь вы хотите, чтобы вас читали? - Забудьте про любое из этих правил, если они мешают вам писать хорошо.
29 янв. 2007 г.
Джордж Оруэлл — 5 правил для тех, кто пишет
27 янв. 2007 г.
Джордж Оруэлл — Скотный двор
“Мистер Джонс с фермы «Усадьба» закрыл на ночь курятник, но он был так пьян, что забыл заткнуть дыры в стене. ...
& Семь заповедей:
- Каждый, кто ходит на двух ногах, — враг.
- Каждый, кто ходит на четырех ногах или у кого есть крылья, — друг.
- Животные не носят платья.
- Животные не спят в кроватях.
- Животные не пьют алкоголя.
- Животное не может убить другое животное.
- Все животные равны.
& "Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо"
& О восстании и о том, что оно принесло, Бенджамин предпочитал помалкивать. Когда его спрашивали, чувствует ли он, насколько счастливее стало жить после изгнания Джонса, он только бурчал: "У ослов долгий век. Никто из вас не видел дохлого осла", и остальным оставалось лишь удовлетворяться его загадочным ответом.
& Вся ферма разделилась на две фракции, которые выступали под лозунгами: "Голосуйте за Сноуболла и трехдневную рабочую неделю" и "Голосуйте за Наполеона и за сытную кормежку". Единственный, кто не примкнул ни к одной фракции, был Бенджамин. Он не верил ни в изобилие, ни в то, что мельница сэкономит время. С мельницей или без мельницы, сказал он, а жизнь идет себе, как она и должна идти, то есть, хуже некуда.
& — Товарищи, — сказал Визгун , — я верю, что все, живущие на ферме, ценят ту жертву, которую принес товарищ Наполеон, взяв на себя столь непосильный труд. Не надо думать, товарищи, что руководить — это такое уж удовольствие! Напротив — это большая и нелегкая ответственность. Товарищ Наполеон глубоко верит в то, что все животные обладают равными правами и возможностями. Он был бы только счастлив передать вам груз принятия решений. Но порой вы можете ошибиться — и что тогда ждет вас? Представьте себе, что вы дали бы увлечь себя воздушными замками Сноуболла — этого проходимца, который, как нам теперь известно, является преступником...
— Он смело дрался в битве у коровника, — сказал кто-то.
— Смелость — это еще не все, — сказал Визгун. — Преданность и послушание — вот что самое важное. Что же касается битвы у коровника, то я верю, придет время, когда станет ясно, что роль Сноуболла была значительно преувеличена. Дисциплина, товарищи, железная дисциплина! Вот лозунг сегодняшнего дня! Стоит сделать один неверный шаг, — и враги одолеют нас! И, конечно, товарищи, вы не хотите возвращения Джонса?
& Вечером Визгун в дружеской беседе объяснил всем остальным, что на самом деле Наполеон никогда не выступал против строительства мельницы. Напротив, именно он с самого начала стоял за строительство мельницы, и план, который Сноуболл чертил на полу в инкубаторе, был выкраден из бумаг Наполеона. То есть мельница была задумана единственно Наполеоном. Почему же в таком случае, спрашивали некоторые, он так резко выступал против нее? Визгун лукаво прищурился. Это, сказал он, была хитрость товарища Наполеона. Лишь притворяясь, что выступает против мельницы, он хотел таким образом избавиться от Сноуболла, который со своим опасным характером оказывал на всех плохое влияние. И теперь, когда Сноуболл окончательно устранен, план может быть претворен в жизнь без всяких помех. Все это, сказал Визгун, называется тактикой. Он повторил несколько раз: "Тактика, товарищи, тактика!", Подпрыгивая и со смехом крутя хвостиком. Животные не совсем поняли, что означает это слово, но Визгун говорил так убедительно и трое собак, сопровождавших его, рычали так угрожающе, что его объяснения были приняты без дальнейших вопросов.
& Весь этот год был отдан рабскому труду. Но животные были счастливы: не было ни жалоб, ни сетований, что они приносят себя в жертву; всем было ясно, что трудятся они лишь для своего благосостояния и ради потомков, а не для кучки ленивых и вороватых человеческих существ.
& ...в августе Наполеон объявил, что придется прихватывать и воскресенья после обеда. Эти сверхурочные были объявлены строго добровольными, но каждый, кто отказывался, впредь должен был получать только половину обычного рациона.
& Кловер порой предостерегала его, чтобы он не переработался, но Боксер не хотел слушать ее. С какими бы проблемами он ни сталкивался, у него всегда было два лозунга, заключавшие ответы на все вопросы: "Я буду работать еще больше" и "Наполеон всегда прав".
& Несколько позже Визгун обошел ферму, успокаивая смущенные умы. Он убедил их, что решение не заниматься торговлей и не иметь дело с деньгами никогда не принималось и даже не предполагалось к обсуждению. Все это чистая фикция, мираж, пробный шар, пущенный Сноуболлом, который собирался начать грандиозную кампанию лжи. А так как кое кто еще чувствовал сомнение, то Визгун прямо спросил их: "А вы уверены, что это вам не приснилось, товарищи? Где зафиксированы эти решения? Где они записаны?" И так как в самом деле нигде не было записано, все пришли к выводу, что они просто были введены в заблуждение.
& ...о том изобилии, о котором когда то мечтал Сноуболл — электрический свет в стойлах, горячая и холодная вода, трехдневная рабочая неделя, — больше не говорилось. Наполеон отказался от этих идей, как противоречащих духу анимализма. Истина, сказал он, заключается в непрестанном труде и умеренной жизни.
& Порой начинало казаться, что хотя ферма богатеет, изобилие это не имеет никакого отношения к животным — кроме, конечно, свиней и собак. Возможно, такое впечатление частично складывалось из за того, что на ферме было много свиней и много собак. Конечно, они не отлынивали от работы. Они были загружены, как не уставал объяснять Визгун, бесконечными обязанностями по контролю и организации работ на ферме. Многое из того, что они делали, было просто недоступно пониманию животных. Например, Визгун объяснял, что свиньи каждодневно корпят над такими таинственными вещами, как "сводки", "отчеты", "протоколы" и "памятные записки". Они представляли собой большие, густо исписанные листы бумаги, и, по мере того как они заполнялись, листы сжигались в печке. От этой работы зависит процветание фермы, объяснил Визгун. Но все же ни свиньи, ни собаки не создавали своим трудом никакой пищи; а их обширный коллектив всегда отличался отменным аппетитом.
Что же касается образа жизни остальных, насколько им было известно, они всегда жили именно так. Они испытывали постоянный голод, они спали на соломе, пили из колод и трудились на полях; зимой они страдали от холода, а летом от оводов. Порой старики, роясь в глубинах памяти, пытались разобраться, лучше или хуже им жилось в ранние дни восстания, сразу же после изгнания Джонса. Вспомнить они не могли. Им не с чем было сравнивать свою теперешнюю жизнь: единственное, что у них было, это сообщения Визгуна, который, вооружившись цифрами, убедительно доказывал им, что дела идут лучше и лучше. Животные чувствовали, что проблема неразрешима; во всяком случае, у них почти не оставалось времени, чтобы говорить на подобные темы. Только старый Бенджамин мог вспомнить каждый штрих своей долгой жизни, и он знал, что дела всегда шли таким образом, ни лучше, ни хуже — голод, лишения, разочарования; таков, говорил он, неопровержимый закон жизни.
& Да, жизнь была трудна, и не все их надежды сбылись; но они понимали, что отличаются от всех прочих. Если они голодали, то не потому, что кормили тиранов людей; если их ждал тяжелый труд, то, в конце концов, они работали для себя. Никто из них не ходил на двух ногах. Никто не знал, как звучит "Хозяин"! Все были равны.
& Все животные равны. Но некоторые животные равны более, чем другие.
... Оставшиеся снаружи переводили взгляды от свиней к людям, от людей к свиньям, снова и снова всматривались они в лица тех и других, но уже было невозможно определить, кто есть кто.”
24 янв. 2007 г.
Сергей Лукьяненко — Неделя неудач
* — Был бы он просто дурак, хам или подлец. А так ведь — все сразу, и в одном флаконе.
* — Витька. Нельзя бороться с дураками и резонерами их оружием.
— Почему?
— Они этим оружием лучше владеют, поверь. Либо проиграешь... либо шерсть из ушей полезет.
* Он был, конечно, дурак, но дурак осторожный и трусливый.
* Я понял. Ни один сотрудник института не споткнется о зазевавшегося домового. На это способен лишь дубль... В душе у меня слегка просветлело. Для полной гарантии я поковырял пальцем в ухе, но следов шерсти не обнаружил.
* — Корнеев... — неуверенно начал я. Но Витька не реагировал. Он был сторонником разделения умственного и физического труда, так что в процессе работы думал мало, а на внешние раздражители не реагировал.
* — Хорошо! Мы от прямых вопросов не уходим, а достойные ответы имеем на все происки!
* —А вот всяческую бумажную волокиту, когда она мешает нам лично, мы отвергнем как бюрократизм и перестраховщину!
* — А в чем мастерство подлинного ученого? В том, чтобы, эта, обращать внимание на дела своих коллег, и творчески их доработав, обратить на пользу материальным потребностям народа!
* — Зачем советскому человеку путешествовать в выдуманные миры? — вопрошал Выбегалло. — Не будет ли это уклонизмом, и, не побоюсь этого страшного термина — диссидентством? Ежели кто хочет книжку почитать, так это дело хорошее. Много чего напечатано, одобрено, и стоит на нашей книжной полке. Читай хоть журналы, хоть газеты, хоть иную литературу. А заглядывать туда из порожнего любопытства — вещь смешная, ненужная. Этим пусть оторвавшаяся от труда молодежь занимается, чтобы нам было что пресекать.
* — Витька. Нельзя бороться с дураками и резонерами их оружием.
— Почему?
— Они этим оружием лучше владеют, поверь. Либо проиграешь... либо шерсть из ушей полезет.
* Он был, конечно, дурак, но дурак осторожный и трусливый.
* Я понял. Ни один сотрудник института не споткнется о зазевавшегося домового. На это способен лишь дубль... В душе у меня слегка просветлело. Для полной гарантии я поковырял пальцем в ухе, но следов шерсти не обнаружил.
* — Корнеев... — неуверенно начал я. Но Витька не реагировал. Он был сторонником разделения умственного и физического труда, так что в процессе работы думал мало, а на внешние раздражители не реагировал.
* — Хорошо! Мы от прямых вопросов не уходим, а достойные ответы имеем на все происки!
* —А вот всяческую бумажную волокиту, когда она мешает нам лично, мы отвергнем как бюрократизм и перестраховщину!
* — А в чем мастерство подлинного ученого? В том, чтобы, эта, обращать внимание на дела своих коллег, и творчески их доработав, обратить на пользу материальным потребностям народа!
* — Зачем советскому человеку путешествовать в выдуманные миры? — вопрошал Выбегалло. — Не будет ли это уклонизмом, и, не побоюсь этого страшного термина — диссидентством? Ежели кто хочет книжку почитать, так это дело хорошее. Много чего напечатано, одобрено, и стоит на нашей книжной полке. Читай хоть журналы, хоть газеты, хоть иную литературу. А заглядывать туда из порожнего любопытства — вещь смешная, ненужная. Этим пусть оторвавшаяся от труда молодежь занимается, чтобы нам было что пресекать.
20 янв. 2007 г.
Евгений Гришковец — Реки (6/6)
http://cumama.blogspot.com/2007/01/56.html
& А что у меня вообще есть? Что у меня есть такого, о чем я мог бы сказать, как о моем, только моем, чего у меня не отнять? И что это такое вообще? Мое жилье? То есть некое жизненное пространство, ограниченное стенами и окнами?
Да, оно мое! Это мое жилье, у меня есть соответствующие документы, которые зарегистрированы, и выданы мне теми органами и организациями, которые как раз и занимаются оформлением и регистрацией жилья и документов. Да, оно мое, и юридически это зафиксировано. И в этом моем жизненном пространстве все так, как я, в общем-то, хотел. Но как об этом говорить всерьез, как о чем-то неотъемлемо моем? Сейчас мое, а раньше в этих стенах жили другие люди, и все было по-другому. Потом кто-то будет здесь жить вместо меня, как теперь живут в той квартире, которую я так хотел купить, купил, жил в ней, а потом очень хотел продать...
Мои деньги? Деньги, которые я заработал? Они тоже неотъемлемо мои? Ну, те деньги, что у меня есть?
Конечно мои! А чьи же?! Но сколько бы у меня их ни было, это же все равно такая странная вещь, которая так давно существует, придумана не мной, и придумана не для меня. А чтобы как-то что-то регулировать, чтобы что-то и как-то функционировало... А те деньги, что лежат у меня в кармане или те, что есть у меня дома, и те, что я кому-то дал в долг, или какие-то другие, притом, что они мои и я их заработал... но мне все равно их кто-то дал. Дал, например, за мою работу. А я их тоже в свою очередь отдам за что-нибудь. Да сколько бы их ни было у меня, я же не ощущаю их чем-то таким моим, на что можно было бы опереться, или тем, о чем можно было бы говорить, как о моем, не вдаваясь в какие-то сложные объяснения, а порой и оправдания.
Мой автомобиль?
Он, разумеется, мой, и я даже его люблю. И как написано в журналах, автомобиль много говорит о своем владельце. Конечно! Автомобилей великое множество, из них есть те, которые я могу себе купить. Их уже гораздо меньше. А из этого сокращенного числа есть те, которые мне нравятся. Их уже просто единицы. Дальше какая-то случайность во время окончательного выбора, и вот у меня есть мой автомобиль. Но мало того, что эту столь важную вещь могут в любой момент угнать, или я сам могу ее разбить ... это понятно. И даже если автомобиль полностью и аккуратно застрахован, он все равно является источником огромного количества беспокойств, забот и тревог. Например, в нем может начать что-то скрипеть или постукивать. Тогда надо ехать к тем людям, с которыми у меня есть шанс встретиться и пообщаться только в связи и по поводу автомобиля. И это общение мне, как правило, не нравится. Совсем не нравится. Эти люди, правда, могу устранить скрип, стук, или посторонний запах, но расслабиться-то уже сложно. Я буду прислушиваться, принюхиваться, и мне все время будет что-то казаться. И вот уже любимый автомобиль становится не любимым. И это только один из примеров беспокойства. А сколько всяких других возможностей для тревоги исходит от автомобиля! Так что, мой автомобиль только на какое-то время совпадает со мной, точнее, мы с ним совпадаем, и тогда он становится моим, а потом мы с ним расстаемся. И при этом всегда оформление каких-то документов, регистрация, учет.
Мои вещи, книги, мебель, посуда? Это мое? Но когда я иду по улице в чужой стране, что у меня есть? Что мне надо? Мой паспорт? Мой телефон?
У моего телефона есть номер. Это мое?!
Записная книжка, где имена мало знакомых и случайных людей соседствуют с теми именами, что мне дороги? Я же знаю: сколько имен в моей книжке, приблизительно столько есть книжек, где записано мое имя.
Мое имя? Что это? Набор звуков, которым называюсь я? Это мое? Но такое же имя носили многие и многие люди много веков в разных странах.
Моя фамилия? Но я как-то привык, что это фамилия моего отца, а отец, наверное, ощущал, что это фамилия деда...
Моя профессия? А что это такое? Я так много раз чувствовал бессмысленность этого занятия, а потом снова любил ее, и чувствовал азарт, а потом ощущал, что в этой профессии я становлюсь некой функцией! Я столько раз ею гордился, и столько раз ее стыдился! И еще я столько раз чувствовал, что не могу от нее освободиться, что я привык, и эта привычка, обстоятельства, а порой и усталость, не дадут мне возможности разобраться в том, что же это такое, моя профессия.
Мои родные люди?! Люди, без которых я не хочу и не мыслю мою жизнь? Люди, которых я люблю?! Они у меня есть? Это мое? Боюсь, что это я у них есть!...... Во всяком случае, я хочу, чтобы это было так.
Моя жизнь?! Моя жизнь во всех смыслах? В смысле некого состояния, процесса, и занятия, состоящего из дыхания, движения соков, температуры тела, употребления еды и жидкости, а в результате всякие желания, а потом мысли, а потом поступки... То есть, вся моя текущая жизнь! Это мое? Что-то я не могу так сразу и решительно ответить на этот вопрос. Не могу так раз, и заявить, что она принадлежит мне! Потому что тут же возникает вопрос: "А кому это мне?" И другой вопрос: "А где я ее взял?" И много других вопросов...
& ...все то, что я сейчас перечислил, конечно, фактически у меня есть. Хотя, чем больше всего этого у меня, тем больше тревоги, усталости, заботы, и страха это потерять. Потерять деньги, телефон, записную книжку, дом, машину, профессию, имя (некое доброе имя)...
И ужас при мысли, что можно потерять родных людей!
Что у меня есть такого, за что можно не бояться? Нет ничего! Так и подмывает сказать, что у меня нельзя отнять того, что со мной было. Есть то, что рассказывал мне дед. Это все мое, и только мое!
Но что-то не хочется мне делать таких заявлений. Во-первых, это пафосно и излишне драматично звучит, во-вторых, то, что со мной было, потихонечку подворовывает у меня моя же память. А главное, как только я пытаюсь говорить о том, что со мной было, я тут же чувствую серьезные сомнения в том, что об этом можно говорить. Кому это надо? Кому нужны мои подробности? Мне? Да, наверное только мне.
И от того, что я это понимаю, я не назову ни своего имени, ни имени моего деда... ни города, ни реки.
& Но я уже попытался говорить и узнал ужасную вещь! Как только что-то скажешь, тут же чувствуешь, как то, что ты не сказал, начинает давить на тебя. Все, что уже не смог сказать, то есть, забыл, или не захотел. Давит все то, что пока не могу сказать, из-за того, что еще не сформулировал, или недодумал, или боюсь... давит сильно. И получается, что лучшее из того, что удается сказать, говорится о том, что не произнесено.
Что у меня есть? Ничего у меня нету. Но только так хочется научиться испытывать от этого не растерянность и тревогу, которую чувствую я, а легкость, которую, может быть, кто-то испытывал, и не врал, что испытывает.
... Бежал, и, не в силах сдержать радости, кричал: «Деда, газеты принесли!»”
19 янв. 2007 г.
Евгений Гришковец — Реки (5/6)
& Откуда взялось то, что те денежки, которые мне давали взрослые или которые я находил на улице, были для меня не просто так, железячки или бумажки. И если игрушки можно было разбросать и оставить валяться, или дать кому-то поиграть, то откуда я знал, что с денежками так поступать не надо. Сами монетки не казались мне красивыми или некрасивыми, и я не любил и не нелюбил те денежки, которые были у меня в копилке. Я к ним относился, как к деньгам. Сразу. А бумажные деньги были взрослыми деньгами, то есть, большими, и я знал, что это серьезный предмет. По сути своей серьезный. Но и со своими медяками я тоже не шутил.
Когда я хотел то, что хотел, мороженное или какое-то развлечение, и у меня в принципе, было достаточно моих монеток, чтобы оплатить это, я все равно старался, чтобы родители заплатили. Мне было жалко своих денежек, я хитрил и юлил. И еще, я все равно понимал, что покупка чего-либо — это взрослая прерогатива. Откуда я понял это, каким образом чувство денег появилось во мне?
& Я не чувствовал внутренней необходимости в том, чтобы ходить в детский сад, а потом в школу, я даже, наоборот, не хотел этого. Я ждал каникул, праздников и выходных, я даже с удовольствием болел, только, чтобы не ходить в школу. Но так могло продолжаться неделю, две, месяц или все лето. Но чтобы вообще не ходить в школу, то есть её бросить?.. Всерьез такая мысль даже пугала, она просто не рассматривалась, как серьезная. И не в смысле, что там, в школе, я должен и могу получить необходимые знания, а без этих знаний у меня не будет хорошей профессии. Я помню, как родители говорили: "Ну-у, с такими оценками только в дворники. Хочешь быть дворником, продолжай в том же духе". Меня не пугало это... Просто, а как совсем без школы? Как?..
& Когда-то меня маленького привели в детский сад, и я попал в какую-то группу, в смысле, в каждой группе должно быть какое-то ограниченное количество детей, нас и распределили по группам. Не думаю, что был какой-то критерий или какая-нибудь причина, кроме возраста, чтобы одних детей туда, а других сюда. Так же и в школе, я попал в тот класс, в который попал. Попал вместе с другими ребятами, которые просто жили в тех домах, которые окружали нашу школу. Нас раскидали по классам А, Б, В и все.
Почему я сразу полагал, а потом был уверен, что моя группа и мой класс лучше, чем другие? Ни воспитатели, ни учителя, ни родители нам такого не говорили, и даже косвенно на это не намекали. Откуда?..
& Милиционер! Он казался вездесущим и неотвратимым. А я тогда ничего не знал про закон, про меры наказания и даже не знал, что собственно мне может сделать милиционер. Почему я стал его бояться? Что это было такое? Только я хочу сказать, что я маленький уже чувствовал на себе тяжесть государства и всей страны.
& Нас в детском саду и в младших классах школы учили петь хором под пианино:
То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдешь еще такой? (два раза)
Когда я пел это, я не думал, что я участвую в каком-то культурном развитии меня. Я даже не слышал собственного голоса. Мне было просто очень не весело, но я стоял и пел. Мы стояли возле пианино, страдали, а за окном, во дворе детсада, бегали и играли дети из других групп, которые уже отпели или им еще это предстояло.
& Я довольно часто рисовал войну, где наши самолеты и танки уничтожали, скажем, не наши танки и самолеты. Но я же в тот момент рисовал не какую-то патриотическую картину, я вообще не создавал какого-то художественного произведения. Я рисовал бой потому, что было приятно, рисуя танк или самолет, изображать голосом и губами звук двигателя. Когда я рисовал огонь из пушки или пулемета, я громко изображал выстрелы, а когда я мощными движениями по листу изображал дым от горящего и падающего вражеского самолета, я громко завывал. Вот! Мои эти картинки имели для меня интерес, пока я рисовал, а само изображение было не важно. Я же не рисовал войну. Я играл.
& Интересно, когда мне показалось, что я стал понимать, как устроена страна? Не помню! Но никакого определенного открытия не случилось. Не было такого, чтобы я силился что-то понять, а потом раз, и понял, как будто решил головоломку. Во-первых, я ничего не силился понять. Я не знал, что я должен понять. И сейчас я не понимаю, что мне нужно еще понять?...... Понимание страны так долго во мне менялось, и то доходило до ощущения полного понимания, а то совершенно наоборот.
И сейчас, в данный момент, есть какое-то понимание, но теперь-то я догадываюсь, что как только я что-то дополнительно пойму, то и общее понимание изменится.
& ...помню, как ясным весенним утром я сидел в почти пустом и на удивление чистом автобусе, который шел по моему городу. И город был тоже весь свежевымыт поливальными машинами. Я ехал на экзамен, к которому скверно подготовился, да и предмет давался мне с трудом. Я ехал и ненавидел всю дурацкую нашу страну, проклятый наш город, весну, учебу, как таковую, бессмысленный предмет, который я не хотел учить, преподавателей за то, что они зануды, и себя за то, что дурак. А после того, как мне попался на экзамене один из пяти известных мне билетов, после моего блестящего ответа, после получения похвал от преподавателей, и отличной оценки, я вышел в город... На улице погода уже испортилась, накрапывал дождик, но город был уже прекрасен, преподаватели мудры и справедливы, предмет, мною сданный, оказался необходимым и интересным, а себя я чувствовал умным, ловким и успешным. А какой прекрасной в этот момент была наша страна!
& Потом я уехал из Сибири... И что это изменило? В Сибири-то точно ничего! А я? Я просто точно так же, как горький пьяница, который бросил пить, а раньше-то пил, собственно тем был и занят, тратил на питие все свои силы, ум и здоровье. А теперь не пьет, и занят тем, что не пьет, то есть, тратит все свои силы, ум и здоровье на то, чтобы не пить... Этим и занят — не пьет.
Так и я. Раньше жил в Сибири, теперь в Сибири не живу...
18 янв. 2007 г.
Евгений Гришковец — Реки (4/6)
& ...теперь-то я знаю, что не пойму того, что тогда мог понять. Но это не значит, что я тогда не понял чего-то очень важного или судьбоносного, нет.
Мне даже кажется, что я знаю, что я тогда мог понять, и что-то подобное я обязательно уже понял, и живу с этим. Просто, тогда я мог понять то, чего не понял с какими-то нюансами. А теперь все! Уже все! И так со всем. Даже с теми книжками Достоевского, которые я, может быть, читал по школьной программе слишком рано. Они меня мучили, мне от них было неуютно жить... Я читал эти книги и потом... И снова они мучили и мешали жить, но по-другому, иначе... Не так просто, как в школе.
Помню, когда читал "Преступление и наказание" в девятом классе. Мучился страшно. Меня утомляло то, что Раскольников все время страдал от жары. Достоевский постоянно напоминал, что там, в романе, жарко, душно, плохо. А я почему-то все время чувствовал, что там холодно. ...
& А чего я недоощутил при первом своем знакомстве с великой музыкой или живописью? Как мне теперь ее увидеть или услышать в первый раз. Этого уже не сделать. Мне уже не выбраться из-под тяжести первых ощущений.
С самого первого знакомства с великой музыкой и великой живописью мне было ясно заявлено и недвусмысленно подчеркнуто, что я во всем этом ничего не пойму и все это сделано не для меня.
& Когда же я бывал на концертах нашего городского симфонического оркестра... нашу школу приводили в городскую филармонию на специальные концерты для школьников, я чувствовал ту муку, которую испытывали все участники такого концерта. Страдали и музыканты и мы. Мы мучили музыкантов, а они нас. Музыки во всем этом не было. Когда женщина в длинном платье выходила на сцену и объявляла имя и фамилию композитора, а потом название того, что этот композитор написал, а оркестр будет сейчас исполнять... В общем, когда я слышал что-нибудь вроде: "Сюита ре минор в трех частях: аллегро, адажио, престо" — мне тут же все это напоминало урок химии, где постоянно звучали названия химических элементов и их соединений.
Голос той женщины, ее платье, и сами слова, которые она произносила, были тоже из какого-то очень специального мира. Этот мир не состоял из улиц моего города, домов, автобусных, трамвайных маршрутов и продовольственных магазинов. Музыканты в своих черных одеяниях, белых рубашках, бабочках и со своими инструментами казались пришедшими прямо из музеев, картинных галерей или библиотек, где они и должны были жить. Как могли симфонические музыканты жить просто среди нас...
& Не помню, чтобы дед любил и собирал классическую музыку. Он и не слушал ее. Иногда он ставил пластинки какого-то отечественного древнего джаза. Но чтобы классику?.. Нет... Но я нашел среди его пластинок очень красиво оформленный конверт с зимним пейзажем на нем. Антонио Вивальди "Времена года", прочел я. Пластинка была новехонькая...
Может быть оттого, что я сам нашел эту пластинку, никто не порекомендовал ее мне, и я ничего про то, что это будет за музыка, не знал... Может быть поэтому мне с первых же звуков стало неважно, где и когда сочинена эта музыка. Тогда я впервые услышал музыку...
& Когда сибиряки едут с юга домой, они почти всегда везут с собой фрукты. Эти фрукты тяжело везти, они бьются, дают сок, их так трудно упаковывать. И из всех этих персиков, абрикосов или медовых, больших груш до Сибири в более или менее приличном виде доезжает едва половина фруктов. Но их везут даже не для того, чтобы угостить родственников и знакомых, и даже не для себя. А просто невозможно отказать себе в покупке свежайших этих плодов, когда их так много, они дешевы, а главное, что они растут прямо на глазах, и можно посмотреть на сами деревья, увидеть валяющиеся в траве, истекающие соком персики или сливы. Увидеть, пнуть упавший плод ногой, и спугнуть тем самым пару ленивых южных пчел...
Еще фрукты везут сибиряки для того, чтобы при родственниках или знакомых вынуть из ящика яркий, мохнатый, но помятый от дорожных приключений персик и сказать: "Вот, позавчера сам с ветки сорвал. А сколько их там валяется, скажи, Галя!"
— Ой, там эти сливы и яблоки прямо на улице валяются, никто их не берет. У нас на рынке хуже продают, — подтверждает Галя. — Могли бы хоть варенья наварить, а то все пропадет.
— Да жизни они там не знают!
& Ради таких слов многое делается в Сибири. "Да они там жизни не знают" — звучит в Сибири по поводу всех не сибиряков. И в этих словах всегда есть не высокомерие, а какое-то снисходительное сочувствие, этакая жалость с едва заметной улыбкой на губах. С такой улыбкой смотрят взрослые и мудрые на неопытных и глупых. Сибиряки позволяют себе пожалеть всех: южан за то, что они не знают жизни и ничего серьезного и трудного не пережили, москвичей за то, что у них там, в Москве, суета, и жизни нет, питерцев за то, что они сильно умные, но настоящей жизни не знают, китайцев за то, что их много, японцев за то, что у них мало земли и они сами маленькие, желтые и странные, индусов за то, что те какие-то бесхарактерные и неприспособленные всё к той же жизни, американцев за то, что те, как говорят знающие люди, дураки и у них там не жизнь, африканцев за то, что они бедные, неграмотные, черные и у них там жарко, французов за то, что у них все шиворот навыворот, а простоты жизни нет, ну, чтобы по-простому, латиноамериканцев всех вместе, без разбора, за то, что они там где-то далеко, чего-то там танцуют, поют, а какая там у них жизнь — не понятно. Немцев сибиряки уважают, но тоже жалеют за их аккуратность за то, что они там постоянно работают, за то, что у них все качественно получается, но жизни-то все равно нет...
& Проще все-таки назвать то, что я ощущал, как желаемое, важное, и даже необходимое здесь. Здесь! Из чего складывалось понятное и жизненное ощущение моей страны?.. Из чего складывалась страна?
Понятное дело — из того, что меня окружало. И то, что меня окружало, сначала не вызывало никаких сомнений. Хотя я могу говорить только о том, что помню и с того момента, с которого что-то стал помнить.
А что меня окружало? Самое необходимое! Мама, папа, потом бабушка, потом — наше жилье, двор, дедушка, детский сад, воспитательницы (одна хорошая, другая плохая)... какие-то родственники, и другие жизненные детали. Из этого состояла страна.
& Мы жили в квартире на каком-то этаже пятиэтажного обычного дома. Но когда я рисовал наш дом, я рисовал такой домик: Как дети рисуют домик: квадратик, сверху треугольник крыши, окно посередине домика, и даже крестик в окне, то есть рама. На крыше обязательно труба, из трубы всегда шел кудрявый, похожий на пружину дым. Низ листа я долго и упорно закрашивал черным, поверх черной полосы так же долго красил зеленую полосу — это были земля и трава. Верхний край листа закрашивался синим — это, понятное дело, небо, и в углу листа помещалось улыбающееся солнце с лучами. Возле дома я рисовал маму, папу, себя, бабушку, дедушку и дерево. А еще собачью конуру, почти так же, как домик, только с круглым окном и без трубы. А потом просил нарисовать собаку, потому что собака, как мне казалось, получалась у меня не похоже. Интересно, главное, родители получались похоже, а собака, которой у нас и в помине не было — непохоже.
И еще, почему я рисовал такой домик, а не пятиэтажку? Я в деревне не жил, печку не топил, ни у одного из ближайших домов на крыше труб не было. Из заводских труб , которые было видно из нашего окна, дым шел, да еще как! Но я же рисовал не завод. Я наш дом рисовал. И я же не ленился рисовать пятиэтажный дом. Я землю и траву рисовал дольше, чем все остальное, ломались карандаши, мне было не очень весело красить черную и зеленую полосы, но я трудился. Почему тогда домик был маленький и какой-то деревенский. Откуда это взялось.
17 янв. 2007 г.
Евгений Гришковец — Реки (3/6)
& А чем были для меня другие города в то время, когда мой город был не изведан и огромен? Другие города, то есть те, в которых я не был и не должен был побывать? Этих городов как бы и не было вовсе. Их названия возникали в жизни только в связи с тем, что папа уезжал туда в командировки, и я с нетерпением ждал его, потому что папа всегда из командировки привозил подарок. Другие города звучали в новостях по телевизору и в прогнозе погоды в конце этих новостей.
Еще другие города были на светящейся панели большого радио, которое стояло в спальне у деда. Радио было большое-большое, с деревянными стенками. Оно было красивое, солидное, и... старое. Старое даже тогда, когда я маленький рассматривал его. Его приятно было включать. Я поворачивал ручку, раздавался такой мягкий щелчок, и загоралась зеленая лампочка, а с секундным опозданием, медовым светом зажигалась панель. Приятнее всего было включить радио и тут же выключить в комнате свет. Тогда радио становилось совсем красивым и таинственным. Я крутил ручку настройки, стоя возле радио на коленях. Красная палочка ползала по шкале взад и вперед. На шкале были написаны названия городов! Рига, Минск, Киев, Берлин, Варшава, Хельсинки... и даже Мехико. Между этими городами были только треск, шипение и свист. Эти звуки, оказывается, так похожи на треск дров в камине и завывание ветра в трубе. Те радио стоили очень дорого и были не у всех, теперь камины в хороших домах, в известной степени, выполняют ту же функцию. Тоже светятся, тоже трещат, шипят и завывают...
& Отчего, когда я вспоминаю про деда и ... когда думаю про то радио... Особенно, если немного выпью и так случится, что стану про это все рассказывать... Отчего мне хочется плакать. А если выпью не немного, то я плачу. Почему? ... Почему так грустно думать про то радио? Я не понимаю почему. Мне ничего этого не жаль. Но я плачу.
Когда я стою над могилой моего деда, это случается редко, в мои редкие и нерегулярные визиты в родные края... Я стою и изо всех сил пытаюсь сказать что-то деду, что-то почувствовать в связи с тем, что я стою у его могилы. Но этот монолог не получается. Он выходит похожим на какую-то неумелую попытку говорить что-то кому-то, стоя в церкви, потому что в церкви нужно что-то искренне говорить, обращаясь к ... к тому, кому следует обращаться в церкви. А если я у могилы, значит нужно пытаться говорить с тем, кто лежит там. Но могила и памятник на ней совсем не соединяются у меня с моим дедом, с фотографиями и рассказами... Я стою, пытаюсь что-то понять и почувствовать, но ничего не понимаю и не чувствую, что именно нужно понять.
& Я же знаю, что на той улице, в том доме, в той квартире, где жил и что-то переживал я, теперь живет какой-то другой человек. И мне не жалко... Чего же тогда я?.. Почему я вспоминаю про радио, которое на самом деле не работало. Оно, конечно, светилось, на нем были названия городов, и оно было красивое, но оно не работало, как радио, зачем я вспоминаю о нем и пытаюсь найти ему место в своей прожитой части жизни, жизни, которая уже там... там, где в ней уже ничего нельзя изменить... ни убавить, ни прибавить.
& Болезнь... странное дело... Болезнь? Это странное состояние и занятие. Она происходит где-то внутри. Внутри организма, где-то в моих собственных недрах. И кажется даже, что она не имеет ко мне никакого отношения, как погода или время года. Когда-то я даже не чувствовал сам, что болезнь уже пришла и присутствует во мне... Я сидел, играл своими игрушками или еще что-то делал, но, может быть, как-то вяло, может быть, не хотел есть. Тогда мама могла сказать: "Что-то он какой-то вялый, или мне кажется?" Потом она прикладывала ладонь к моему лбу, потом просила тоже самое сделать отца или еще кого-то.
— У-у-у! Да у него температура, — говорил кто-то.
Меня обступали, что-то все сразу начинали обсуждать... И начиналась болезнь с компрессами, обтираниями, холодным фонендоскопом, который доктор прикладывал к моим груди и спине, с ложкой во рту, которая больно давила на язык, и с недолгой прохладой подушки, после того, как её взбивали. Та болезнь даже не мучила какими-то болезненными ощущениями, она просто утомляла лежанием в постели, ограничениями и отсутствием сил и желаний.
Потом, когда я стал постарше, болезнь приходила, как дополнительные школьные каникулы. Правда, бывало действительно худо. Так худо, что невозможно было ни читать книжку, ни смотреть телевизор. Когда лежишь неподвижно и чувствуешь то, что всему твоему организму скучно и тошно жить. А руки и ноги лежат неподвижно и как-то далеко. Голова затылком продавила подушку, и только глаза медленно поворачиваются и моргают. Движения глаз болезненны и медленны, как движения механизмов, которые лишены смазки, или в смазку добавили песку.
& ...в горящем от высокой температуры мозгу звучали какие-то фантазии. По потолку ползли тени. В комнату через окно втекал ранний зимний вечер, и жизнь и болезнь казались бесконечными, как весь мир. Мир, состоящий из истории, книг, кино, радио. Он казался бесконечным, но постижимым. Тогда казалось, что вот я чего-то не расслышал в радиоспектакле: Ничего! В следующий раз расслышу. Чего-то я не понял в какой-то книжке? Не беда! Перечитаю и пойму. Что-то не прочувствовал в тот или иной момент? Ерунда! Потом разберусь. Мир и время не тревожили, не беспокоили и не пугали. Даже моя болезнь пугала не меня, а моих родителей.
& Где, интересно мне... Интересно давно... Где, интересно, кончается понятный мне мой организм, который любит спать в такой-то позе и на таком-то матрасе, и не любит большие подушки. Организм, со всеми привычками и пристрастиями. Тело, которое устает, и я понимаю признаки этой усталости. Туловище, которому бывает жарко или холодно, и я знаю, что нужно в таком случае делать. Мое тело, которое ведет себя определенным образом, когда я в это тело наливаю алкоголя: Я приблизительно знаю, сколько мы с моими органами можем пробежать, проплыть, подтянуться, поднять, не дышать под водой и прочее. Вот где заканчивается этот знакомый мне мой организм и начинается организм из анатомических справочников? Организм, который слушают, фотографируют рентгенаппаратами, изучают и оперируют врачи. Тот организм, который мне страшен, неведом и только и делает, что грозит мне смертью.
& Я этого не узнаю и не пойму. Но при всем при том, я уже научился не особенно по этому поводу переживать.
Ясно же, что ту книжку, которую я когда-то прочел, не понял, и собирался перечитать, теперь уже не перечитаю, и даже не потому, что не будет на это времени, а потому что не смогу вспомнить, что же я там не понял. И что-то недодуманное когда-то, недочувствованное так и останется там.
& Закончились экзамены, закончилась школа. Я что-то чувствовал, что трепетало и рвалось внутри. Но гораздо проще и приятнее было бегать с одноклассниками, орать и пинать учебник физики. Мы орали, бегали и пинали учебник по школьному двору. Потом я схватил учебник, подбросил его и так удачно пнул, что он залетел на козырек над входом в школу.
Когда мы прощались с одноклассниками, вдруг в первый раз кольнуло что-то. Кольнуло то, что нельзя было сказать "до завтра".
16 янв. 2007 г.
Джером Сэлинджер — Над пропастью во ржи
“Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, — словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. ...
& — Не угодно ли тебе послушать, что ты написал?
— Да нет, сэр, не стоит, — говорю.
А он все равно стал читать. Уж если преподаватель решил что-нибудь сделать, его не остановишь. Все равно сделает по-своему.
& Занятно выходит, но когда разговариваешь с преподавателем, думать вообще не надо.
& Мне дали ужасно унылый номер, он тоску нагонял. Из окна ничего не было видно, кроме заднего фасада гостиницы. Но мне было все-равно. Когда настроение скверное, не все ли равно, что там за окошком.
& А когда настроения нет, все равно ничего не выйдет.
& Нет такого кабака на свете, где можно долго высидеть, если нельзя заказать спиртного и напиться. Или если с тобой нет девчонки, от которой ты по-настоящему балдеешь.
& Но мне все-таки было его немножко жаль. По-моему, он сам уже не разбирается, хорошо он играет или нет. Но он тут ни причем. Виноваты эти болваны, которые ему хлопают, — они кого угодно испортят, им только дай волю.
& И она ушла. Мы с моряком сказали, что очень рады были познакомиться. Мне всегда смешно. Вечно я говорю "очень приятно с вами познакомиться", когда мне ничуть не приятно. Но если хочешь жить с людьми, приходится говорить всякое.
& Когда что-нибудь делаешь слишком хорошо то, если не следить за собой, начинаешь выставляться напоказ. А тогда уже не может быть хорошо.
& Вся беда с девчонками в том, что, если им мальчик нравится, будь он хоть сто раз гадом, они непременно скажут, что у него комплекс неполноценности, а если мальчик не нравится, будь он хоть самым славный малый на свете, с самым настоящим комплексом, они все равно скажут, что он задается. Даже с умными девчонками так бывает.
& Да, Льюс — это тип. Конечно, он зануда, но запас слов у него гигантский. Из всех учеников нашей школы у него оказался самый большой запас слов. Нам устраивали специальные тесты.
& Он даже не ответил. Вышел, и все. Расчесал свои кудри, прилизал из и ушел. Вылитый Стрэдлейтер. Все эти смазливые ублюдки одинаковы. Причешутся, прилижутся и бросают тебя одного.
& Когда солнце светит, еще не так плохо, но солнце-то светит, только когда ему вздумается.
& ...хороший человек тоже может вконец испортить настроение. Достаточно надавать кучу бездарных советов, пока ищешь свои инициалы на дверях уборной, — и все!
& Она здорово танцует. Вообще я ей только показал немножко, а выучилась она сама. Нельзя выучить человека танцевать по-настоящему, это он только сам может.
& "Признак незрелости человека — то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости — то, что он хочет смиренно жить ради правого дела".
Вильгельм Штекель, психоаналитик
& В этом-то и все несчастье. Нельзя найти спокойное, тихое место — нет его на свете. Иногда подумаешь — а может, есть, но, пока ты туда доберешься, кто-нибудь прокрадется перед тобой и напишет похабщину прямо перед твоим носом. Проверьте сами.
& Многие люди ... меня спрашивают, буду ли я стараться, когда поступлю осенью в школу. По-моему, это удивительно глупый вопрос. Откуда человеку заранее знать, что он будет делать? Ничего нельзя знать заранее! Мне кажется, что буду, но почем я знаю? И спрашивать глупо, честное слово!
& По правде говоря, я и сам не знаю, что думать. ... Знаю только, что мне как-то не хватает тех, о ком я рассказывал. Например, Стрэдлейтера или даже этого Экли. Иногда кажется, что этого подлеца Мориса и то не хватает. Странная штука. И вы лучше тоже никому ничего не рассказывайте. А то расскажите про всех — и вам без них станет скучно.
... А то расскажете про всех — и вам без них станет скучно.”
Евгений Гришковец — Реки (2/6)
& На меня огромное впечатление произвели рассказы Джека Лондона. Мне было лет двенадцать, я прочел несколько рассказов, был потрясен и за год прочел собрание сочинений Лондона... Я даже прочитал все рассказы про южные моря, не очень понятный мне тогда роман "Мартин Иден", и прочую тягомотину типа "Маленькой хозяйки большого дома". Но северные рассказы поразили меня. Поразили тем, чем и должны были поразить, то есть, ощущением всепроникающего холода. Рассказ "Белое безмолвие" был таким, что когда я прочел его, я отложил книжку и не мог придти в себя, все думал и думал, думал и думал.
& Я помню свою кроличью шапку. Она уже была не новая, её отдал мне донашивать дед или отец. Черная кроличья шапка, которая выдержала такие испытания! Она быстро стала бесформенной, точнее, принимала любую форму легко. Утром, придя в школу, я сминал её и заталкивал в рукав. После уроков мы бегали и кидались шапками, или то одной, то другой шапкой, в том числе периодически и моей, играли в футбол, точнее, просто пинали её по коридору школы. Моя шапка каждый день намокала от снежков и пота, а за ночь высыхала на батарее. Эта шапка выдерживала все и оставалась шапкой-ушанкой. О её красоте я не задумывался, но то, что она была крепкая — это точно.
& Только родителям я не рассказал, что случилось, просто сказал, что шапка пропала в школе и все. Про ледоход я не стал говорить. Опасался.
& Как же странно! Огромная территория Сибири... Её размеры трудно представить, а осмыслить, по-моему, совсем нельзя, но на всей этой территории от Урала до Байкала нет никаких... Я даже не знаю, как сказать... Ну нет никаких удавов или просто сильно опасных ядовитых змей. Нет тарантулов и сколопендр, нет даже скорпионов. На всей территории Сибири не встречаются какие-нибудь удивительные и опасные животные. Их там нет. ... Только барсуки и медведи, которых никто не видел. А в водоемах только пескари, ерши, да окуньки.
& Еще, на всей сибирской земле нет, и никогда не было ни одного рыцарского замка. Никогда никакие крестоносцы не доходили сюда. Здесь не было великих сражений, да и вообще, практически никаких сражений не было. Рыцари и крестоносцы были бы очень полезны для каких-то неведомых ощущений. ...
До Сибири не дошел даже Наполеон, я уже не говорю про греков и римских легионеров. Здесь никогда не было пиратов. ...
А что же было в Сибири? Было все то, что мы изучали по истории родного края. То есть, был Ермак со своими казаками. Это было не плохо, только Ермака быстренько убили, и он, если быть точным, не дошел и близко до того места, где родился мой дед, отец и я. ...
Потом в Сибири нашли невиданные полезные ископаемые и из-за этого вся карта моих родных мест усеена черными квадратиками, треугольничками, кружочками. Дальнейшая, а точнее, ближайшая история — это история оснований и строительств комбинатов, заводов, шахт. Как же трудно было запомнить, удержать в памяти, хотя бы для одного урока, чтобы после этого урока все напрочь забыть... То есть, как трудно было запомнить важные даты, когда нашли уголь или руду, кто нашел, когда построили тот или иной комбинат, и кто его строил, сколько еще осталось в нашей земле запасов угля, руды и еще каких-то полезных ископаемых. Как трудно было все это учить и еще труднее это любить! Несколько успокаивала та информация, что руды, угля и прочего у нас было так много, как нигде в мире. Вот это было запомнить легко. Но лучше был бы хотя бы один рыцарский замок, а дедушка сохранил бы какую-нибудь ржавую шпагу или мушкет.
& Не буду говорить, потому что страшно! Страшно каким-то неформулируемым страхом, как от высоты, когда все пустеет где-то в животе, а потом пустота падает в ноги, в пятки, и этот ужас сковывает дыхание, сердце, волю... Но страх высоты возникает даже не от возможности упасть с высоты, а пугает сама высота. Высота пугает самим фактом... высоты. Если вы, конечно, боитесь высоты.
& Мои знакомые сказали мне, что там, под водой, глубина больше восьмидесяти метров, что это очень старинная выработка, но камень уже не добывают более двухсот лет, и что постепенно яма заполнилась дождевой водой. Восемьдесят метров! Это впечатляло. Когда мы полезли туда купаться, я понял, что лучше было бы не знать про эту жуткую глубину. Глубина была столь страшна, что я даже не решился прыгнуть в воду ни головой вперед, ни ногами. Я осторожно скользнул в этот странный бассейн. Вода была прохладная. Но эта прохлада меня не обрадовала, хотя день стоял знойный. В этой прохладе я уже навыдумывал себе и уже успел почувствовать холод глубины. Я старался плавать по самой поверхности, двигаясь, как лягушка. Ноги в глубину я не опускал, а распластался и стал максимально плоским, так и плавал. Я почувствовал тогда, какой беззащитный у меня живот, и как легко можно схватить меня за него и утащить туда вниз и во тьму. Все лохнесские чудовища и мурены из фильмов про океанские бездны тут же слились в один холодный страх. И центром этого страха был мой живот, не прикрытый ни ребрами, ни даже плавками. Только юность и присутствие друзей остановили меня от панического бегства из воды. Но купание было коротким.
& Черт возьми, как удивительно повезло итальянцам, у которых страна такая небольшая, можно сказать, маленькая. Но у них на каждом сантиметре столько истории, причем, истории со сражениями, гладиаторами, вулканами и мифами. У них везде море, острова, но в то же время есть и горы со снежными вершинами и пещеры... Есть известная всему миру итальянская еда... И даже карту Италии любой человек может приблизительно вспомнить и изобразить карандашиком на бумаге.
& А если лететь на самолете, то исчезает и время... И получается, что между городами и в случае полета тоже не километры. Разница расстояний между городами ощущается только во время покупки авиабилета. Разница расстояний выражается в разнице цен на билет.
& Откуда взялся во мне тот ужас и тоска, с которой я смотрел в окно скорого поезда, который проезжал, не снижая скорости, мимо какого-нибудь районного центра или мимо края небольшой деревни или мимо поля с одиноким трактором в этом поле. Эту жизнь по обеим сторонам Транссибирской магистрали я чувствовал неприменимой ко мне. Но при этом, как я могу определить свою жизнь, жизнь возможную для меня, мою? Где она возможна, с чем она связана, из чего она состоит?
& То, что происходило в Москве, скорее ощущалось как то, что происходит в телевизоре. В телевизоре и всё, без привязки к конкретному городу под названием Москва. А Париж и Лондон были уже так далеки!.. Причем, далеки не от меня, а вообще.
Так далеки, что возникали сомнения в их существовании.
& Когда я был наверху, когда ехал по городу, шел по улице, заходил в дома... Я видел только обреченный город, который взял все худшее от деревни и от большого города. Сараи, стайки, гаражи, приземистые дома, темные вонючие подъезды. Видел мужиков с невеселыми бледными лицами и четко начерченными глазами на этих лицах. Ясно, что когда они еще учились в школе, то с самого первого класса знали, что они будут работать под землей, потому что отец там работает, и дед работал. И это хорошо. И все об этом говорили и говорят и в школе и дома. Говорили о том, что шахтерские династии... и что почетный труд. А главное, какие другие возможны варианты?..
Я видел и знал — все мужики в городе (ну, почти все) пьют. Пьют сильно, безрадостно и постоянно. И город копошится, копошится... Некрасивый город, от которого красоты и удобства не ждут ни его жители, ни приезжие.
А там под землей все оказалось иначе. Там обнаружилась культура того самого дела, которое в целом называется "шахта", там чувствовалась традиция, основательность и строгость. И люди, которые наверху копошились и копошились в своем городе, как в каком-то ветхом и темном сарае, там под землей, были собранными, сосредоточенными, немногословными и, безусловно, профессиональными. В них было содержание, гордость, и даже азарт.
& Когда я читал название нашего города на карте мира и, особенно, на глобусе, мне было так приятно, как будто на этой карте и на земном шаре написали что-то лично про меня.
& Урок географии был, наверное самым абстрактным занятием, каким вообще приходилось заниматься в школе. Что-то конкретное и имеющее отношение ко мне и тому, что для меня важно, было в том, что учительница сообщила, что Солнце, как звезда, постоянно остывает, на нем уже есть пятна и через какое-то немыслимое количество лет солнце остынет и на Земле жизнь исчезнет. Эта информация страшно напугала. И не важно было, что это произойдет через 10 или 1000 миллионов лет. Я-то тогда чувствовал, что я навсегда.
& Как много, как много людей жили и живут в Сибири временно, хотя родятся, проживают всю жизнь и умирают там, где родились, то есть в Сибири. И живут с ощущением, что они в Сибири не навсегда, в смысле, не на всю жизнь. Это чувство, не осмысленное и непроговоренное, не давало, и не дает сибиряку сил, вместо тесной и бревенчатой пятистенки и кривого забора, построить себе более или менее просторный и светлый дом, и обустроить усадьбу, проложить хорошую дорогу, навести порядок на поселковом или городском кладбище, и присмотреть себе хорошее и сухое место под какой-нибудь березкой, место для своей могилки. Этакое семейное место.
Нет-нет, он будет монотонно трудиться в суровых условиях. Жить, как говорится, "не хуже людей". С трудом и даже отчаянно напрягаясь, заработает денег долгой сибирской зимой. А потом отъедет из Сибири на две-три недели куда-нибудь в Сочи, Крым или еще дальше, и спустит все, что так медленно зарабатывал. Потратит щедро, бессмысленно и быстро, оставляя ничем не оправданные чаевые за фальшивое южное гостеприимство, за кислое вино, плохие шашлыки и пошлую музыку, исполненную циничным кабацкими музыкантами. Сибиряк будет демонстрировать широту сибирского характера, сорить деньгами, что-то громко говорить про честь, доброту, справедливость... И за все это, но прежде всего за щедрость, его тут же между собой назовут дураком. Назовут все те южные официанты, музыканты, девки и таксисты, которым пьяненький сибиряк только что совал деньги, благодарил и называл друзьями и братьями.
15 янв. 2007 г.
Евгений Гришковец — Реки (1/6)
“Я только однажды видел медведя не в зоопарке. ...
& Я родился и вырос в городе, который не могу ощущать ни как большой, ни как маленький. Я не могу понять его размеров. Когда-то он казался мне непостижимо большим, а когда я бежал из него, он был удушливо тесен. А теперь, когда я приезжаю, ре..е..дко — редко, приезжаю в мой родной город, я уже не понимаю, какой он. Он большой или маленький для тех, кто живет в нем. А я-то уехал. Уехал, и теперь уже не пойму. Никогда.
& Мой дед рассказывал мне... До сих пор не пойму и не пойму никогда, зачем он это делал... Зачем он рассказывал мне одиннадцати, двенадцати, ну максимум тринадцатилетнему человеку... Вообще что-то рассказывал. Когда я сморю на двенадцати, тринадцатилетних людей у меня не возникает желания рассказать что-то подобное тому, что мне рассказывал мой дед. А он рассказывал...
& Я не понимаю и не знаю, как жить в деревне. Мне кажется жизнь в деревне невыносимо трудной, а главное, неоправданно трудной. Те закаты и восходы, тот туман, белый-белый, который лежит на реке, обещая знойный день, жужжание моторной лодки из этого тумана, удочка в руке, а за спиной мычит , позвякивает чем-то, кукарекает деревня... Все это радость только для заехавшего на выходные горожанина, который любит запах деревенского дома, парное молоко, ковыряние на грядках, разговоры о скотине, и саму эту скотину, а также кур и прочую живую мелочь. Любит тесную баньку и умывание из рукомойника, и т.д. и т.д. Я всего этого не люблю, и никогда не любил.
& А вот фонтан построили точно наши. Поэтому, наверное, он так редко работал. Но даже неработающий фонтан доставлял мне много радости. Когда город был для меня бесконечно велик, фонтан сильно впечатлял меня даже без бьющих струй. Наш фонтан украшает театральную площадь. Он просто круглый, гранитный, в виде чаши. Ничего особенного! Но фонтан-то находится в центре города, а я никогда не жил в центре моего города. Так что поездки в центр были связаны всегда с ожиданием наслаждений. Ну, во-первых, такая поездка могла произойти и имела смысл только летом, в хорошую погоду, что само по себе прекрасно и редко...
Поездка в центр — это веселые и нарядные родители, покупка мне... чего-нибудь... Возможно кафе мороженное, если оно конечно открыто, в нем есть места, у меня не болит горло или ряд других постоянный обстоятельств. ... Но начинался и заканчивался центр всегда фонтаном. ...
Никакой фонтан или водопад уже не обрадует меня сильнее. Никаким струям я не смогу быть столь благодарен. Фонтан в городе был один. Тогда я не знал, что в городах может быть по нескольку фонтанов.
& Петергоф и фонтаны Петергофа конечно поразили меня. Когда я увидел их, мне было девять лет. У меня даже осталась фотография на фоне фонтана "Самсон, разрывающий льву пасть". Но те фонтаны меня не обрадовали. Их было очень много, необходимо было все их осмотреть, родители тащили меня от одного к другому. Конечно, я быстро устал и стал ныть, кукситься, потом получил пару горячих шлепков, и какое-то время таскался за родителями молча.
& ...мне не нравятся поющие у костра археологи. Но больше всего мне не понравились деревенские ребята на плохих мотоциклах, которые приезжали из ближайших деревень на свет костров и звуки песен. Их влекли к себе студентки, приехавшие из города. Мне не нравились эти ребята, их мотоциклы, их действия и их разговоры. А особенно мне не нравились последствия их действий и разговоров.
& Я люблю старые дедовы фотографии, которые он привозил когда-то с курортов. Особенно, мне нравится фото, на котором дед идеально причесан, стоит, расправив плечи, как шкаф. На нем широкий двубортный пиджак, широкие брюки. На пиджаке университетский значок "поплавок" и знак участника войны. Дед стоит на мраморной белой лестнице, сбоку пальма, за спиной море. ... И подпись под всем этим: "Сочи 52". Почти такая же есть с подписью "Гагры 54" и просто "Белокуриха".
Я бывал в Сочи, но так и не увидел такого места, чтобы можно было также сфотографироваться. Белые лестницы есть, пальмы тоже... Но где же гармония и строгость? Где эпоха, в конце концов. Мне не понравилось в Сочи... Просто не понравилось.
& ...странно... В каких бы городах я не бывал... Родители брали меня с собой почти всюду, и я много видел городов, тем не менее, я нигде не хотел остаться. Я не хотел жить нигде, кроме своего родного города. Хотя, если быть совсем точным, я и в своем городе жить не хотел. Я просто жил в нем и не сомневался. Я даже не рассматривал возможность, что можно остаться и жить в каком-то другом городе, где может быть теплее, всего больше и удобнее. Нет. Я просто приезжал в другой город, мне он нравился или нет, и я возвращался. А как иначе? ... Жизнь была устроена так, что у меня не было никаких сомнений. Вообще никаких сомнений не было. Мы жили в типовой пятиэтажке, далеко не в центре, но у меня не возникало желания даже переехать жить в центр. Я не представлял, как это возможно. Как можно жить в центре? Не вообще жить, а мне жить в центре.
& Летом мы ездили на юг, к морю. Там было очень хорошо. Совсем другие люди жили на юге. Они громко и по-другому говорили, совершенно по-другому ели, одевались. Все было по-другому. Мне нравилось. Но я понимал, что летом бывает юг и море, а потом обратно. И в том, что мы возвращались домой, не было ничего плохого. Просто кончилось лето. Надо ехать домой, в наш город...
& До нас упорно доходила информация об одном парне из другой школы, у которого отец военный и у этого парня есть специальная красная фотографическая пленка. Красная пленка — это была такая пленка, на которой все, кого фотографировали, получались голые. В эту информацию мы верили, потому что эту пленку тот парень якобы хотел продать. Цена была большая, но, в общем, реальная. ...ни того парня, ни пленки никто из нас не увидел. Как я мог в это верить? Я к тому времени уже умел фотографировать, проявлять пленки и прочее. Но верил свято. Потому что весь город верил в это.
& Город довольно быстро добрался до этой деревни и поглотил ее. Там теперь стоят девятиэтажные дома, в них давно уже живут люди, многие родились в этих домах. Представляете, они успели в этих домах родиться, пойти в школу, закончить школу, и... А я помню, как копали котлованы и вбивали сваи, чтобы строить эти дома. Хотя я ведь еще совсем не старый... и даже не пожилой человек. А какой я тогда, если я помню, как строили те дома.
& ...я отчетливо помню, как размеры и объемы города вдруг стремительно сократились и стали ужасающе, бессмысленно тесны мне. Казалось, мне нечем дышать в этой тесноте. Исчезла глубина, проявилась только поверхность города. Город перестал быть живым и необходимым. Это случилось тогда, когда я подумал о том, что можно было бы уехать из него. И как только пришла мысль, что можно уехать... следующая мысль была, что надо уехать обязательно! И вся живая теплота города, идущая от дедовых рассказов, от родных людей, от важнейших событий, которые я пережил в моем городе, вся эта живая теплота сразу исчезла за объективной и конкретной некрасивостью типовых домов, за пылью, летящей из-под колес городских автобусов, которые везут по маршрутам усталых и невеселых моих земляков. Живую теплоту моментально задушила своими длинными ночами холодная, ветреная, суровая и невыносимо долгая сибирская зима. Без живой теплоты, без любви стало все видно, и видно стало все не то, что помогает жить и спасает...
& ...однажды, стоя в одном не самом большом, и не в самом красивом итальянском городке, на мосту через чистую маленькую речку с быстрыми рыбками, я подумал: "Вот как так? Вот эти люди родились здесь, среди прекрасных гор, виноградников, до моря рукой подать, они веселые, у них так тепло, вкусно и красиво. Италия!!! Они родились здесь и палец о палец не ударили, чтобы жить среди такой красоты. А я просто родился в сибирском городе, и у меня все не так. Я родился там, а они здесь. Как же так! Как не справедливо..."
& А куда ехать? Как ехать? А главное, что должно было быть там, чего нет в родном сибирском городе? А еще точнее, чего там быть не должно, что есть в наших местах и из-за чего имеет смысл ехать?
Главное, чего там быть не должно — это холода, и важнейшее, что там должно быть — это тепло. Хотя я не помню, чтобы мороз доставлял мне много неприятностей и как-то угнетал меня. До поры, до времени мороз только морозил и все. А это же нормально, особенно в Сибири.
11 янв. 2007 г.
Борис Акунин — Нефритовые четки
Эраст Фандорин — 12
(1881, 1882, 1883, 1884, 1887, 1890, 1891, 1894, 1897, 1899)
“На похоронах человека, который собирался стать буддой, публики было до неприличного мало. ...
& Очень богатые люди похожи на больных, страдающих каким-то малопристойным недугом. Им неловко перед окружающими, а окружающим неловко с ними. Вероятно, даже самые обычные человеческие чувства — любовь, дружба — ... совершенно невозможны. В сердце у него всегда будет копошиться червячок: невеста не меня, а мои миллионы любит; товарищ не со мной, с моими железными дорогами дружит.
& Отец всегда говорил: "Business — это война, а компания — армия".
& — Удобно иметь дело с умным человеком. Не приходится тратить время на лишние объяснения.
& Невежливые люди хороши тем, что с ними самими можно тоже не церемониться.
& Ох, заблуждается сердобольная русская литература, Николай Васильевич да Федор Михайлович, по поводу "маленьких людей". Таковых на свете нет и быть не может. Не жалеть надо Акакия Акакиевича с Макаром Девушкиным, не слезы над ними, лить, а отнестись с уважением и вниманием. Ей-богу, всякий человек того заслуживает. Чем он тише и незаметнее, тем глубже в нем спрятана тайна.
& Обходиться малым — тоже искусство. Без каждодневных упражнений оно забывается.
& Поразительно, до чего детально можно восстановить события недельной давности, если в реконструкции участвует сразу несколько свидетелей.
& Отличный способ развязать язык молчуну: ошарашить неожиданным наскоком и заставить оправдываться. Этой психологической уловке Анисия в свое время обучил многоумный Эраст Петрович.
& Не желаете спать, Анисий Питиримович? Тогда нечего зря перину пролеживать. Извольте сделать моцион. Как говорит мудрый Маса, "много гурячи — срадко спачи".
& Человек, некогда обучавший Фандорина науке побеждать любого противника, говорил: "Когда тебе угрожает животное, неважно тигр или змея, первым делом продемонстрируй, что ты не желаешь ему зла, но и не боишься. Не двигайся, сосредоточь всю энергию "ки" во взгляде. Если запас "ки" у тебя невелик, ты погибнешь. Если силы достаточно, хищник отступит".
& ...такова уж особенность звездного неба: у всякого, кто глядит на него, сладко щемит сердце. Возможно, мы и в самом деле родом откуда-то оттуда?
& — Боже, как мне этого не хочется! Но если б мы делали лишь то, что нам нравится, и отказывались делать то, к чему призывает долг, человечество до сих пор ходило бы без штанов.
& — Позволю себе с вами не согласиться, мой милый Эраст. Добро обязано научиться быть товаром и жить по законам рынка. Одно из глубочайших заблуждений нашей цивилизации состоит в том, что преимущество Добра над Злом всем очевидно и в доказательствах не нуждается. Сатана — не провинившийся ученик Бога. Это две равносильные и равноправные корпорации. Я давно живу на свете и пришла к убеждению, что Добро проигрывает Злу по всем пунктам из-за того, что не умеет себя подать — или, если угодно, продать. Победа Бога над Сатаной и Добра над Злом никем и ничем не гарантирована. Упование в трудной ситуации на Божью помощь — чрезвычайно, безответственная и инфантильная позиция.
— У нас говорят: "На Бога надейся, а сам не плошай", — согласился Фандорин.
Мисс Палмер одобрила:
— Народ, придумавший подобную максиму, имеет хороший шанс на великое будущее. Ведь почему наш мир часто бывает ужасен? Почему в нем так много преступлений? Потому что Зло торгует собой гораздо лучше. Человек появляется на свет, и ему с двух сторон предлагают товар, на выбор: ты можешь быть честным, или быть мошенником; быть верным в любви или развратником; существовать по законам благородства или подлости. Сатана умело зазывает покупателей, убеждая, что быть мошенником и подлецом гораздо выгодней, а развратником гораздо приятней. Надо и Богу тоже перестать кичиться своей правильностью и поучиться законам торговли — если, конечно, Ему не все равно, что с нами станет. Залог победы Добра над Злом — грамотная реклама, красивая упаковка и бонусы постоянным клиентам.
& — Знаете, вся моя жизнь ушла на то, чтобы убедиться в правоте банальных истин. Нам с раннего детства на ложечке подносят всю мудрость, накопленную человечеством. Каждый день мы слышим: "Тихие воды глубоки", "Пока есть жизнь, есть надежда", "У каждой тучи найдется серебряная подкладка" и прочее подобное, но это все равно что метать бисер перед свиньями. Пока сам не споткнешься об камень, на котором уже падали миллионы раз до тебя, ничего не поймешь и ничему не научишься. Зато, если уж сделаешь свое доморощенное открытие, хочется кричать на весь мир: "Эй, люди! Все слушайте меня! Известно ли вам, что настоящий друг познается в беде? Я только что это обнаружил!" Или: "Ах, как же неправильно вы все живете! Знайте же: не все золото, что блестит". Но кричать бесполезно, только зря горло надорвете. Вот так, мой милый Эраст, я и живу — от одного банального открытия к другому.
& Никогда не нужно верить репутациям, особенно плохим.
& — Иногда умные люди бывают хуже простаков, и тогда без простака им не обойтись.
& Наставник, преподававший Фандорину науку жизни, говорил: "Человек рождается на свет слепым и не прозревает до самой смерти. Но есть три Поводыря: Дух, Разум и Тело. Они будут дергать тебя за рукава, тянуть всяк в свою сторону. Ошибется тот, кто сочтет одного из поводырей главным. Знай, когда и кого слушаться. Только это убережет тебя от заблуждений и не даст сбиться с Пути".
& Главный смысл прогресса не в удобствах и даже не в безопасности. Развитие цивилизации дает человеку возможность сконцентрировать духовную энергию не на унизительных тяготах бытия, а на его глубинной сути.
& — Знаете, во время войны между Севером и Югом добровольцам давали временные звания — так называемые бреветные. Солдат-то было много, а кадровых офицеров мало. Ну, я и довоевался до бревет-полковника. Глупый был, храбрый. В двадцать лет мало кто смерти боится.
& — Про формулу "свобода-равенство-братство" вы отозвались как-то иронически. Разочаровались, что ли?
— Увы. Это великая иллюзия. Нет ни свободы, ни братства, ни равенства. Судите сами. Ответственный человек не может быть свободным от долга и обязательств, а людям безответственным грош цена. Согласны? Теперь по поводу братства. Когда все люди тебе братья — значит, никто тебе не брат. Родных и любимых не может быть много. С равенством тоже не получается. Люди неравны, и никогда один из них не заменит другого. Это научный факт. И слава Богу, что нет никакого равенства. Есть люди сильные и везучие, вроде нас с вами, — дружелюбно улыбнулся полковник. — С таких и спрос больше. Они должны выкладываться на всю катушку и помогать слабым, но только не делая из них паразитов, не унижая подачками с барского стола.
& Задача была не из простых. Как завести разговор с барышней, если вы ей не представлены?
& Руки у него ходили ходуном. Фандорин лишний раз признал справедливость максимы, гласящей: истинная храбрость — не бесстрашие, а сопротивление страху.
& Благородные поступки требуют некоторой театральности, их нужно совершать красиво.
& Смелым людям часто снятся страшные сны. Наяву человек такого склада привык подавлять страх усилием воли, но по ночам, когда контроль ослабевает, из наглухо замурованного подземелья памяти выползают картины, от которых храбрец просыпается в ледяной испарине.
& Давно известно: болтунами лучше всего управляет молчун, а молчунами — болтун.
& Хоть и полуоглушенный, он все же попытался ударить меня кулаком в лицо. Я, конечно, мог бы уклониться, но не стал этого делать. Отступление, даже временное, лишь укрепляет у врага волю к сопротивлению. Поэтому я бестрепетно принял удар, и еще неизвестно, что было ушиблено сильнее — моя скула или его кулак.
... Я попытался облечь стихотворение, услышанное от Шерлока Холмса, в классическую форму пятистишья из 31 слога:
В Путь трое мудрых,
Не устрашась тайфуна,
Поплыли в чёлне.
Своей краткостью их Путь
Сравниться мог бы с танка.”
Алмазная колесница (Эраст Фандорин—11)
Весь мир театр (Эраст Фандорин—13)
6 янв. 2007 г.
Виктор Пелевин — Жизнь насекомых
“Главный корпус пансионата, наполовину скрытый старыми тополями и кипарисами, был мрачным серым зданием, как бы повернувшимся к морю задом по команде безумного Иванушки. ...
* Марина совершенно четко ощутила, что вперед ей идти не надо, оглянулась и поняла, что возвращаться назад тоже незачем.
* Удивительно, чем глупее песня и чем чище голос, тем больше она трогает. Только ни в коем случае не надо задумываться, о чем они поют. Иначе все...
* Получается, что все вроде бы летят к жизни, а находят смерть. То есть в каждый конкретный момент движутся к свету, а попадают во тьму.
* — Луна отражает солнечный свет. А свет чего отражает Солнце?
* К тому времени, когда он стал задумываться, все ли делает верно, его жизнь стала рутинной и состояла большей частью из очень похожих событий, повторяющихся в однообразной последовательности.
* — Свет настоящий. Свет всегда настоящий, если он виден.
— Правильно. Свет настоящий. Только откуда он?
— Что значит "откуда"? От луны.
— Да? А тебе никогда не приходило в голову, что она на самом деле абсолютно черная?
— Я бы сказал, что она скорее желто-белая. Или чуть голубоватая.
— Скажи. Миллиардов пять мух с тобой, конечно, согласятся. Но ведь ты не муха. Из того, что ты видишь желтое пятно, когда смотришь на Луну, совершенно не следует, что она желтая.
* Но с неба вдруг упало что-то страшно тяжелое, окончательное и однозначное, и думать стало некому, нечего, нечем да и особенно незачем.
* Он знал, что другие насекомые — например муравьи — довольствуются достаточно короткой норкой и он со своими зубчатыми лапами мог бы выполнить работу всей их жизни за несколько часов. Но он никогда не тешил себя такими сравнениями, зная: стоит только остановиться и начать сравнивать себя с другими, как покажется, что он уже достаточно многого достиг, и пропадет необходимое для дальнейшей борьбы чувство острой обиды на жизнь.
* Достигнутое им не существовало в виде чего-то такого, что можно было бы потрогать или сосчитать, — оно состояло из тех встреч и событий, которые приносил ему каждый новый день.
* — И вообще, надо отсюда рыть как можно скорее.
Сережа и сам понимал, что кроме как отсюда рыть просто неоткуда...
* — Ты просто не знал, что можно обратить на нее внимание. А есть еще очень много такого, на что ты сейчас точно так же не обращаешь внимания, потому что не знаешь, что это можно сделать.
— Например?
— Ты любишь читать книги. Но в них все время написано о ком-то другом. Тебе никогда не хотелось прочитать книгу о себе?
...
...Завтра улечу
В солнечное лето,
Буду делать все, что захочу.”
3 янв. 2007 г.
Терри Пратчетт — Цвет волшебства
Плоский мир | Discworld — 1
“В далеком и далеко не новом комплекте измерений, в том крыле Космоса, которое никогда не предназначалось для полета, клубящиеся звездные туманы дрожат, расступаются и... ...
* — Я уже не мог выносить жизнь в Бес-Пеларгике, — безмятежно продолжал Двацветок. — Сидеть целый день за конторкой, складывать колонки циферок, не ждать от будущего ничего, кроме пенсии... где ж тут романтика?
* Меж лопатками у Ринсвинда засвербило. Он понимал, что благоразумнее всего будет купить лошадь.
* — Мы можем что-нибудь изменить?
— Нет!
— Тогда не вижу смысла паниковать.
* Что же это за жизнь, когда приходится постоянно плыть, чтобы остаться на одном месте.
* Капитан еще раз попытался не думать об этом.
* "Я видел интересную жизнь, и я видел скуку. Скука была лучше", — подумал он.
* — Там, откуда я приехал, нет богов, — заметил Двацветок.
— Боги есть везде, — возразила Госпожа. — Вы просто не считаете их за богов.
* Теперь ему оставалось только одно, и он это сделал. Он слепо запаниковал...
* Вскоре весь центральный Морпорк был охвачен огнем, но более богатые и достойные граждане расположенного на другом берегу Анка не растерялись. Мужественно реагируя на создавшуюся ситуацию, они принялись уничтожать мосты.
* — ...представляет смертельную угрозу для нашего народа... — Он остановился, глядя в раскрытый рот Ринсвинда. Вздохнул. — Ты уверен, что следишь за моими рассуждениями? — уточнил он.
* — ...связи эти весьма тонки. Нас с империей почти ничего не связывает. То, что есть у нас, им не нужно, а то, что имеется у них, мы не можем себе позволить.
* — Уверяю, ваша милость, такая мысль и в голову мне не приходила.
— Неужели? Тогда на твоем месте я подал бы на свое лицо в суд. За клевету.
* Они да еще Хрун-Варвар, который, согласно стандартам Пупземелья, считался чуть ли не академиком, поскольку умел думать, не шевеля при этом губами.
* Если ваша нога увязла в Серых Миазмах Х'рулла, лучше не мучаться, а шагнуть в топи второй ногой и благополучно пойти ко дну.
* — Так что ты там говорил насчет риска?
— О, про риск я знаю все. Это моя работа.
— Я так и думал, что ты произнес именно эти слова. В первый раз я им тоже не поверил.
* — Магия — это одно, а "отраженный шум подземного духа" — другое.
— Чево?
— Что?
— Што это за п'тешное слово ты сказал? — нетерпеливо переспросил Ринсвинд.
— "Отраженный шум подземного духа"?
— Никогда о таком не слышал.
Двацветок попытался объяснить.
Ринсвинд попытался понять.
* — И что ты посоветуешь? — спросил патриций.
— Ничего не предпринимать. Наверняка все уладится само собой. Тем не менее, — он задумчиво почесал ухо, — может, Гильдия Убийц?..
* Патриций кивнул. Так будет значительно легче. Он разделял мнение Девяти Вращающихся Зеркал: жизнь и так достаточно сложна. Людям следует оставаться там, куда их определили.
* — Почему? Что оно делает?
— Не могу сказать. Даже не хочу говорить об этом. Но если честно, от заклинаний мало толку. Нужно три месяца, чтобы запомнить простейшее из них, а только ты его используешь, как оно — пшик! — и исчезло. Это самое дурацкое в магии. Ты двадцать лет тратишь на то, чтобы выучить заклинание и вызвать себе в спальню обнаженных девственниц, но к тому времени ты насквозь пропитываешься ртутными парами, а твои глаза перестают видеть, испорченные чтением старых гримуаров. Ты даже вспомнить не сможешь, зачем тебе эти девственницы понадобились.
* Где-то в глубине его сознания зародилось неприятное чувство. Он подумал о том, каково придется, скажем, лисе, столкнувшейся морда к морде с разъяренной овцой. Тем более если эта овца может себе позволить держать на службе волков.
* Сами боги, несмотря на все великолепие расстилающегося внизу мира, редко бывают довольны. Как-то неловко осознавать себя богом мира, который существует только потому, что каждая кривая невероятности должна иметь свой конец.
* Шестерка. Тройка. Пятерка.
Однако с пятеркой происходило что-то странное. Кубик, который подтолкнуло случайное столкновение сразу нескольких миллиардов молекул, качнулся на один из углов, медленно перевернулся и... сверху оказалась семерка.
Слепой Ио поднял кубик и сосчитал грани.
— Послушайте, — устало сказал он. — Давайте играть честно.
* — Знаешь, магия кажется мне, э-э, довольно бесполезной. Я-то всегда считал, что волшебнику нужно уметь всего лишь произнести заклинание. Но эта занудная зубрежка...
Ринсвинд угрюмо согласился и попытался объяснить, что магия, некогда неуправляемая и не подчиняющаяся никаким законам, давным-давно, в затянутые туманом времена, была укрощена Великими и Древнейшими, которые обязали ее повиноваться Закону Сохранения Реальности. Этот закон требовал, чтобы усилие, необходимое для достижения цели, было одним и тем же независимо от используемых средств. На практике это означало, что создать иллюзию стакана с вином относительно несложно, поскольку для этого требуется всего лишь изменить траекторию падающего света. Но, с другой стороны, чтобы при помощи одной только ментальной энергии поднять на несколько футов настоящий стакан, приходилось тренироваться по нескольку часов в день. Иначе принцип рычага легко мог выдавить твой мозг через уши.
* — Это всего лишь фантазии, — возразил Двацветок.
— Понимаю. В том-то и беда.
* Демоны не дышат; тем не менее в жизни каждого разумного существа, дышит оно или нет, наступает момент, когда оно нервно кашляет.
* — Я понятия не имею, куда она подевалась, — устало произнес Ринсвинд. — Может быть, она все еще набирает скорость. Во всяком случае, те, с которыми я экспериментировал сегодня утром, так и не вернулись.
Хрун упорно пялился в небо.
— Что? — спросил Двацветок.
Ринсвинд вздохнул. Этого вопроса он и боялся.
* — Ты не понимаешь! — вопил турист, перекрывая жуткий шум от ударов крыльев. — Я же всю жизнь мечтал увидеть дракона!
— Изнутри? — прокричал в ответ Ринсвинд. — Заткнись и скачи давай!
* — Я не умею быть героем! — выкрикнул он.
— Я тебя научу.
* Ринсвинд посмотрел на него и медленно ухмыльнулся. Это была широкая, безумная и абсолютно лишенная юмора гримаса. Это была одна из тех улыбок, во время которых маленькие речные птички снуют туда-сюда среди твоих зубов и выклевывают застрявшие кусочки пищи.
* — О нет, — сказал он. — Мне и одного раза хватило. Я скорее сдохну, чем стану драться на этой твари.
— Ну так сдохни, — откликнулся Хранитель со всей доброжелательностью, на которую был способен.
* — Как и полагается, когда умирает главный ремесленник, мы почтим его память кратким периодом траура. — Он проследил взглядом за навозной мухой, которая уселась было на золотой глаз, но, озадаченная, вспорхнула и улетела прочь. — Все, траур закончен. Достаточно.
* — Рептилионавты готовы?
Главный распорядитель запуска протолкался вперед.
— Так точно, ваше светлейшество.
— Подобающие молитвы произносятся?
— Именно так, ваше светлейшество.
— Сколько осталось до дверей?
— До окна запуска, — осторожно поправил главный распорядитель. — Три дня, ваше светлейшество. Хвост Великого А'Туина придет в наиблагоприятнейшее положение.
— Следовательно, нам остается только подыскать подходящие кандидатуры на роль жертв, — заключил архиастроном.
* — Да ты что, не понимаешь? — рявкнул Ринсвинд. — Мы падаем за Край, будь он проклят!
— Мы можем что-нибудь изменить?
— Нет!
— Тогда не вижу смысла паниковать, — спокойно сказал Двацветок.
* Ринсвинд спросил себя, что же это за жизнь, когда приходится постоянно плыть, чтобы остаться на одном месте. "В точности мой случай", — решил он.
* — Все это очень человечно, но ради чего? — спросил Двацветок. — Все равно через час ее ждет та же участь.
— А ради того, — туманно ответил Ринсвинд и некоторое время молча вычерпывал воду.
* — Я вижу, что это такое, но что это такое?
* — Как тебя зовут? — спросил он самым ободряющим тоном, на какой только был способен.
— Мое имя несущественно, — отрезала она.
— Очень красивое имя, — похвалил Ринсвинд.
* — Надеюсь, вы не собираетесь обращать нас в рабство, — вмешался Двацветок.
Глаза Маркезы потрясенно расширились.
— Конечно нет! Кто мог внушить вам такую мысль? Ваша жизнь в Крулле будет богатой, насыщенной и полной всяческих удобств...
— О, это хорошо, — одобрил Ринсвинд.
— Просто не очень долгой.
* — Как, по твоему, это печенье тоже сделано из какой-нибудь тошниловки?
— ...А потом нас спасли, затратив огромное количество магии...
— Оно сделано из прессованных водорослей, — рявкнул главный гостеприимец.
— ...После чего нам начали угрожать какой-то магической штуковиной...
— Так я и думал, что это окажутся водоросли, — согласился Ринсвинд. — Вкус у них наверняка такой, какой был бы у водорослей, если бы люди были сплошь мазохистами и жрали водоросли.
* — А веду я к тому, что в ваших действиях нет никакой последовательности.
— Ага, — подхватил Ринсвинд. — Он имеет в виду вот что: не собираетесь ли вы снова стать в общем и целом нелюбезными? Может, это просто перерыв на обед?
* — Прошу вас, чувствуйте себя как дома и ни о чем не беспокойтесь.
— Но ведь ты фактически ничего нам не сказал! — провыл Двацветок.
— А зачем вам что-то знать? Все равно завтра утром вас принесут в жертву, — ответил Гархартра. — Спокойной ночи. Во всяком случае, относительно спокойной.
* Ринсвинд поднялся на ноги. Теперь ему оставалось только одно, и он это сделал. Он слепо запаниковал...
... Просто выбора у него не было.”
Подписаться на:
Сообщения (Atom)