Михаил Иосифович Веллер — Долина идолов

*  — Все беды от невежества. А невежество — из неуважения к своему уму. Из счастья быть бараном в стаде. ...
*  Чтобы святотатствовать, надо для начала иметь святое.
*  Пытка неизвестностью придумана давно и действует исправно.
*  Занять каждого своим делом, чтоб ему было некогда соваться в чужие, удалось только Фигаро, и то ненадолго.
*  Привычка грамотного человека к чтению часто есть форма мазохизма.
*  Где господствует мораль — там нет места истине.
*  Боже, как прекрасна жизнь, когда тебе ни от кого ничего не надо!
*  Заурядность всегда найдет чем оправдаться...
*  Умными мы называем людей, которые с нами соглашаются...

---

*  — Бесконечная мера вашего невежества — даже не забавна...
*  — Все беды от невежества. А невежество — из неуважения к своему уму. Из счастья быть бараном в стаде. Невежество. Нечестность. Глупость. Подчиненность. Трусость. Вот пять вещей, каждая из которых способна уничтожить творчество. Честность, ум, знание, независимость и храбрость — вот что необходимо развить в себе до идеальной степени, если ты хочешь писать.
*  Может, мы актерствуем всякий раз, когда отклоняемся от естественности порыва?
*  — Вещь должна читаться в один присест. Исключения — беллетристика: детектив, авантюра, ах-любовь. Оправдания: роман-шедевр, по концентрации информации не уступающий короткой прозе. Таких — несколько десятков в мировой истории. Концентрация — мысли, чувства, толкования! Вещь тем совершеннее, чем больше в ней информации на единицу объема! чем больше трактовок текста она допускает! Настоящий трехмерный сюжет — это всегда символ! Настоящий сюжетный рассказ — всегда притча!
*  Не нагромождай детали — тебе кажется, что они уточняют, а на самом деле они отвлекают от точного изображения. Каждый как-то представит себе то, о чем читает, твое дело — задействовать его ассоциативное зрение одной двумя деталями. Скупость текста — это богатство восприятия.
*  — Первое. Научись писать легко, свободно — и небрежно — так же, как говоришь. Не тужься и не старайся. Как бог на душу положит. Обычный устный пересказ — но в записи, без сокращений.
    Второе. Пиши о том, что рядом, что знаешь, видел и пережил. Точнее, подробнее, размашистее.
    Третье. Научись писать длинно. Прикинь нужный объем и пиши втрое длиннее. Придумывай несуществующие, но возможные подробности. Чем больше, тем лучше. Фантазируй. Хулигань.
    Четвертое. А теперь ври напропалую. Придумывай от начала и до конца; начнет вылезать и правда — вставляй и правду. Верь, что это так же правдоподобно, как и то, что ты пережил. То, что ты нафантазировал, ты знаешь не хуже, чем всамделишное.
    — Пятое! Выкидывай все, что можно выкинуть! Своди страницу в абзац, а абзац — в предложение! Не печалься, что из пятнадцати страниц останутся полторы. Зато останется жилистое мясо на костях, а не одежды на жирке.
    Шестое. Никаких украшений! Никаких повторов! Ищи синонимы, заменяй повторяющееся на странице слово чем хочешь! Никаких "что" и "чтобы", никаких "если" и "следовательно", "так" и "который". По-французски читаешь? ... Читай "Мадам Бовари" в Роммовском переводе. Сто раз! С любого места! Когда сумеешь подражать — двинешься дальше.
    — Седьмое! Необходимо соотношение, пропорция между прочитанным и прожитым на своей шкуре, между передуманным и услышанным от людей, между рафинированной информацией из книг и знанием через ободранные бока. ...катись чем дальше, тем лучше. В пампасы!
    — Восьмое. Наляжем на синтаксис. Восемь знаков препинания способны сделать с текстом что угодно. Пробуй, перегибай палку, ищи. Изменяй смысл текста на обратный только синтаксисом. Почитай-ка, голубчик, Стерна. Лермонтова, которого ты не знаешь.
    — Девятое. Что каждая деталь должна работать, что ружье должно выстрелить — это ты уже знаешь. Слушай прием асов: ружье, которое не стреляет. Это похитрее. Почитай-ка внимательно Акутагаву Рюноскэ-сан, величайшего мастера короткой прозы всех времен и народов; один лишь мистер По не уступает ему. Почитай "Сомнение" и "В чаще". Обрати внимание на меч, который исчез неизвестно куда и почему, на отсутствующий палец, о котором так и не было спрошено. Акутагава владел — на уровне технического приема! — величайшим секретом: умением одной деталью давать неизмеримую глубину подтексту, ощущение неисчерпаемости всех факторов происходящего...
    ... Не тушуйся. Это уже работа по мастерам.
    — Десятое. Вставляй лишние, ненужные по смыслу слова. Но чтоб без этих слов — пропадал смак фразы. На стол клади "Мольера" Михаила Афанасьевича.
    — Одиннадцатое. Когда решишь, что лучше уже не можешь, напиши еще три вещи. Потом можешь вешаться или идти в школьные учителя.
    — Не обольщайтесь. Я не более чем дал вам сумму технических приемов и показал, как ими пользуются. Кое на что раскрыл вам глаза, закрытые не по вашей вине. Сэкономил вам время, пока еще есть силы. С толком ли — время покажет...
*  — Читайте меньше, перечитывайте больше. Четырех сотен книг достаточно профессионалу. Когда классический текст откроет вам человеческую слабость и небезгрешность автора — вы сможете учиться у него по-настоящему.
    — Читая, всегда пытайтесь улучшать. Читайте медленно, очень медленно, пробуйте и смакуйте фразу глазами автора, — тогда сможете понять, что она содержит.
    — Торопитесь смолоду. Слава стариков стоит на делах их молодости. Возрастом пика прозаика можно считать двадцать шесть — сорок шесть; исключения редки. Вот под пятьдесят и займетесь окололитературной ерундой, а раньше — жаль.
    — Умей оттаскивать себя за уши от работы. Береги нервы. Профессионализм, кроме всего прочего — это умение сознательно приводить себя в состояние сильнейшего нервного перевозбуждения. Задействуются обширные зоны подсознания, и перебор вариантов и ходов идет в бешеном темпе.
*  — Учти "хвостатую концовку", разработанную Бирсом. Выруби из плавного действия двадцать лет, стыкуй обрезы — вот и трагическое щемление.
    Хороший текст — это закодированный язык, он обладает надсмысловой прелестью и постигается при медленном чтении.
    Не бойся противоречий в изложении — они позволяют рассмотреть предмет с разных сторон, обогащая его.
    Настоящий рассказ — это закодированный роман.
    Короткая проза еще не знала мастера контрапункта.
*  Он был в кремовом чесучовом костюме, голубой шелковой сорочке и черно-золотом шелковом галстуке. На ногах у него были бордовые туфли плетеной кожи и красные носки. Он был чистейше выбрит и пах не иначе "Кельнской водой № 17". Передо мной сидел аристократ, не нуждавшийся в подтверждении своего аристократизма ежедневной публикой.
*  Вообще чтобы святотатствовать, надо для начала иметь святое. Русский мат был подсечен декретом об отделении церкви от государства. Нет Бога — нет богохульства.
*  Экспрессия! Потому и существует языковое табу, что требуются сильные, запредельные, невозможные выражения для соответствующих чувств при соответствующих случаях. Нарушение табу — уже акт экспрессии, взлом, отражение сильных чувств, не вмещающихся в обычные рамки. Нечто экстраординарное.
    Снятие табу имеет следствием исчезновение сильных выражений. Слова те же, а экспрессия ушла. Дело ведь не в сочетании акустических колебаний, а в информации, в данном случае — эмоционально-энергетической, которую оно обозначает. Дело в отношении передатчика и приемника к этим звукам. Запрет и его нарушение включены в смысл знака. При детабуировании сохраняется код — информация в коде меняется. Она декодируется уже иначе. Смысл сужается. Незапертый порох сгорает свободно, не может произвести удар выстрела. На пляже все голые — ты сними юбку, обнажи жопу в филармонии. Условность табу — важнейший элемент условности языка вообще. А язык-то весь — вторая сигнальная, условная, система. С уничтожением фигуры умолчания в языке становится на одну фигуру меньше — а больше всего на несколько слов, которые стремительно сравниваются по сфере применения и выразительностью с прочими. Нет запрета — нет запретных слов — нет кощунства, стресса, оскорбления, эпатажа, экспрессии, кайфа и прочее — а есть очередной этап развития лингвистической энтропии, понижения энергетической напряженности, эмоциональной заряженности, падения разности потенциалов языка. Обогащаясь формально, язык обедняется по существу.
*  Чего волноваться — обычное дело кушать, выпивать, зарабатывать деньги и совмещать свои половые органы. А волнение — это избыток чувства, энергии, а если ничем никогда не сдерживать — не будет избытка, а отсутствие избытка — слабосилие, упадок, конец.
*  Он со мной общался, как умный еврей с глупым: по телефону из Нью-Йорка.
*  Большое это дело — вовремя уехать в Америку.
*  Я не люблю тех, кто вроде меня. Конкурент существует для того, чтобы его утопить.
*  Да. Оптимизм — наш долг, сказал государственный канцлер.
*  Я понял, что такое фашизм: это когда добровольно и за маленькую зарплату пишешь обратное тому, что хочешь.
*  Велика Россия, а отступать нам приходится на запад.
*  в жизни нужна тактика бега на длинную дистанцию, не рви со старта, не суетись, и удача благосклонна к тем, кто твердо знает, чего хочет.
*  Я мог лишь ждать и не сорваться — никто, ничто и звать никак.
*  Пассивный залог в русском языке называется страдательным.
*  Никогда не бывает так плохо, чтоб не могло быть еще хуже.
*  Бывают моменты, когда достает слеза: что бы ни делал человек в России, а все равно его жалко.
*  Вопрос обращения по отчеству заслуживает отдельного социопсихолингвистического изучения. Русско-советское хамство начиналось с комсомольского свойского "ты" и сквозь все слои и структуры общества восходило к публичному "тыканью" Генсека членам Политбюро. Но снизу вверх полагалось на "вы" и по отчеству. Это было самоутверждение холопов во князьях. У лакея свое представление о величии. В офицерском корпусе разграничивалось просто: на звездочку старше — "вы", на звездочку младше — "ты". В российском, даже купринском "Поединка" захолустном армейском полку — представьте "тыканье" штабс-капитана поручику. Среди "интеллигенции" задействывалось различие в должности и возрасте. К редактору, скажем, книги или публикации автор даже постарше и помаститее его обращался взаимно по отчеству. Автор моложе и немаститый отчества в ответ не получал. А уж в неформальном общении десять лет разницы казались старшему полным основанием обращаться к младшему по имени, слыша в ответ свое имя-отчество. Это вошло в естество, иное представлялось даже и странным, как бы искусственным, наигранным: обращаться по отчеству к младшему, пусть даже немного младшему, пусть даже под пятьдесят, если только он не был значительной, влиятельной фигурой. Это способствовало самоуважению старших. И не могло зачастую не унижать младших. ... Хомо советикус.
*  Всё есть роман — при наличии у автора ассоциативного мышления. Условием чего служит вообще наличие у автора мышления.
*  Ссылки на учебник русского языка меня бесят. А откуда, интересно, взялись в академической грамматике все ее правила? Очень просто: кто-то взял и вставил. На основе уже существовавших ранее текстов. Спасибо за усреднение и нивелировку.
*  Зачем я должен доказывать скудоумным, что синтаксис есть графическое обозначение интонации, коя есть акустическое обозначение семантических оттенков фразы, а нюансы-то смысла и возможно на письме передать лишь индивидуальной, каждый раз со своей собственной задачей, пунктуацией?
*  Я понимаю, что редактору сладка властная причастность к процессу творчества, он рьяно отстаивает в этом смысл и оправдание своей жизни. Так пусть не самоутверждается за счет моего текста. По законам, понимаешь, современной аэродинамики шмель летать не может. Не должен, падла, летать! А он летает: сука насекомая неграмотная. Так не умеешь летать сам — не мешай шмелю. Не учи отца делать детей. Я себе заказал типографский штамп, и теперь шлепаю его на все рукописи: "Публикация при любом изменении текста запрещена!". Хотя лучше шлепать в лоб. Что по лбу.
*  Дарение авторами своих книг сродни гордости курицы за собственнозадно снесенное яйцо. ... Обычно тебе дарят, а ты думаешь, на кой черт, все равно читать незачем: сам бы никогда не купил. А не дарят — легкое унижение: обошли знаком почтения, вроде и не по чину на тебя, дурака, добро тратить.
*  Одна из целей критики — заставить читателя усомниться в своих умственных способностях.
*  Иностранцем становишься постепенно. Постепенно перестаешь обращать внимание на мелочи:
    что автобусы почище и в них не толкаются, что улицу переходят только на зеленый, что при этом идущая с поворота машина всегда тебя пропускает, а давая тебе дорогу на "зебре" тормозит трамвай, что все спокойные и нигде не лезут без очереди; привыкаешь в такси здороваться с шофером, привыкаешь к сдержанности общения и к пунктуальности встреч, ...; привыкаешь к климату...; привыкаешь, что в гостях не кормят обедом, что часто слышишь нерусскую речь, что вместо таблички "переучет" — "инвентура".
    Как привыкаешь к новой моде, и вот она уже естественна глазу, естественны пограничники и таможенники в поезде и аэропорту — обычные люди за мелкой процедурой, как автобусные ревизоры; естественно постоять за визой (раньше было — за водкой, за хлебом, за носками, какая разница), зато в очереди за билетами стоять не надо, чисто и свободно. Естественно, что время идет, и далекие друзья приезжают к тебе все реже, и язык местных русских газет становится понемногу провинциальным... Сокращается время телевещания, долго поговаривают об отключении, ну нет уже петербургского канала, и российский исчез, остался останкинский по вечерам; к приему финского телевидения привык давно, а здесь появляются новые каналы, гонят в основном американские сериалы, и в их звуковом фоне начинаешь различать, понимать американскую речь, а эстонская обычна; что с того.
    Какая, в сущности, разница, что деньги считаешь на кроны, уже не сбиваясь по инерции назвать их рублями, что переезжаешь на финские йогурты, датское пиво и американские сигареты: тот же пейзаж за окном, те же люди, разве что машины меняются, так это везде так. Однажды замечаешь, что перестал выносить мусорное ведро: весь мусор спихивается в яркий пластиковый пакет из-под очередной покупки, и сам этот мусор нарядный и пестрый: баночки, коробочки, бутылочки, не имеющие ничего общего с когдатошними помоями. Замечаешь при очередных российских катаклизмах свое приятное ощущение безопасной непричастности: твоей семьи это не касается, тебе лично не грозит. На Рождество получаешь стандартное поздравление Президента Республики, на четырех языках, русского нет, нет в документах и на вывесках. Хлопаешь шампанским под звон новогодних курантов Кремля в телике, звонишь родным и друзьям в заграницы с пожеланиями, а здесь еще только одиннадцать, и через час хлопаешь еще раз, по местному времени, и звонишь в Белоруссию и Израиль, там время то же.
    Ты просто живешь здесь, а мог бы жить в другом месте, что из того; внутри тебя ничего не меняется: человек есмь; страсти, мысли, убеждения, привязанности и интересы — все прежнее: Хау! мы с вами одной крови — вы и я.
    Россия — остается своей: ты приезжаешь — здор-рово, ребята! Смотришь в лица, прочее мелочи. И по дороге от лица до лица — шизеешь: от грязи и бьющей в глаза, нерадивой и бесстыдной нищеты, естественной окружающим: от обшарпанных прилавков, вонючих лестниц, колдобистого асфальта; от дебильной медлительности кассирш и неприязни продавцов, от грубости равнодушия и простоты жульничества, агрессивной ауры толпы, где каждый собран за себя постоять, туземной раздрызганности упресованного телами транспорта, нежилой неуютности кабинетов и коридоров, от неряшливой дискомфортности редких кафе и убогой пустоты аптек. Таксист хам, редактор враль, слово не держится, в метро духотища, водка-отрава, вязким испарением прослоена атмосфера, тягучий налет серости на всем, и от этой вселенской неустроенности устаешь: сам процесс жизни делается тебе труден неизвестно отчего.
    Вдруг замечаешь, что ты не так одет: негладящиеся штаны и рубашки вольных европейцев, интеллектуалов и профессуры, неуместны среди двубортных костюмов старших банковских клерков, словно ты фрондируешь из бедности, а сьют при галстуке не вписывается меж растянутых свитеров и несвежих клетчатых рубашек. Не понимаешь выражения глаз и голоса при официальном знакомстве: тебя изучают, оценивают и взвешивают, чтобы избрать стиль общения согласно твоему положению: единой и равной для всех дистанции официального общения не существует, а ошибочная нелепа. Не готов к тому, что желание выпить по рюмке обычно переходит в намерение неукоснительно прикончить бутылку и взять следующую.
    И вдруг обнаруживаешь в себе остраненную и отстраненную независимость: ребята, я уже не здешний. Я уже живу за границей. Достоинство и отрада свободы — мягкая улыбка: я ни от кого ничего не хочу, мне ни от кого ничего не надо, я — вне, отдельный: я даже нетвердо знаю, что тут у вас происходит и по каким правилам на какие ставки вы играете. Обнимаю, искренне ваш.
    И не просто хочешь домой: нет, в главном тебе здесь нравится, интересно, здесь твои друзья, здесь решаются дела и судьбы, здесь кипит жизнь — это, вроде, и твоя тоже настоящая жизнь, впечатления, события, новости, знакомства, планы, все это хорошо, — но при этом одновременно хочется жить дома. Там. И не то чтоб там лучше — нет, там никак, скучно, духовно пусто, одиноко, привычно, нормально: как раньше, как обычно; как всегда. Чуждо. И кажется, будто там для тебя внутренне ничего не изменилось, и будто сам ты внутренне не изменился, — но и здесь чуждо! тяжело; неприятно; непривычно; зависимо. Не твое. Ты был отсюда. Но ты уже не отсюда.
    Россия, в которой жил, живет в твоем естестве той, неизменной, живет в рефлексах и ментальности, и по песчинке исподволь меняется вместе с твоей памятью и тобою самим. А настоящая Россия меняется реально. Ты следишь за событиями, переживаешь их умом и нервами — но не шкурой. Ты дышишь другим воздухом. И ты замучишься входить в эту воду дважды.
*  И Ганапольскому в "Эхе Москвы" на вопрос: ну, как тебе Москва? я мог ответить честно только одно: ребята, в этой сверхгигантской куче дерьма оскорбительно и непереносимо все. Кроме одного: но! ребята, вы все здесь...
*  Середняком в Риме, чем патрицием в деревне. Кто раз ощутил себя гражданином великой державы — не будет счастлив в принадлежности к державе второстепенной. Раз человек не остров, а часть материка, то материк должен быть приличный. Не сам по себе, но часть семьи, рода, стаи, команды, армии, страны, и сила и честь страны — его сила и честь. Я римский гражданин!
*  Для умного человека все истины банальны. А для себя кто ж не умен настолько, чтоб доказывать их прочим, чьи умственные способности не то чтоб презираешь, но затрудняешься заметить невооруженным глазом...
*  Была бы шея, а любитель по ней дать всегда найдется. Почему? Потому что человек создан изменять мир, и никогда не удовлетворится существующим.
*  "Признак высшего стиля — отшлифованная темнота. Человек скользит по загадкам глубины как на коньках по замерзшему озеру.
    Тот, кто комментирует сам себя, опускается ниже своего уровня". Эрнст Юнгер
*  Простейший социопсихологический анализ любой фразы развертывает ее в обширное полотно.
*  отклонения от мифа царапают нервные клетки в твоей голове, где этот миф хранится... Какая на хрен правда и ирония, не троньте мои представления о мире! Вы говорите не то, что полагаю я? — да вы просто считаете меня дураком, милейший! вы покушаетесь на мою умственную состоятельность! — вы злонамеренный хам! — Вот нормальная реакция простодушного плебея, уважающего себя за умение читать.
*  "Хотите знать правду, какой она живет в моей душе?" — спросил старик Катаев, и читатель получил кристально чистое письмо "Алмазный мой венец". "Ну и говно же, оказывается, этот Катаев", — приговорил читатель. Его мало интересует правда — его волнует приросший к мозгу миф, разрывающий ум, как баобаб — крошечную планету. Если правда противоречит мифу — виноват носитель правды.
*  Господи, как печально иногда жить среди дураков, уверенных в своем статусе умных...
    Я люблю роскошь и живу в ней. "Мерседес" — это ведь просто качественная консервная банка с конвейера, доступная любому, кто хапнул бабок. Думать правду и говорить правду — это роскошь штучная. Штучно признаюсь: я презираю быдло. Быдло — это не те, у кого жидко меблирован чердак. У каждого своя работа и свои представления о жизни. Быдло — это те, кто укомплектовал свои извилины заемными представлениями о том в частности, что есть культура, и белесой ненавистью ненавидят тех, кто смеет думать иначе. Быдло — это верхний срез массокульта, ревниво полагающий себя элитой и отрицающий возможность инакомыслящей элиты. Они думают, что любят Пушкина, но именно их Пушкин и называл чернью, а не крепостных без культуртрегерских амбиций. Быдло — это те, кто колеблется вместе с генеральной линией, пусть это не политическая, а общественно-эстетическая генеральная линия.
*  Я достаточно уверен в себе, чтоб любить над собой смеяться. Я достаточно презираю общественное мнение, чтобы не лгать ему. Достаточно, если поймут немногие. Достаточно, если один. Достаточно, если ни одного. Господь поймет, а остальные не важны.
*  Перед агонией наступает оживление: именно этот период распада назывался "перестройкой".
*  ... И главное — редкостный мудак, так что в новые времена вписаться ему было бы трудно. Однако любой человек имеет положительные черты и заслуживает какого-то уважения, поэтому я отзываюсь о покойном в точности так, как отзывался о живом, считая иное унизительным для его памяти. Они все живы в нашей памяти!
*  Я чувствую необходимость в перерыве этого комментария — весьма неполного, далеко не исчерпывающего — всего к четырем страницам текста романа. Понятно ли теперь, почему их было двести пятьдесят? А могло — две тысячи пятьсот. Или пять тысяч двести. Или сколько угодно — покуда помнишь и соображаешь. Ты берешь любое слово — и включаешь в себе механизм развертывания, увеличения, поступенчатого приближения и погружения вглубь... и оказываешься внутри мельчайшего знака Бытия, клетки, молекулы, атома, электрона, кварка, волны — а волны складываются в струнную модель Вселенной, и хотя эта Вселенная замкнута сама на себя и тем самым конечна — но для нас она конца не имеет. Интравертная неисчерпаемость любого материала и любой темы.
*  Текст — это всегда код, но все-таки есть разные степени его свернутости и разные коэффициенты раскодирования.
*  Прелесть и выгода собственных представлений о действительности в том, что любое реальное событие легко различается в двух аспектах: бытийном и символическом. Это как счастливый трамвайный билет: право на проезд и на счастье в одном флаконе, на одном клочке и за те же деньги.
*  Старая походная мудрость, вычитанная в детстве из Бианки: "Никогда не бери с собой ничего необходимого. Бери только то, без чего никак не сможешь обойтись".
*  Боже, сколько людей на свете хорошо устраиваются на деньги глупых и беспомощных налогоплательщиков. Я тоже охотно послужил бы в ЮНЕСКО при условии спокойного житья в Париже — но меня туда не приглашают, и я даже не знаю, как вообще туда попасть. А ведь готов спорить на последние штаны, что я не менее культурен, чем многие из сотрудников этой сладкой конторы.
*  Провинциализм — это не ограничение по месту жительства, провинциализм — это ограничение по мозгам в сочетании с высоким самоуважением и взглядом на знаменитостей в своей профессии как на естественно высших существ. С годами я делаюсь все менее терпим к людям неумным и не умеющим работать свое дело очень хорошо...
*  По части антисемитизма (хоть Гоголя, хоть Достоевского): антисемитов много, а талантов мало: что за идиотское пристрастие моралистов подменять оценку работы оценкой "облико морале" — как правило это исходит от людей, которые стараются своей высокой моралью компенсировать свою профессиональную бездарность.
*  В середине девяностых "Литгазета" устроила наконец "круглый стол" по Стругацким, где какая-то дубина заявила с достойно покаянной интонацией: "Да, критика проглядела братьев Стругацких". Гм. Критика без особого напряга может признаться в своем снобизме. Но ни за что не признается, что снобизм — это замена самостоятельного отношения следованием общепринятым мнениям и оценкам: замена анализа знаком, замена мышления утверждением чего-то уже принятого и комфортного.
*  Возможно, по причине излишне возбудимого воображения, все связанное с гомосексуализмом вызывает у меня чисто физическое отвращение. Клянусь, Господь Бог не для того создал мужчину, чтоб другой мужчина трахал его в задницу. Лечиться надо! Гибнет, гибнет белая цивилизация.
*  С вершины все тропы ведут вниз...
*  Вообще редкий оригинал может сравняться с легендой о себе.
    — По психологии запрета и незнания всегда воображается черт-те что, а узнаешь — с ног не падаешь, ничего сверхъестественного, и даже многое, уже бывшее известным, лучше.
    — У кого это было: "Стоит обезьяне попасть в клетку, как она воображает себя птицей"?
*  Кто читает? высоколобые книги я имею в виду? интеллигент читает. Кто есть советский интеллигент? человек с высшим образованием и низшей зарплатой, без всяких возможностей создать себе материальное благополучие, работая по специальности. Он не может основать собственное дело, заработать миллион на изобретении, иметь всегда перспективу роста, работать по своему уму и способностям от пуза и расти без предела, — масса его умственной энергии невостребована, сенсорный голод не удовлетворен, объездить мир невозможно, купить свой хороший дом невозможно, оставить детям состояние невозможно, поэтому он всегда немного Манилов. И он читает — вдумчиво, истово, эмоционально. А создать ему американские условия — бросит читать к чертовой матери, вместо этого будет жить, работать и развлекаться.
    Для нас чтение — отчасти сублимация, компенсация, опиум, онанизм и самоутверждение. Вопрос "Вы читали...?" заменяет обычно вопрос: "Вы отдыхали во Флориде?" или "Вы купили клинику?" или "Вы совершили то-то и то-то?".
    С каким умным и образованным видом судили пять миллионов интеллигентов о среднепробной беллетристике "Плахи" или "Детей Арбата"! Нет светской жизни, нет свободной жизни,— даешь духовную жизнь! А что делать? водка? футбол и рыбалка? выпиливание по дереву?
    Когда человек урабатывается — ему не до сложных книг. А если в работе еще и видит смысл своей жизни — ему не до второй серьезной работы, каковой является чтение серьезных сложных книг.
    Книг у нас больше покупают, чем читают, и больше читают, чем понимают. Потому что нет у нас, нет ста тысяч читателей Пруста! Зато есть пять миллионов, которые за треху охотно поставят его на полку, а себя — на ступенечку выше в табели о рангах: образованность у нас все же престижна.
    Так просто: серьезные книги ведь серьезны не абсолютно, сами по себе, а относительно большинства других, менее серьезных, и воспринимаются небольшой частью читателей, более склонных и способных к этому, чем большинство. Это элементарно, да, Ватсон?
    И глупо сетовать, что большинство все более предпочитает ТВ и видео. Рассказ о событии был заменой собственного увидения этого события, книга — заменой устного рассказа, а кино через эдакий диалектический виток предельно приближает нас к увидению и познанию события во всех красках, движениях и деталях: лучше один раз увидеть, утверждали, чем сто раз услышать.
    Читать хорошо. Но жить все таки лучше.
*  Я вначале отказы собирал. На память. Для счета. И чтоб потом показать им же. И т. п. Потом бросил. Чушь. Маразм. Дело делать надо, а не говно коллекционировать.
*  — Я вам, братья, банальное скажу: кто может писать свое — чужое переводить не станет, а кормиться уж лучше ночным сторожем, не свет клином сошелся на литфондовской даче и путевке в Коктебель.
*  — Однажды я всю осень читал Кастанеду. Я его читал всеми способами. И тоже искал глубину. Я нырял и бился головой о бассейн, в котором не было воды. Пока до меня тоже не дошло. Умных и образованных людей мало. А полагающих себя таковыми — много. Вот для таких он и писал. Человеку свойственно хотеть знать, как устроен мир и как жить, чтобы правильнее и лучше. Настоящая философия сложна образованцу. А Кастанеда — то, что надо: все просто и на пальцах, даже думать не надо. Это такая массовая субфилософия, парафилософия для толпы с полумозгом и полупретензией.
    — А еще есть парафилософ для образованцев — Ричард Бах. Притчи для бедных умственно. Этот бродячий проповедник нового времени как раз удовлетворяет представлению толпы о том, каковой надлежит быть "вумной и хвилосовской прозе". Массокульт для желающих причислить себя тоже к интеллектуальной элите. А ведь таково большинство покупателей некоммерческой прозы.
    — Беги толпы. Беги толпы. Каждый контакт с нею портит твою жизнь.
*  "Классика должна быть скучновата"
    Вот уж пошлая сентенция. Вот уж заблуждение полуинтеллигентов.
    В идеале от книги требуются три вещи:
  1. Блеск языка.
  2. Глубина мысли.
  3. Сила чувства. Невредны еще две вещи:
  4. Яркость картинки.
  5. Интересность сюжета.
    При наличии этих пяти моментов книга не может быть скучной никаким каком. Ну — не все классические произведения таковы.
    Нельзя сказать, что читать Достоевского скучно — читать его трудно, ибо язык его ужасен и трудноперевариваем. Эта работа по переводу корявого многословия в мысли и чувства большинству читателей трудна, неприятна, излишня, надоедлива. Сегодня это писатель для "профессиональных читателей": кто въехал — мыслей и чувств там хватает.
    Скажем иначе: "Классика скучна для большинства". Вот это во многих случаях чистая правда. Во-первых, по устарелости языка. Во-вторых, по чуждости материала. Фиг ли нам эти мертвые души, дай-ка сегодняшние дела, реальные.
*  Человека известили (в школе): эта книга гениальна уже потому, что она классика. Чего ждет человек? Откровения. Блеска, кайфа. Открывает. Не находит. Скучает. Плюет. Уважает, но не читает... а не любит! Скучно.
    Господа. Книга не может быть скучна или интересна сама по себе. Сама по себе — она лишь набор черточек на бумаге. Скучной или интересной она становится в процессе чтения конкретным читателем.
    Каждый мерит по себе, вот и весь фокус, часть первая. Воспитанным на комиксах и "Три мушкетера" скучны. Серьезно-высоколобому и Кант интересен.
    А вот вторая часть фокуса. Книга явилась в литературе ступенью и вехой, реформировала родную литературу и язык. А потом все так стали писать, это стало обычным, нормальным, иначе уже и невозможно. О вехе следует знать. Зачем? Ну, чтобы иметь представление о процессе. Конкретному человеку знание этого процесса на хрен не нужно, откровенно говоря. Не нужен современному человеку — среднему — "Евгений Онегин". Иностранцы о нем не слыхивали, а живут, и некоторые неплохо.
    Но. Так передается культура. Так копятся человечеством знания. Стараются передать потомкам все, отстоявшееся как ценное. С веками что-то из этого все равно канет. А что-то пригодится кому-то, чтобы развить. Передача знаний — это неводом да в самосвал, а не удочкой в бидончик. Кого тошнит в школе от Пушкина — терпите. Окончите — можете забыть. Кому надо — не забудет.
    Еще. Книга существует только в общем контексте эпохи. Надо знать пушкинскую эпоху, чтобы оценить сделанное им. А для девственно-невежественного читателя он обязательно будет скучным — да сегодня многие пишут занятнее, понятнее, интереснее, и такой малопросвещенный ум больше извлечет для себя из бульварной книжонки, чем из Пушкина. Так не читай!
    А ему велят читать. Мучат. И он, стараясь уважать "культуру", оправдывает классику: "она должна быть скучноватой". Она когда-то — вся! — была современной. Скучное отбрасывали.
    Все устаревает. И многое в классике — формально устаревает. И процесс "реставрации" классического текста навевает скуку на среднего читателя. Но это не "классика должна быть скучноватой"! Живой была, из рук рвали!
    Еще. Языки устаревают быстро. Ну — несколько веков, вот и архаика. А мысли не устаревают вообще. Кроме того, Аристотель справедливо заметил: "Мысль, высказанная в блестящей форме, теряет половину своей глубины". Коряво — но главное в сути должно быть. А имеют в виду, что классика должна отличаться глубиной мысли прежде всего. Достоевский, опять же.
    Скажем иначе. Многое из классики с годами и веками скучнеет и выходит из живого оборота. Печально, но так идет жизнь. Но скучноватость — отнюдь не обязательный признак классики. В основе своей классика всегда была интересна! Но и другого не надо — пыжиться, что вся она интересной осталась "вживе".
*  — Но откуда эта нервозная нетерпимость к инакомыслию? И как она может совмещаться с либерализмом воззрения? Если у человека есть догмы, кумиры, фетиши, и он не в состоянии признать за любым другим человеком любое другое — равноправное — мнение, то он же просто упертый тоталитарист! Если это иное мнение не покушается на устои общечеловеческих ценностей, но носит сугубо эстетический или интеллектуальный характер, — ну так и кому какое дело? Ты думаешь так, я эдак, и разговаривать интереснее.
    — Может, это просто зависть?
    — А может, ревнивая охрана своего положения — замкнутости круга избранных, умственно эстетически привилегированных?
    — Получается, однако, так. Объявляющий себя инакомыслящим человек гордится своим положением и убеждениями инакомыслящего — а на самом деле нетерпим к любому инакомыслию. Это просто вариант тоталитарного мышления, тоталитарного мировоззрения. Как всегда: мое мнение хорошее и правильное — другое нехорошее и неправильное, и лучше бы его вообще не было.
    — Декларировать демократию на словах и выгрызать на деле все, что лично тебе не нравится.
*  Обычная и поразительно наивная ошибка критики — подмена анализа качества, что не всегда просто и всегда спорно, указанием на жанровые приметы, что всегда просто и бесспорно. Остросюжетность? Легкость? Авантюрность? Юмор? Не литература! Чтиво для масс.
*  Забыли, не хотят знать: писать просто и интересно — труднее, чем сложно и занудно. Не то беда, если книгу все читают, а то беда, ежели читают дрянь.
*  ... Лексика бедна, эпитеты банальны, психологией не пахнет.
    Я был потрясен. У меня украли великого и любимого писателя. И плюнули на это место. И растерли. О, зачем я стал слишком грамотным, зачем столько горя от ума!..
*  У истинного бестселлера — свои законы. Они отличаются от законов "просто высокой литературы".
    Несравненная ценность Жюль Верна — в "генеральной выдумке" романа. Техническое изобретение. Маршрут путешествия. Робинзонада технического века. И т. д.
    Жюль Bерн укореняется в воображении и памяти читателя исключительностью, новизной, необыкновенностью, единичностью главной задумки книги. Эта задумка — суть и соль, без нее книга сразу теряет ценность и превращается в заурядное барахло. Она принципиально не вычленяется из всех прочих пластов книги, книга и пишется ради нее.
*  Никакой стилист, нулевой психолог, неряшливый сюжетчик, неумелый пейзажист и бездарный бытописатель — великий Жюль Bерн сумел сделать главное: создать новые области нашего духовного мира, устойчивые области коллективного социопсихологического пространства, именуемого иначе культурным.
    А если бы он "писал лучше"? Стал ли бы "равным Шекспиру"? Отвечаю за свои слова: нет. Когда серьезный писатель берется за детектив — получается "Преступление и наказание"...
*  Соотношение всех элементов великой книги находится в жестком единстве. Нарушение равновесия (пусть неосознаваемого, неощутимого) — ведет к некоторому внутреннему разрушению книги. Вроде делаешь лучше — а эффект почему-то обратный. Написано лучше — а волнует меньше, воображение поражает меньше.
    Элементарно. В гоночном автомобиле все подчинено скорости. Прибавь комфорта в кабине, подними и увеличь кресло, поставь фары — а машина станет хуже.
*  ... Больше я Жюля Верна не перечитываю. Достаточно того, что я читал его в детстве и запомнил главное в нем на всю жизнь. В отличие от массы книг, написанных лучше, которые быстро забываются и выходят из живого обращения в памяти, истлевая и исчезая в дальних сундучках мозга.
*  Хорошая книга и хорошо написанная книга — вещи иногда разные.
    Главное — это креативное начало. Создание чего-то качественно нового. Взлом по вертикали. ... Первейшее качество таланта — креативность. Мощь созидателя и мастерство шлифовщика и отделочника могут не совпадать... бывает.
    Мы забываем блестящих и живем в мирах, созданных мощными.
*  Величие Киплинга соответствовало величию Британии. Закат Киплинга соответствовал закату Британии. Понимаете?
    Поэзия Киплинга не изменилась. Изменился, исчез, рассеялся в пространстве суровый, лидерский, жадный и агрессивный, превыше всего ставящий победу и мужество — британский дух.
    Они любили и ценили Киплинга, когда были владыками мира. Они перестали его любить и ценить — когда подопустилась энергия нации, изготовилась катиться с горы машина государства.
*  Раньше, чем упадок наступает снаружи, в окружающем мире, — он наступает внутри, в мыслях и нервах людей. Внешние события нуждаются во внешнем толчке, реальный процесс долог и инерционен. А внутренняя готовность к ним, их обуславливающая — еще до набравших инерцию внешних толчков являет себя через изменения этических и эстетических представлений, через изменения мироотношения и ревизию жизненных ценностей.
    Англичане перестали быть великим народом раньше, чем pухнула Великая империя. Иначе и не может быть: внешнее величие рушится только как следствие исчезновения внутреннего величия людей, составляющих народ в целом.
*  От смены потребительской оценки Киплинг не стал менее великим. Оценка часто характеризует оценщика более, чем оцениваемого. Менее великим стал его народ.
*  Происходящее с тобой сейчас — обычно не поддается отчету.
*  ... Так ироничный человек, вечно прикрывающийся шуткой, иногда отбрасывает охранительные условности своих выражений — и обнажается любовь пронзительной искренности и силы. Кого люблю — над тем посмеиваюсь.
*  Из кучи дерьма другая куча вечно кажется патокой.
*  Были в советском строе хорошие черты? Были, да еще какие! Все сыты, в завтрашнем дне уверены, народы друг друга не резали, бандюков вообще не видно — не слышно было, в космос летали, школы приличные, образование и медицина всеобщие и бесплатные, фундаментальная наука развивается. А плохие? Тоже были, и тоже еще какие! Всеобщая государственная ложь и фальшь, своего мнения иметь не моги, без прописки работать не моги, за границу ездить не моги, квартиры купить вот так просто не моги... живи как все и сопи в две дырки, и все за тебя решает Партия, карьеристы проклятые, маразматики ожиревшие, и все тебе господа, и любая продавщица унизить готова, и ничегошеньки от тебя не зависит, и чувствуешь ты себя не человеком со своей волей, а пешкой ничтожной, и не будет тебе никаких вариантов другой жизни: обнищать не дадут, разбогатеть не дадут, уехать не дадут, свое дело по своему уму наладить не дадут, и т. д.
*  Идеей не может быть то, что уже есть! По определению! Идея — это всегда то, чего надо добиться, к чему надо идти.
*  "Негативный оппозиционер" — всегда и прежде всего человек идеи, борец за идею, отрицатель существующего порядка вещей, улучшатель имеющегося, призыватель к идеалу. А поскольку идеала в жизни нет, а в его достижимость верить необходимо — за идеал принимается разное из того, что не у нас и не здесь. У них. Там. Кое-что.
*  За что я люблю некоторых либеральных интеллигентов — они никогда ни за что не отвечают. Никогда ни в чем не виноваты. Всегда правы. Всегда за все хорошее. Все несогласные с ними — плохие.
*  Я начальник — ты дурак, вы начальник — я дурак. Возможно, военным этот абзац будет непонятен. Чувство собственного достоинства отбивают с детства и ампутируют в военных училищах. Но когда чувство собственного достоинства атрофируется у генералов — победа еще возможна, но светлое будущее страны — никогда. Ну нельзя тыкать офицерам и генералам, никому этого нельзя вплоть до президента, неужели неясно?! Вот с этого дедовщина и начинается, ты меня понял, генерал?
*  Большинство молодых писать бросает. Большинство оставшихся становится кое-какерами. Ничтожное меньшинство научается работать до тех пор, пока не выйдет хорошо — иногда это означает до посинения.
*  Если [молодой писатель] сунется в уважаемую им книгу и начнет перечитывать так, как будто сам это только что написал и хочет слово-другое поправить, если он начинает вот с таким настроем перечитывать классический (в широком смысле) текст медленно и с тщанием, как автор или хотя бы соавтор, морща лоб и шевеля губами — возникает интересная вещь. Он видит вдруг то, чего не видел в пять раз читанной книге до сих пор. Он видит, как составлены слова и как они отобраны. Он видит неожиданность и силу стыков слов и фраз, до которых трудно додуматься! А читаешь в нормальном темпе — и вроде все естественно и несложно. Ага!..
*  Если брать такой аспект писательского труда, как свежесть чувств при работе, силу нервного напряжения, радость неожиданных озарений — то субъективно, как процесс, труд молодого писателя почти всегда заслуживает высокой оценки.
    А вот результат — почти всегда заслуживает низкой...
    Молодой писатель еще не может отделять качество процесса от качества результата. Он — как влюбленный в пике влюбленности.
    Любить процесс надо. Но иметь до и после любви (нет, не вместо) трезвую голову — тоже надо. Иначе объект твоей любви никто, кроме тебя, не оценит — за твоей спиной повертят пальцем у виска.
*  Если молодой писатель спрашивает, как ему работать дальше — хана ему. Из двух одно: или бросать писать — или бросать спрашивать.
nbsp; > Если молодой писатель хочет и старается писать не так, как все, лучше, чем все, о том, о чем еще не писал никто — его часто считают недостаточно образованным и не очень способным. Ну, раз появился кто-то, не вписывающийся в рамки — значит, не сечет, куда вписываться надо. Не следует с разгона ждать понимания. Чтобы занять свое место — часто надо многих расставить на их места.
  > Если вы графоман — то есть пишущий человек, которому нравится и кажется вполне ценным все, что он написал — перо вам в руки и счастливый путь. Ни в советах, ни в предостережениях вы не нуждаетесь.
      Но все же. Представьте себе, что вы со своим текстом стоите на сцене перед тысячным залом. И читаете. Вслух. Станут вас слушать? Или начнут уходить? А — честно?
      Учтите, дорогой мой, учтите. Вы уже старик. А старики болтливы. Старики обычно глупеют. Собственный опыт кажется старикам необыкновенно ценным. Не в силах делать многое сами, старики обожают поучать молодых на примере собственной жизни. Стократно повторенная банальность часто кажется старику мудростью от седин.
      Спросите себя как можно честнее, беспощаднее: а что было в вашей жизни такого, что для других представляет интерес? И было ли вообще?
  > Если вас восторженно обнадеживает сам уже факт того, что вы сумели что-то написать — отдохните. Не все, что не поэзия, является прозой. Не все из того, что вам удалось написать, не является скучищей и чушью. И не вымаливайте хвалебную оценку домашних и друзей: они необъективны и снисходительны.
  > Помните народную мудрость, в пристойном изложении звучащую так: "Делай хорошо — выйдет хреново". В том смысле, что стараясь изо всех сил — можно хотя бы на скромный результат рассчитывать.
  > Соотношение главного и неглавного. Человек устроен так, что самым важным и интересным для него обычно является собственная жизнь. Обычная сценка: рассказчик прихватывает слушателя за рукав, перебивает его и велит: "Погоди! ты слушай дальше!..". Ему охота рассказать — но собеседнику неохота слушать!!!
      Так вот: читателя ты за рукав не прихватишь, он твою книжку листнет и бросит — если раньше не отбросит редактор. Сделай ему интересно!
      Запомни: если ты не супер-звезда — пересказ твоей жизни никого не колышет.
  > А что главное? А очень просто. Есть древняя истина: о человеке надо знать три вещи — как он родился, как он женился и как он умер.
      а). Главные опасности.
      б). Главные напряжения всех сил.
      в). Главные дела всей жизни.
      г). Личные встречи с самыми главными людьми твоей жизни.
      д). Открытие тайн, в которые ты посвящен.
      е). Неизвестное ранее о больших событиях и людях.
      ж). Неизвестное ранее о хорошо известном.
  > Окуни читателя в свою эпоху. В нормальный мир быта. Не презирай житейских подробностей, ты ведь Шекспиром себя не считаешь, жизнь законсервировать и сохранить — вот твоя задача. Ни через что человек не ощущает так дух и смысл эпохи, как через ежедневные, необходимые жизненные мелочи.
  > Умолчание есть фигура лжи, а маленькая ложь рождает большое недоверие. Кто явно умолчал о характерном — тот, понятно, мог умолчать и о многом другом. И реальные причины многих действий, которые он описывает, могли быть совсем иными, вправе думать читатель. Не потому шли в атаку, что патриоты были, а потому, что заградотряды иначе расстреливали. И т. п.
  > За неимением в российской традиции до сих пор самых примитивных курсов и лекториев по литературному мастерству — читай постоянно, по пяток страниц в день, внимательно и со вкусом, известные, хорошие, легкие, простые в восприятии книги. "Двенадцать стульев". "Гиперболоид инженера Гарина". "Белеет парус одинокий". "Жизнь господина де Мольера". Это способствует. Настраивает на верный лад. Этому не стыдно и полезно подражать. Вот так примерно надо излагать. Просто и доходчиво.
      Пиши короткими фразами. Избегай банальностей и штампов. Избегай красивостей. Избегай рассуждений на общие темы. Не философствуй. Больше конкретностей. Больше описаний — но кратких.
      Больше специфики описываемого дела — которой, кроме вас, никто ведь уже толком и не знает.
  > Пишите неслыханную по фактам, редкую по важности, умелую и по форме книгу. И тогда — тараньте издательства.
      Если же ваша книга "не хуже других" — не морочьте людям головы и заслуженно отдыхайте.
  > Считать чужие деньги — дурацкое дело. Этому делу даже учат в отдельных институтах — на бухгалтеров.
*  Каждый, кто знаком с азами философии либо практического администрирования, прекрасно знает: пародокс объективных исторических законов заключается в том, что все люди по отдельности и вместе хотят одного, в результате же их действий в общем получается совсем другое — часто не только обратное их чаяниям и трудам, но и то, чего они себе вовсе помыслить не могли.
*  видя, что объективный результат не совпал с их субъективной целью, вчерашние революционеры последовали древней турецкой мудрости...: "Главное — это дать происходящему нужное название, а там — хоть ковер из мечети выноси".
*  мировоззрение человека объективно выражается в его творчестве — даже помимо или против желания творца. ...
    Внешне это может быть неопределимо. Так невозможно сформулировать, в каких именно особенностях черт заключено обаяние какого-то лица. Но есть это обаяние! Так же и в буржуе всегда есть буржуйство — тот комплекс черт, унаследованных от родителей, который при первой возможности делает человека эксплуататором. Ибо раскулаченный буржуй — это еще не пролетарий, так же как и богатый пролетарий — это еще не буржуй: все дело в складе натуры, в нервах и мозгах. Дай им волю — и пролетарий завтра опять будет пролетарствовать, а буржуй буржуйствовать.
*  Редактор. Что же, мне повторять, что есть правда жизни и есть правда литературы? Как говорил Станиславский, "Не верю!"
    Автор. Он говорил это, работая следователем НКВД.
*  Почему редактор за ту же скромную зарплату не отсылал с ходу рукопись в набор, а мотал нервы автору и себе, меняя "дорожки" на "тропинки" и обратно? Потому что по закону человеческой психологии человеку непереносимо признавать себя бесполезным — но потребно влиять на все, на что он может повлиять. Это его самореализация, самоутверждение, дело жизни и след на земле.
*  в глубине души почти каждый редактор хотел быть писателем. Но, как сказали бы сейчас, "креативного начала" не хватало. Ну, так других учили — в дуэте с писателем редактор автоматически становился главнее, влиятельнее напарника.
*  Это было не редактирование — но стилистическое соавторство. Он клал силы на то, чтобы я писал так, как писал бы он, если бы писал.
*  Чего ж я бился головенкой о столешницу, а он хрустел пальцами?
    А того, что если ты добиваешься единственно верного написания до боли в сердце и удушья во сне — любое вмешательство лишает твою работу смысла, а тебя — веры в то, что совершенство достижимо. Вишь: и так можно, и сяк можно — так чего ради пуп рвать? А перестанешь рвать — и хана тебе: пополнишь ряды коекакеров. Согласие на редактуру означает отказ от работы в полную силу, означает признание, что писать кристально ты все равно не можешь. А вот это — категорически неприемлемо.
*  Ресурс терпимости — он тоже иссякает. Терпя, в люди выходят? Терпя, позволишь себя в червяки определить.
*  Комедия — это когда роняют кирпич на ногу не тебе и не сейчас.
*  Если человек безмозгл, то не имеет значения, к чему именно он свою безмозглость прикладывает — лишь бы не к медицине.
*  Энергичный, высокопотентный человек редко идет в редакторы и еще реже им остается. Исключения единичны. Чаще редактор малосилен характером и умом. Социальная роль такая, подневольная. Редактор боязлив, осмотрителен, не боец. Он не идет вразрез волне — он вынюхивает ветер, чтобы удачнее держать по ветру. Но вынюхать непросто — а проще смотреть, как плывут другие, преуспевающие.
*  Если человек органически не способен быть свободным, и с приходом свободы выдумывает себе новое рабство и погружается в него — так ему и привычнее, и спокойнее, и понятнее,— то там ему и место, и жалеть его не надо. И слушать незачем, и верить нельзя.
*  "Поскольку литературная критика, как и профессиональная критика вообще, есть занятие по исходному определению бесплодное; поскольку в мировой литературе невозможно назвать писателя, испытавшего на себе благотворное и позитивное влияние критики, но множество, кому критика в той или иной мере портила жизнь и нервы; поскольку критик исходит из той или иной степени разрушительного осознания своей бесплодности и несостоятельности в каких-либо позитивных, созидательных областях деятельности и делает себе профессией оценку деятельности других, — я искренне рад поводу выразить Вам сердечное сочувствие и засвидетельствовать свое глубокое уважение той стойкости и мужеству, с которыми Вы превозмогаете свой недуг, стараясь заработать на жизнь умственным трудом.
    Критик не может помочь писателю написать хорошую книгу или помешать написать плохую, зато может вовсе отбить писателю вкус к жизни и тем затруднить появление следующей книги, какова бы она ни была. Критик — это тот сосед, который рвется подержать свечку в чужой спальне, отстаивая свое право на свободу информации. Это очень приветствуют те, кому не с кем спать или не получается.
    Критик не имеет задачей понять или верно истолковать книгу; задача его заключается в том, чтобы, отталкиваясь от критикуемой книги, явить максимальный блеск собственного ума, эрудиции и таланта. Книга — не предмет критического анализа: книга есть сырье и материал для создаваемого критиком собственного произведения — статьи, рецензии, эссе; и критик естественно стремится явить себя в блеске своего произведения.
    Что такое критика?
    Критика — это литература второго рода. Если литература так или иначе питается реальностью, то критика — уже литературой. ... Это производная от литературы.
    Писатель дает свое видение мира.
    Критик дает свое видение литературы.
    Через свое видение мира — писатель выражает свое понимание жизни и отношение к ней.
    Через свое видение литературы — критик выражает свое понимание литературы и отношение к ней.
    Стоп! Уж вот-то ни фига подобного. Читай выше.
    Литература возможна без критики, но критика невозможна без литературы.
    Литература создает свой собственный мир, а критика нет.
    Да этот критик просто питается мною, как червь яблоком! И где жрет — там и гадит. Ты кто такой?!
    Критика — это когда критик учит писателя, как он, критик, написал бы то, что написал он, писатель, если бы он, критик, умел писать.
    Необыкновенно болезненно реагирует критик на критику в собственный адрес: он воспринимает это как запрещенный прием. Хотя и льстит возвышение фактом критики до уровня критикуемых, к чему он стремится!
*  Обезьяна здорово выдрессировала этих идиотов, которые по звонку бегут к ней с бананом.
    А если обществом охраны животных тебе гарантирована неприкосновенность, можно короля и за ногу укусить. И тогда любой кошке и обезьяне будет ясно, кто главнее — укуситель или укусомый.
*  Как правило критик не менее умен и образован, чем писатель. Часто более. И языком часто владеет не хуже. И слабости чужого текста видит лучше.
    Чего же у него меньше? Креативного начала. Созидательной способности. Энергетического посыла, оформленного в стремление и умение создавать новые воображаемые миры из слов. Способности "над вымыслом слезами облиться" — над собственным вымыслом. Напитать и оживить текст кровью собственного сердца, как раньше романтики выражались. Сделать то, чего до тебя не было.
    Сознавая и ощущая свою вторичность по отношению к писателю, который должен сначала написать, чтобы критик мог критиковать, весьма часто критик хочет сам быть писателем. И у него есть основания полагать, что напишет он не хуже многих письменников, чьи слабости ему явны. Многие критики — несостоявшиеся писатели.
    И некоторые хотят состояться в этом качестве.
    И обычно получаются серые, вялые, скучные, безжизненные и никому не нужные книги. Вторичные. Автобиографичные. Сконструированные. Господа офицеры! тсс! о подсвечнике ни слова!
*  "Благородному мужу" любая оценка оскорбительна уже сама по себе. Сам факт оценки автоматически ставит оценщика выше оцениваемого. Право оценки уже подразумевает положение оценщика над оцениваемым. Судья всегда выше подсудимого. А кто, черт возьми, этого арбитра на поле выпустил? А он сам выскочил. Ну так ты не учитель, я не второгодник.
*  Подобно критикам, многие хорошие переводчики поэзии оказываются несостоятельны как поэты. Некреативны.
  "Выхожу один я на дорогу", — вот что такое поэт. Переводчик выходит на дорогу, по которой поэт уже идет, пристраивается к нему и передает словами другого языка походку и пейзаж. Он не выбирает — он следует. Это тоже трудно. Но степени трудности разные. Здесь тоже нужен свой талант. Но степени талантливости разные.
*  Нетерпимая гордость знатока — свидетельство не интеллигентности, но скорее жлобства. Чем глупее человек — тем нетерпимее ратует он за допустимость единственной нормы.
*  КАК БЫ
    Это как бы вводное минисловосочетание испещрило обыденную речь как сыпь.
    Что оно означает? Что говорящий не совсем уверен в своих словах и не настаивает на точности и однозначности вербальной формулировки?
    В самом первом приближении похоже на то. Но этим дело отнюдь не ограничивается.
    Язык, как известно, суть отражение и аспект процессов глубинных, психологических, социальных, исторических.
  "Как бы" несет очень серьезные функции, характерно отражая сдвиги в современном сознании и его особенности.
    Во-первых, говорящий таким образом не настаивает категорически на своих словах. У него нет точных слов, как нет точных понятий, стоящих за ними. Новая эпоха сбила с мест критерии интеллектуальные, моральные и социальные. ... "Как бы" несет функцию релятивности сегодняшних истин. Как бы все обстоит вот так, а на самом деле — черт его знает, может и не так, а может, кто-то считает иначе, и хотя мне кажется, что я прав, а он нет, но я ведь знаю, что все, возможно, наоборот.
    Во-вторых, "как бы" отражает предписанную сегодняшней цивилизацией повышенную толерантность человека. Будь терпим, не будь категоричен, будь всегда готов принять как равно правомерную чужую, иную точку зрения на предмет. Причем круг этих предметов все расширяется: все религии хороши, все народы равны и прекрасны, все культуры глубоки и заслуживают уважения; все сексуальные, расовые, профессиональные меньшинства не хуже того, к которому принадлежишь ты. ...поскольку большинство людей — исправные конформисты, то неизвестно, как твое слово и дело может через пять минут обернуться в твоих собственных глазах. Ну, так ты выражаешь готовность тут же отойти от своей точки зрения и принять поправленную.
    В-третьих, "как бы" прекрасно отражает законопослушную трусость сегодняшнего цивилизованного человека. А вдруг я что-то нарушу? Вдруг попаду впросак? Вдруг вызову чье-то неудовольствие? Я заранее прошу извинения за свои слова, я не настаиваю, возможно, вы будете правы, хотя еще ничего не сказали.
    В-четвертых, "как бы" есть формула сегодняшнего скептицизма: человек выражает сомнение в чем угодно, он уже ни в чем не уверен. ...
    В-пятых, "как бы" прекрасно иллюстрирует нарастание процесса языковой энтропии. При помощи "как бы" значение слов размывается и тем самым снижается: "как бы любовь", "как бы ненависть", "как бы пришел в гости". То есть и любовь не очень любовь, и ненависть не очень ненависть, и гости не гости. ...
    В-шестых, язык приобретает большую многозначность, "как бы" работает как индикатор диалектичности и дуализма речевого пласта сознания. "Он как бы засмеялся". А может и не засмеялся. Может, заплакал. Может, это смех сквозь слезы. Истерика. Напускная бравада. Притворство. Имитация. Может, и смеяться здесь не над чем. Одновременно вроде бы и засмеялся, и не засмеялся, и сделал что-то другое, а мне вообще увиделось и понялось третье...
    В-седьмых, надоедливое, ироничное "как бы" прекрасно отражает снижение энергетики современного общества. Необязательность всего, отсутствие ясных и сильных представлений, за которые говорящий готов встать на дыбы, бороться, рисковать чем-то ценным, рвать глотку. Невозможно "как бы" в конкретной речи рыцаря, бойца, офицера, инженера, ученого. Зыбкость речи, зыбкость чувств и мыслей.
    В-восьмых, ироническая функция "как бы" — еще одно подтверждение слабости: суммирующий вектор иронии направлен в сторону сознания своего бессилия, над которым остается только подшучивать, чтобы выглядеть лучше в глазах окружающих и собственных.
    ... Невозможно представить себе "как бы" в классической латыни — языке владык мира.
*  Не остается сил верить Дарвину, что человек произошел от обезьяны, если родословная большинства с очевидностью упирается в дубовый пень.
*  В телевизоре вообще трудно говорить. Слово предоставляется по очереди, отреагировать на чьи-то слова сразу невозможно, а разговор скачет по головам, как растерявшийся заяц; тут ведь главное — отметиться и заявить о себе яркой хлесткой фразой, на выяснение истины времени нет. Истину в тиливизире не выясняют — лишь обмениваются обрывками готовых мнений.
*  Безобидный и даже культурный гражданин прикрывает словечками "лох", "кинуть", "беспредел" и пр. свою полнейшую беззащитность и беспомощность в этой жизни. Подражая разговору "крутых", он и сам себе кажется чуть круче, чем есть, и в подсознании слегка надеется, что другие его тоже воспринимают чуть круче, чем бедолагу фраера. Вроде бы он и значительнее выглядит, подражая речи тех, кто ничего не боится, с кем опасно ссориться, кто делает бабки и убирает врагов.
    Так мальчики во дворе начинают с раннего возраста материться, чтобы приблизиться хоть этим к королям пятачка, опасным, агрессивным и бесстрашным.
    Употребляя приблатненно деловой новояз, фраер пытается упрочить свое положение в глазах других и в собственных. Он испытывает при этом смесь удовольствия и неловкости, как матерящийся благовоспитанный мальчик из приличной семьи, приблизившийся к кучке хулиганов. Избить и украсть он не может, но пока никто не дерется и не ворует — он в собственных глазах почти не хуже их, в общем неотличим, такой же, тоже лихой и опасный.
*  О роли "Черного квадрата" Малевича один искусствовед выразился с душой: "В этот черный квадрат провалилось все наше искусство".
    Гениальность Малевича явилась в знаковом акте. Любое искусство условно, но здесь условность достигла степени кода для посвященных. ...
    Форма превратилась в знак. Содержание превратилось в расшифровку знака.
    Горе в том, что такой квадрат, а также круг, ромб и треугольник может намалевать любой дебил и даже ишак хвостом. Владение ремеслом, искусство живописца, его мысль и чувство — отменяются за излишнестью. Главное: восприниматель должен знать, что это сделал художник, а не ишак. Формальной разницы нет. Разница в смысле послания. А о смысле мы договариваемся.
    В парадигме модернизма художественные возможности мастера и шарлатана уравниваются. ...
    Борьба за утверждение своей формы, манеры, содержания, видения мира — заменяется борьбой за утверждение своего знака. За этим знаком — личность, ее образ жизни и мыслей, высказывания и акты привлечения к себе внимания, оценки критиков и вложенные торговцами в раскрутку деньги. Рыночная конкуренция приобретает характер конкуренции торговых знаков.
    Знаком определяется рыночная ценность. Уровень престижа и таланта.
    Акцент в искусстве смещается с художника на потребителя. Искусство — это то, к чему ты относишься как к искусству.
    Чем отличается знак гения от знака осла, если чисто формально они неразличимы? Тем, что сторонними, лежащими вне формы искусства способами, тебе передана информация о том, кто гений, а кто осел.
    В таких условиях разница между гением и ослом в искусстве это разница в информационном обеспечении знака. То есть: изобразить черный квадрат может любой дурак, а вот ты заставь людей воспринимать это как искусство.
*  И восхитились Пиросмани. И подняли на щит примитивизм. Какая прелесть.
    Примитивист — потому что выше реализма, или потому что не умеет как реалист? А какая вам разница. Реализм одряхлел, окостенел, умер. Имея в виду разницу между фотографической реалией и примитивом, мы вкладываем в этот люфт свое представление о таланте художника, трансформирующего через себя жизнь.
    А поскольку форма примитива куда доступнее изготовителю, чем реализм, то в благоприятную рыночную погоду примитивисты плодятся на зависть кроликам. Как издевался Репин над модернистами, не умеющими нарисовать лошадку!
*  Все знают, что Пикассо — первый гений искусства XX века, а Глазунов средь знатоков слывет ремесленником и эпигоном.
    И магнаты для своих коллекций покупают из престижа полотна гениев, выкладывая баснословные бабки. Но вот свои портреты норовят заказывать Глазунову, или Шилову, или Никасу Сафронову. Они хотят быть предельно похожими на себя, и при этом красивыми. Свои изображения в форме кубов и шаров их не прельщают.
*  Создать лучшего в мире читателя довольно просто: дайте человеку высшее образование, сторублевую зарплату, стандартное жилье, необременительную скучную работенку и отсутствие перспектив. Он побегает побегает, попьет-попьет, и кому бегать трудно, а пить противно, — начнет читать что ни попади. Так рождаются мифы о великих духовных потребностях. Раз прочие потребности все равно не удовлетворить. О сублимация! О эскейпизм! О книжные полки с дефицитом!
    Внутренняя жизнь расцветает, когда другой нет. ...
    А потом все проскочили в одно бутылочное горлышко и прянули и грянули кто куда и кто во что — во все стороны.
    И читать бросили, потому что на свете десять миллионов книг, а в году пять свободных дней. Другие нужды, интересы и перспективы всех растащили. Какой Пруст?! Купить я его всегда могу, и любой может, а кто его читать будет? и когда? а главное — зачем?
    Основная, если не вся, энергия отсасывалась уже насущными, реальными делами.
*  Есть нехитрый прием. Вот прекрасная книга о нашей жизни. Мысленно перенеси ее действие из здесь и сейчас на сто лет назад в малоизвестную тебе страну. Если останется хороша и интересна — литература. Если нет — увы.
*  Человек особенно внимателен и благодарен, когда ему говорят о нем самом.
*  Хороший ремейк эффектен, изящен и многозначен. Мы смотрим (читаем) одно, одновременно помним другое и подразумеваем третье.
    Расцвет ремейка приходится на периоды упадка. Он лишен главного качества литературы — креативности. Созидательного начала. Новые миры духовной жизни не создаются — подразумеваются и обыгрываются старые. Ремейки меняются — основа пребывает.
*  Будь прост, и люди к тебе потянутся. Но не настолько прост, чтоб они чувствовали себя умнее тебя. Не напрягай!
*  Модернизм сегодня — как блатные песни на эстраде. В господстве совка они были эпатажем, протестом. Отдушиной. В господстве воров и бандюков — это конформизм, сервильность, тупость.
    В полной свободе художественного творчества, какую мы имеем сегодня — да делай ты что хочешь! — модернизм, предполагающий наличие традиционной культуры реализма и знание ее, обыгрывающий эту культуру? — модернизм есть своего рода перец, соль, пряность, гастрономический изыск. Но только идиот может объявить пряность съедобным блюдом. Она существует лишь при мясе. Гастрономические школы меняются — мясо как основа остается.
    В истории остается мясо. Без тухлятины и прогорклости. Не пересоленное и не переперченое.
    В истории остается — живая жизнь. Нервное напряжение. Блеск и чистота стиля. Бесстрашная острота и глубина мысли. Буйство страстей и великие свершения. Любовь и ненависть, рождение и смерть, смех и слезы, кровь и пот, розы и морозы, и хоть вы тресните — старые песни о главном.
*  Занятое кем-чем-либо место в Истории — это часть нашего социокультурного пространства, весьма жестко структурированного. Заполнено оно в основном мифологизированными знаками. Чтобы такой знак возник — достаточно шума, моды, созданного общественного мнения, вкуса эпохи. Но чтобы такой знак укоренился и со сменой моды и эпохи не исчез — необходимо, чтобы в основе его лежал, почвой и постаментом ему служил креативный витальный акт. Чтобы живая кровь жизни пульсировала в произведении искусства. Чтобы глаза загорелись, дух захватило, слеза подступила к горлу.
    Любой нормальный поэт может сейчас написать второго "Евгения Онегина". И славы не стяжает. И гением его никто не назовет. Потому что второй даже — это уже не второй, а один из множества, а значение имеет только первый. Любой дурак учил в школе теорему Пифагора, а вот создал ее гений.
    То есть. Не ищите в гиганте гения формы и даже гения мысли. Гений гиганта в том, что многие, вроде бы, так могли — но сделал то, чего раньше не было, именно и только один он. И после него стало не так, как раньше. В литературе — так.
*  Золотой — плавит руду и отковывает клинок. Серебряный — шлифует и наносит узор. Не пытайтесь объявлять Золотого гением шлифовки! С него и своих достижений хватит.
    В веках остаются Золотые — владеют они шлифовкой или нет. Креативность. Создание новых миров, — вот базовая суть Искусства. Корявость простят и даже могут научиться не видеть, и даже объявлять "такой шлифовкой". А вот созидательную низкопотентность никакой шлифовкой не возместить.
    Мысль, образ, нерв, мир — суть литературы.
*  Массовость отличает интимное чувство от свального греха. Публичность — любовь от порнографии.
*  Мозг устроен так, как он устроен. Объем и степень его возбуждений от культурной подготовки не зависят. Тип нервной системы не меняется. Меняется только система раздражителей, развитая у людей культурных в сторону условных сигнальных систем. Искусств, то есть, и прочее. Дикарь будет переживать по другим поводам и пускать энергию центральной нервной системы в других направлениях — след вынюхивать или дубину камушком полировать.
    Русские и европейцы любят твердить о тупости американцев. Правда, большинство нобелевок у них. Они не тупые, не надо песен. Их внутренний мир просто больше занят профессией и бытом: они больше работают, большего достигают в деле, — и богаче живут, потребляя больше всего. Их внутреннее бытие в основном занято внешним...
*  В культуре плохо обстоит дело с объективными критериями, зато хорошо — с желанием каждого человека и народа быть покультурнее (позначительнее) в собственных глазах.
*  нельзя называть голого короля голым — тогда тебе не место в этом королевстве!
    Сегодняшнее искусство позиционирования прежде всего заключается в том, чтобы внушить толпе достойную "одетость" голых королей. А поскольку короли нужны всегда, и троны есть всегда, и сидеть на них кто-то же должен, и голость и одетость любых королей относительна — то ... мы заменяем короля Знаком Короля.
    Это на голом месте королем становится в борьбе с прочими самый крутой. А где есть уже структура королевства и трон — любой усидит, подсадить, дело-то кругом само пойдет.
*  К XXI веку культура превратилась в индустрию. Массовую. Поток информации потому что. А массы глупы, зато многочисленны. Их кормят рассчитанными клише — пусть платят и хавают.
    А еще есть клише для элиты. Там своя мода и свои законы. Чтоб не всем понятно, чтоб элемент нового, и т.д.
    Но суть едина.
    Есть клишированная знаковая структура для масскульта.
    И есть клишированная знаковая культура для элиты.
    Ибо законы человеческого сознания, в рамках одной цивилизации, едины для всех и не зависят от уровня образования. Различие тут не носит принципиальный характер.
    Мы всегда трансформируем в сознании образ любимого человека: одни качества преувеличиваем, другие преуменьшаем, и все трактуем в пользу своего чувства. Знак Любви, можно сказать.
    А если кто такой мудрый, пророк, понимаешь, что проницает сквозь миф реальное содержание конкретного знака — то ему привет от растерзанного Грибоедова с его "Горем от ума".
*  Рассказ — отчасти стихотворение в прозе, отчасти роман в миниатюре.
    Доля соучастия читателя при чтении поэзии максимальна, при чтении хорошего рассказа — близка к ней, роман же — наиболее "разжеванный" из литературных жанров, он более прочих говорит все сам и менее требует домысливания и расшифровки.
*  Вообще говоря, процесс создания литературного произведения можно подразделить на три этапа:
        познать
        сказать
        стать услышанным.
    К первому относится узнавание жизни, набирание и осмысление жизненного опыта, понимание людей, чтение книг, напряженный мыслительный и чувственный процесс, результатом чего является творческий замысел, потребность выразить в произведении нечто открывшееся тебе, неизвестное ранее, новое в литературе.
    Ко второму — собственно литературная работа, в свою очередь состоящая из последовательных действий:
        1. Отбор материала.
        2. Организация материала, или создание композиции.
        3. Изложение организованного материала художественным языком.
    Что же до последнего, то ведь жизнь литературного произведения начинается не тогда, когда автор поставил точку, а тогда, когда оно прочитано и понято читателями. ... Объективно произведение литературы существует тогда, когда оно
        прочитано,
        понято,
        оценено.
    Прочитано означает как минимум опубликовано и замечено. Для этого тоже нужны умение, удача, труд, порой и реклама.
*  Гете: "Хорошая книга дарит двойное наслаждение: человеческое — от сопереживания рассказанному в ней, и эстетическое — от того, как она написана".
*  Замысел рассказа может возникнуть при наличии двух условий: художественного, творческого мышления и профессиональной подготовки.
    Под профессиональной подготовкой в данном случае подразумевается знакомство с жанром рассказа, уяснение основных законов и условностей жанра, желание написать нечто в таком роде, а не поэму или роман. ...
    Художественное же мышление — в простейшей форме — это умение сочинять, придумывать истории, переделывать в уме ситуации.
*  Недостаточно уметь писать, чтобы быть писателем. Надо знать и понимать жизнь. Знание дает материал для произведений. Понимание позволяет использовать этот материал, не копируя, а трансформируя его в художественный текст.
    Знание без осмысления дает очеркиста-описателя. Понимание глубинных и вечных проблем жизни без достаточного знания житейских реальностей ведет обычно к эстетизму в башне из слоновой кости, либо к фальшивому, фактологически недостоверному изображению жизни, если автор тщится быть реалистом.
*  Литература начинается тогда, когда писатель показывает читателю нечто, чего читатель сам на его месте увидеть бы не сумел.
*  Степень осмысления материала. Именно это делает пишущего человека писателем. Каким-то жизненным материалом, большим или меньшим, располагает каждый, фокус в том, чтобы уметь им распорядиться.
*  Глина под ногами у каждого, лепить из нее — вопрос таланта.
*  В этом гений Чаплина: "Смешно, но невесело..."
*  Достичь трагического эффекта труднее (человек вообще легче смеется, чем плачет, и охотнее раскрывается для эмоций положительных, чем отрицательных).
*  Умение писать — это лишь во-вторых умение адекватно излагать на бумаге свои мысли, чувства, впечатления; во-первых же это — умение наблюдать, фиксировать, анализировать, мыслить.
*  "В роще за дорогой кричала сойка" — это уже пейзаж: "роща", коли никак не уточняется, воспринимается зеленой, а зеленой роще соответствует в воображении проселочная дорога, буропесчаная — или серая асфальтовая у завзятых горожан. То, что роща за дорогой, создает глубину картины, а крик сойки придает картине больше реальности; и даже если читатель не представляет себе, как выглядит пресловутая сойка и на что похож ее крик, это все равно достовернее абстрактного "щебетали птицы": конкретность всегда вызывает доверие.
    То есть: для создания пейзажа достаточно двух-четырех деталей, дающих "точки привязки" читателю, который ассоциативно домыслит остальное.
*  Никогда нельзя забывать одну простую и важную вещь: человек стремится к сильным ощущениям, а сильные ощущения связаны с необычными, опасными, из ряда вон выходящими действиями. Пристальное внимание человека всегда вызывают: любовь, смерть, катастрофа, чудо. На эксплуатации этого единственного интереса держатся огромные тиражи фантастики, описаний катастроф, литературы секса и насилия. Эстетическая, художественная функция такой литературы часто равна нулю, но эмоции и воображение массового читателя она затрагивает.
*  Каждый ответ правилен, и ни один не является полным. Многозначна, неисчерпаема, диалектична жизнь, и все в ней одновременно и так, и не так, и еще как-то.
*  [Герои] совершают значительные поступки, подвиги того или иного рода с риском для жизни и без всяких гарантий — правовых, социальных и т. п.
    Это вполне иллюстрирует, каким должен быть герой. Западные коммерческие литература и кино давно поставили его на поток: храбрый, сильный, благородный одиночка в борьбе против неправедных сил. Одиночка — потому что добро не совершается ни по приказу, ни по долгу службы.
    Это же иллюстрирует, почему нашу литературу много лет призывают к созданию полноценного героя, а он все не спешит являться пред очи маститых призывателей. Когда за героем стоит поддержка закона, государства и взвода коллег — это не герой, а просто хороший работник. Когда герой не пьет, не курит, не бранится и т. д. — это не герой, а плоская картинка, лишь отрицательные черты дополняют образ до достоверной полноценности, святых среди людей нет. Гражданская добродетель не в том, чтобы подчиняться властям, но в том, чтобы всегда стоять на страже справедливости. Ревностный блюститель казарменного устава — это не герой. ...
    Герой — это СВОБОДНЫЙ человек, но не винтик механизма.
*  Почему почти любой редактор (за исключением уж самых мудрых, образованных и терпимых) редактирует практически все попадающее к нему? Потому что человек психологически не в состоянии сознавать свою ненужность и бесполезность: в нем живет потребность в самоуважении, самоутверждении, сознании своей значимости. ... Настаивая на поправках, редактор утверждает себя как хозяин литературного процесса.
*  Два таланта никогда не могут совпасть на то они и таланты, итогом может быть лишь некий компромисс, а компромисс всегда достигается на почве общепринятости, обычности, привычности ... и своеобразие талантливого произведения ослабляется, сглаживается.
    Горький итог: у писателя подрывается вера в себя, притухает творческий стимул — вместо святой убежденности "о, наконец я достиг истины, можно сказать только так, как я сказал" приходит апатичная терпимость: "а, можно так, а можно и эдак, один черт, кто оценит, все равно еще с редактором спорить — хоть не так больно исправлять будет". Потом редактор иногда удивляется: отчего писатель стал хуже писать, его ведь редактировали, учили? Оттого и стал.
*  Настоящий редактор может помочь настоящему писателю только одним способом: издать в кратчайший срок без нервотрепки, сохраняя нервы и энергию писателя для творчества.
*  Типичный же для нас случай, особенно болезненный для легко уязвимого молодого писателя — это упорное противостояние редакторскому давлению, которое не должно, однако, дойти до разрыва отношений: как напечатать вещь с минимальными потерями.
    Борьба, как и любое дело, любит профессионалов.
*  2. Литературоведческая казуистика. В принципе можно доказать, что с точки зрения литературоведения любой текст не только правомерен, но и является сплошным набором достоинств. Скажем, отсутствует образ — но образ отнюдь не обязательный элемент художественной литературы, у Кафки вообще нет образов и характеров. Ни один композиционный и пр. элемент произведения, не является обязательным, догм быть не должно. Следует настаивать на продуманности и намеренности своего текста, доказывая, что мнимые недостатки — на самом деле достоинства: прописи и рецепты вы знаете, но пошли дальше, подчиняя все единству замысла, эффекту воздействия на читателя. Если редактор говорит, что сюжет или т.п. слабоват — можно показать свою эрудицию по части сюжета вообще и перейти к намеренности нарушения канона: слишком острый сюжет отвлекает от психологической глубины, классический сюжет не дает почувствовать ритм нашего нервного времени; или вы придерживаетесь той точки зрения, что сюжет адекватен фабуле, или этот рассказ построен по принципу эссе, или вашей задачей было дать одну лишь растянутую экспозицию, что как бы символизирует отсутствие течения времени, отсутствие перемен в том, что вы описываете.
    Не спорьте прямо — уходите на "качели": если обвинение формально — давите на психологию восприятия, и наоборот. Таким образом получится, что как бы и редактор прав, но и вы по-своему правы.
*  3. Заготовки аргументов и наукообразные возражения. Если у автора есть опыт десятка другого бесед с редактором, он сам может составить перечень наиболее ходких мотивировок, почему та или иная фраза плоха и что в ней надо исправить, или почему не удалась та или иная линия в рассказе, или почему отвергнут рассказ в целом. Обычно аргументация дается на уровне демагогии, каковой придется овладеть и автору. Например:
    — Рассказ растянут, надо сократить.
    — Это нарушит ритм действия, собьет дыхание рассказу. / В рассказе необходим воздух, иначе останется голая идея, но исчезнет сопереживание. / Это приведет к схематизму, обнажится костяк, а плоть прозы исчезнет. / Но это будет уже другой рассказ, краткий пересказ данного. / Здесь идея и фактура материала диктуют спокойное, плавное развертывание действия.
    — Рассказ слишком краток, схематичен, надо основательнее.
    — Это концентрированная проза, рассчитанная на медленное чтение, перечитывание. / Эта коллизия требует максимум смысловой нагрузки на минимум объема. / Притча должна быть краткой, чтобы легко было держать весь текст в сознании целиком. / Это уменьшит удельный вес подтекста. ...
    — Это определение излишне, давайте уберем.
    — Это нарушит архитектонику фразы. / Это намеренное стилистическое неравновесие, чтоб глаз замедлился на этой фразе. ...
    — Все-таки ваш герой / ситуация / рассказ / показался неубедительным.
    — На это невозможно возражать, как на любую вкусовую оценку. Значит ли это, что нет объективных возражений? Нужны объективные критерии и аргументы. То есть конструктивных оценок не находится?
*  6. Психология отношений. Прочтите знаменитую книгу Дейла Карнеги "Искусство приобретать друзей и оказывать влияние на людей". С редактором надо наладить дружеские отношения; благодарить, льстить; спрашивать совета; избегать лобовых столкновений; никогда не возражать прямо. "Вы совершенно правы, но остается еще один нюанс..." "В принципе я с вами совершенно согласен, но бывают некоторые частности..." "Ваши предложения совершенно верны, но тогда возникает вот какая опасность..." Несгибаемость по существу — и предельное согласие "вообще" по форме.
*  7. Пересиживание. Въедливый редактор и стойкий автор могут часами сидеть над одной страницей, изматывая друг друга. Важно не поддаваться. Забалтывать его. Играть в наивность: "Не понимаю, почему?.." Рассказывать байки к случаю. Сочувствовать его тяжкой доле. Уверять, что вы уже перебрали тысячи вариантов, и лучший невозможен. У него, как никак, план работы и зарплата, а у вас — кровное ваше детище... при равной стойкости характера он сдастся быстрее.
*  8. Торговля. Редактор и автор идут на компромисс, частично уступая друг другу: "Здесь по-вашему, но уже здесь — по-моему". Естественно, надо сохранять главное, жертвуя менее главным. Но не соглашаться пассивно: а) упираться как можно дольше; б) "признавать": "А вот тут вы совершенно правы", "А вот за это спасибо", "А это мой недочет" — дабы создать впечатление плодотворной все-таки работы; в) вздыхать: "Господь вам судья"; г) иногда предлагать: "А здесь я не уверен, на ваше усмотрение, как вы полагаете?". Тогда легче, намертво упершись на других моментах, отстоять их: вы производите впечатление человека, способного к сотрудничеству, к самокритике, не лишенного вкуса — и заслуживающего снисхождения и понимания.
*  9. Имитация недоработки. Специально вставить во фразу нелепое слово. Вставить явно никчемный абзац. Короче, чтоб было что изменять и убирать. Или напротив — что-то убрать, чтоб потом вставить. Налицо будут результаты плодотворного сотрудничества с редактором. Если долго доказывать ценность какой-то нелепицы — это отвлечет внимание и силы редактора от другого, действительно ценного для вас, что могло бы вызвать его сомнения.
*  10. Имитация доработки. Замазать слова и знаки — и написать поверх то же самое. ... Перепечатать все плотнее или наоборот, свободнее, — изменяется количество страниц. Составить письменный перечень якобы внесенных, согласно редакторским пожеланиям, поправок — ничего не меняя, "прежний вариант" придумывается, а "новый, доработанный" остается тем же, что и был. Если сменить вдобавок заголовок и имена героев, то по прошествии достаточного времени (несколько месяцев) можно говорить о "коренной переработке".
*  Если ясно видишь обстановку и сам делаешь выбор — то уж стой и не падай.
*  — Знание истины не может быть вредным, ибо истина существует независимо от того, знаем мы о ней или нет. Знание — необходимо для выбора верных действий. ... Отгораживаться от истины — значит лишать себя перспективы; и это возможно лишь на время.
*  — Вы отрицаете перспективы!
    — Отнюдь. Юноша знает, что состарится и умрет... это не мешает ему наслаждаться жизнью и строить судьбу, ценя время.
*  — Вы пессимист?
    — Нет. Скорее стоик. Истина вне пессимизма или оптимизма, вне добра и зла и вообще оценочных категорий антропоцентризма.
*  — Что Вы в основном читаете?
    — Я мало читаю. В основном перечитываю. Учиться надо у великих, и соперничать с ними.
    Вообще не причисляю себя к интеллектуалам: чужое знание — исходный продукт и топливо для собственной работы. Что толку знать много, если не создашь ничего достойного сам.
*  Чтобы выразить свое, надо а) иметь свое; б) суметь его выразить.
*  Хрестоматийная истина: всякое искусство условно. Чувства и мысли выражаются условными средствами искусства. Читатель "не замечает, как это сделано", если уровень читательской культуры совпадает с уровнем писательской — т. е. они говорят на одном языке. Иначе — ярлыки "примитив" или "заумь".
*  Отказ от поисков новых форм — это лишение литературы перспектив ради сиюминутной прикладной выгоды: денег, рекламирования, успеха.
    — А чем плохи старые вершины, чтоб от них уходить?
    А чем плоха молодость, что от нее уходят в старость? Есть один способ не стареть — умереть молодым.
*  — Ваше хобби?
    — Хобби — для тех, кого не устраивает их работа. Меня моя работа устраивает. Если я люблю женщин и путешествия, это нельзя считать хобби, верно? наверное, я просто люблю жизнь.
*  — Каким должен быть идеал человека?
    — Идеал человека — ангел... Наверное — нормальный здоровый человек, уверенный в себе, который хорошо делает все, за что берется, и никогда не хнычет. Вообще я вполне приемлю людей, какие они есть: правда жизни истиннее оценок и схем.
*  — Почему Вы злой?
    — Злой лучше работает. Злость помогает выстоять, она — резерв энергии, ищущей выхода. Злость — это запас силы.
    — Разве доброта не лучше злости?
    — Доброта — умение проникнуться нуждами другого; она позволяет понять другого. В действии она неспособна преодолеть встречное сопротивление, подавить чужой враждебный интерес, не поддавшись ему... это отсутствие сильных страстей и целей, слабость и безразличие души. Доброта — чтобы понять, злость — чтобы совершить.
*  — А Вы бы хотели снова стать молодым?
    — Я достаточно уважаю себя, чтобы не желать ничего изменять в своей жизни.
    — А в каком возрасте Вы бы остановились, если б пришлось выбирать?
    — Тридцать два. Уже все знаешь, еще все можешь и хочешь.
*  — Прощать ли врагам?
    — Не считать их за людей. Давить при надобности и забывать. И обращать их действия себе на пользу.
    — А нужно возлюбить врага?
    — Сильного и умного врага уважаешь. Понимаешь его. Учишься у него. Можешь ему сочувствовать и даже его любить. Но это не должно помешать переступить через него — а лучше через его труп.
*  — На Вашей совести есть грехи?
    — Для начала тут надо иметь совесть... Есть. И много. Я не боюсь их. Хотя для таких, как я, грехи не существуют. Я прагматик. А истина вне морали. Есть лишь суть вещи, действие, следствие и плата.
*  — Ну ты порезвился! Дал им копоти!
    — А, пустой трындеж. Если б господь бог не хотел, чтоб тем хамили, он бы не создал их холуями.
*  — Привычки нищеты въедливы, уродуют. Приниженность, зависимость от имущих, крохоборство, зацикленность на деньгах — на грошах.
*  Горе не мед. Его память обсахаривает.
*  — А как ты начал?
    — Кому это интересно: В тринадцать лет с лучшим другом мы болели "Тремя мушкетерами"; размышляли о жизни в развалюшке на задворках — школьным мелом написали на ней "Бастион "Сен Жерве". Он и высказал: хорошо изобрести машину, чтоб видеть человека насквозь... А я сказал — ха... вот видеть человека насквозь без всякой машины...
    С детства хотел я понимать каждого. И я стал понимать. И душа моя прониклась душой любого человека, его бедами и нуждами.
    — Ты добрый. А в глубине злой. А в самой глубине совсем добрый...
    — Я был добр. Совесть мучила меня всегда: в малейшей несправедливости, в каждой боли мира — была моя вина. Вина причастности и бессилия изменить.
    Каждому отрезал я от любви моей. И остался в ничтожестве. Своим мясом всех собак не накормишь.
*  — Многое кажется красивым, если это не с тобой сейчас.
*  Не верю в экстравертов. Что болит — того не трогают. Сокровенного не выставляют.