Джордж Оруэлл — 1984 (5/5)

Ранее

&  — Да как вы можете покорить материю? Вы даже климат, закон тяготения не покорили. А есть еще болезни, боль, смерть...
    О'Брайен остановил его движением руки.
    — Мы покорили материю, потому что мы покорили сознание. Действительность — внутри черепа. Вы это постепенно уясните, Уинстон. Для нас нет ничего невозможного. Невидимость, левитация — что угодно. Если бы я пожелал, я мог бы взлететь сейчас с пола, как мыльный пузырь. Я этого не желаю, потому что этого не желает партия. Вы должны избавиться от представлений девятнадцатого века относительно законов природы. Мы создаем законы природы.
    — Как же вы создаете? Вы даже на планете не хозяева. А Евразия, Остазия? Вы их пока не завоевали.
    — Не важно. Завоюем, когда нам будет надо. А если не завоюем — какая разница? Мы можем исключить их из нашей жизни. Океания — это весь мир.
    — Но мир сам — всего лишь пылинка. А человек мал... беспомощен! Давно ли он существует? Миллионы лет Земля была необитаема.
    — Чепуха. Земле столько же лет, сколько нам, она не старше. Как она может быть старше? Вне человеческого сознания ничего не существует.
    — Но в земных породах — кости вымерших животных... мамонтов, мастодонтов, огромных рептилий, они жили задолго до того, как стало известно о человеке.
    — Вы когда-нибудь видели эти кости, Уинстон? Нет, конечно. Их выдумали биологи девятнадцатого века. До человека не было ничего. После человека, если он кончится, не будет ничего. Нет ничего, кроме человека.
    — Кроме нас есть целая вселенная. Посмотрите на звезды! Некоторые — в миллионах световых лет от нас. Они всегда будут недоступны.
    — Что такое звезды? — равнодушно возразил О'Брайен. — Огненные крупинки в скольких-то километрах отсюда. Если бы мы захотели, мы бы их достигли или сумели бы их погасить. Земля — центр вселенной. Солнце и звезды обращаются вокруг нас.
    Уинстон снова попытался сесть. Но на этот раз ничего не сказал. О'Брайен продолжал, как бы отвечая на его возражение:
    — Конечно, для определенных задач это не годится. Когда мы плывем по океану или предсказываем затмение, нам удобнее предположить, что Земля вращается вокруг Солнца и что звезды удалены на миллионы и миллионы километров. Но что из этого? Думаете, нам не по силам разработать двойную астрономию? Звезды могут быть далекими или близкими в зависимости от того, что нам нужно. Думаете, наши математики с этим не справятся? Вы забыли о двоемыслии?

---

&  — Подлинная власть, власть, за которую мы должны сражаться день и ночь, — это власть не над предметами, а над людьми. — Он смолк, а потом спросил, как учитель способного ученика: — Уинстон, как человек утверждает свою власть над другими?
    Уинстон подумал.
    — Заставляя его страдать, — сказал он.
    — Совершенно верно. Заставляя его страдать. Послушания недостаточно. Если человек не страдает, как вы можете быть уверены, что он исполняет вашу волю, а не свою собственную? Власть состоит в том, чтобы причинять боль и унижать. В том, чтобы разорвать сознание людей на куски и составить снова в таком виде, в каком вам угодно. Теперь вам понятно, какой мир мы создаем? Он будет полной противоположностью тем глупым гедонистическим утопиям, которыми тешились прежние реформаторы. Мир страха, предательства и мучений, мир топчущих и растоптанных, мир, который, совершенствуясь, будет становиться не менее, а более безжалостным; прогресс в нашем мире будет направлен к росту страданий. Прежние цивилизации утверждали, что они основаны на любви и справедливости. Наша основана на ненависти. В нашем мире не будет иных чувств, кроме страха, гнева, торжества и самоуничижения. Все остальные мы истребим. Все. Мы искореняем прежние способы мышления — пережитки дореволюционных времен. Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. А скоро и жен и друзей не будет. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под несушки. Половое влечение вытравим. Размножение станет ежегодной формальностью, как возобновление продовольственной карточки. Оргазм мы сведем на нет. Наши неврологи уже ищут средства. Не будет иной верности, кроме партийной верности. Не будет иной любви, кроме любви к Старшему Брату. Не будет иного смеха, кроме победного смеха над поверженным врагом. Не будет искусства, литературы, науки. Когда мы станем всесильными, мы обойдемся без науки. Не будет различия между уродливым и прекрасным. Исчезнет любознательность, жизнь не будет искать себе применения. С разнообразием удовольствий мы покончим. Но всегда — запомните, Уинстон, — всегда будет опьянение властью, и чем дальше, тем сильнее, тем острее. Всегда, каждый миг, будет пронзительная радость победы, наслаждение оттого, что наступил на беспомощного врага. Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно.
    Он умолк, словно ожидая, что ответит Уинстон. Уинстону опять захотелось зарыться в койку. Он ничего не мог сказать. Сердце у него стыло. О'Брайен продолжал:
    — И помните, что это — навечно. Лицо для растаптывания всегда найдется. Всегда найдется еретик, враг общества, для того чтобы его снова и снова побеждали и унижали. Все, что вы перенесли с тех пор, как попали к нам в руки, — все это будет продолжаться, только хуже. Никогда не прекратятся шпионство, предательства, аресты, пытки, казни, исчезновения. Это будет мир террора — в такой же степени, как мир торжества. Чем могущественнее будет партия, тем она будет нетерпимее; чем слабее сопротивление, тем суровее деспотизм. Голдстейн и его ереси будут жить вечно. Каждый день, каждую минуту их будут громить, позорить, высмеивать, оплевывать — а они сохранятся. Эта драма, которую я с вами разыгрывал семь лет, будет разыгрываться снова и снова, и с каждым поколением — все изощреннее. У нас всегда найдется еретик — и будет здесь кричать от боли, сломленный и жалкий, а в конце, спасшись от себя, раскаявшись до глубины души, сам прижмется к нашим ногам. Вот какой мир мы построим, Уинстон. От победы к победе, за триумфом триумф и новый триумф: щекотать, щекотать, щекотать нерв власти. Вижу, вам становится понятно, какой это будет мир. Но в конце концов вы не просто поймете. Вы примете его, будете его приветствовать, станете его частью.

&  — Скажите, — попросил Уинстон, — скоро меня расстреляют?
    — Может статься, и не скоро, — ответил О'Брайен. — Вы — трудный случай. Но не теряйте надежду. Все рано или поздно излечиваются. А тогда мы вас расстреляем.

&  Карандаш в пальцах казался толстым и неуклюжим. Он начал записывать то, что ему приходило в голову. Сперва большими корявыми буквами написал:
СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО
    А под этим почти сразу же:
2 x 2 = 5
    Но тут наступила какая-то заминка. Ум его, словно пятясь от чего-то, не желал сосредоточиться. Он знал, что следующая мысль уже готова, но не мог ее вспомнить. А когда вспомнил, случилось это не само собой — он пришел к ней путем рассуждений. Он записал:
БОГ — ЭТО ВЛАСТЬ
    Он принял ее. Прошлое изменяемо. Прошлое никогда не изменялось. Океания воюет с Остазией. Океания всегда воевала с Остазией. Джонс, Аронсон и Резерфорд виновны в тех преступлениях, за которые их судили. Он никогда не видел фотографию, опровергавшую их виновность. Она никогда не существовала; он ее выдумал. Он помнил, что помнил факты, говорившие обратное, но это — аберрация памяти, самообман. Как все просто! Только сдайся — все остальное отсюда следует. Это все равно что плыть против течения — сколько ни старайся, оно относит тебя назад, — и вдруг ты решаешь повернуть и плыть по течению, а не бороться с ним. Ничего не изменилось, только твое отношение к этому: чему быть, того не миновать. Он сам не понимал, почему стал бунтовщиком. Все было просто. Кроме...

&  Впервые он осознал, что, если хочешь сохранить секрет, надо скрывать его и от себя. Ты должен знать, конечно, что он есть, но, покуда он не понадобился, нельзя допускать его до сознания в таком виде, когда его можно назвать.

&  — Боли самой по себе иногда недостаточно. Бывают случаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но для каждого человека есть что то непереносимое, немыслимое. Смелость и трусость здесь ни при чем. Если падаешь с высоты, схватиться за веревку — не трусость. Если вынырнул из глубины, вдохнуть воздух — не трусость. Это просто инстинкт, и его нельзя ослушаться. То же самое — с крысами. Для вас они непереносимы. Это та форма давления, которой вы не можете противостоять, даже если бы захотели. Вы сделаете то, что от вас требуют.

&  — Я предала тебя, — сказала она без обиняков.
    — Я предал тебя, — сказал он.
    Она снова взглянула на него с неприязнью.
    — Иногда, — сказала она, — тебе угрожают чем-то таким... таким, чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: "Не делайте этого со мной, сделайте с кем нибудь другим, сделайте с таким-то". А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали, а на самом деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит, желание у тебя именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись нет, ты согласна спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.
    — Думаешь только о себе, — эхом отозвался он.
    — А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.
    — Да, — сказал он, — относишься по-другому.

&  Он остановил взгляд на громадном лице. Сорок лет ушло у него на то, чтобы понять, какая улыбка прячется в черных усах. О жестокая, ненужная размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящей груди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Но все хорошо, теперь все хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой победу. ...

  ... Он любил Старшего Брата.”

Джордж Оруэлл — 1984 (4/5)

Ранее

&  Одно по крайней мере стало ясно. Ни за что, ни за что на свете ты не захочешь, чтобы усилилась боль. От боли хочешь только одного: чтобы она кончилась. Нет ничего хуже в жизни, чем физическая боль. Перед лицом боли нет героев, нет героев, снова и снова повторял он про себя и корчился на полу, держась за отбитый левый локоть.

&  "Кто управляет прошлым, — гласит партийный лозунг, — тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым".

&  — Вы плохой метафизик, Уинстон. До сих пор вы ни разу не задумывались, что значит "существовать". Сформулирую яснее. Существует ли прошлое конкретно, в пространстве? Есть ли где-нибудь такое место, такой мир физических объектов, где прошлое все еще происходит?
    — Нет.
    — Тогда где оно существует, если оно существует?
    — В документах. Оно записано.
    — В документах. И...?
    — В уме. В воспоминаниях человека.
    — В памяти. Очень хорошо. Мы, партия, контролируем все документы и управляем воспоминаниями. Значит, мы управляем прошлым, верно?
    — Но как вы помешаете людям вспоминать? — закричал Уинстон, опять забыв про шкалу. — Это же происходит помимо воли. Это от тебя не зависит. Как вы можете управлять памятью? Моей же вы не управляете?
    О'Брайен снова посуровел. Он опустил руку на рычаг.
    — Напротив, — сказал он. — Это вы ею не управляете. Поэтому вы и здесь. Вы здесь потому, что не нашли в себе смирения и самодисциплины. Вы не захотели подчиниться — а за это платят душевным здоровьем. Вы предпочли быть безумцем, остаться в меньшинстве, в единственном числе. Только дисциплинированное сознание видит действительность, Уинстон. Действительность вам представляется чем-то объективным, внешним, существующим независимо от вас. Характер действительности представляется вам самоочевидным. Когда, обманывая себя, вы думаете, будто что-то видите, вам кажется, что все остальные видят то же самое. Но говорю вам, Уинстон, действительность не есть нечто внешнее. Действительность существует в человеческом сознании и больше нигде. Не в индивидуальном сознании, которое может ошибаться и в любом случае преходяще, — только в сознании партии, коллективном и бессмертном. То, что партия считает правдой, и есть правда. Невозможно видеть действительность иначе, как глядя на нее глазами партии. И этому вам вновь предстоит научиться, Уинстон. Для этого требуется акт самоуничтожения, усилие воли. Вы должны смирить себя, прежде чем станете психически здоровым.

---

&  — Вы — непонятливый ученик, — мягко сказал О'Брайен.
    — Что я могу сделать? — со слезами пролепетал Уинстон. — Как я могу не видеть, что у меня перед глазами? Два и два — четыре.
    — Иногда, Уинстон. Иногда — пять. Иногда — три. Иногда — все, сколько есть. Вам надо постараться. Вернуть душевное здоровье нелегко.

&  Вы читали о религиозных преследованиях прошлого? В средние века существовала инквизиция. Она оказалась несостоятельной. Она стремилась выкорчевать ереси, а в результате их увековечила. За каждым еретиком, сожженным на костре, вставали тысячи новых. Почему? Потому что инквизиция убивала врагов открыто, убивала нераскаявшихся; в сущности, потому и убивала, что они не раскаялись. Люди умирали за то, что не хотели отказаться от своих убеждений. Естественно, вся слава доставалась жертве, а позор — инквизитору, палачу. Позже, в двадцатом веке, были так называемые тоталитарные режимы. Были германские нацисты и русские коммунисты. Русские преследовали ересь безжалостнее, чем инквизиция. И они думали, что извлекли урок из ошибок прошлого; во всяком случае, они поняли, что мучеников создавать не надо. Прежде чем вывести жертву на открытый процесс, они стремились лишить ее достоинства. Арестованных изматывали пытками и одиночеством и превращали в жалких, раболепных людишек, которые признавались во всем, что им вкладывали в уста, обливали себя грязью, сваливали вину друг на друга, хныкали и просили пощады. И, однако, всего через несколько лет произошло то же самое. Казненные стали мучениками, ничтожество их забылось. Опять-таки — почему? Прежде всего потому, что их признания были явно вырваны силой и лживы. Мы таких ошибок не делаем. Все признания, которые здесь произносятся, — правда. Правдой их делаем мы. А самое главное, мы не допускаем, чтобы мертвые восставали против нас.

&  — Вы думаете, что раз мы намерены уничтожить вас и ни слова ваши, ни дела ничего не будут значить, зачем тогда мы взяли на себя труд вас допрашивать? Вы ведь об этом думаете, верно?
    — Да, — ответил Уинстон.
    О'Брайен слегка улыбнулся.
    — Вы — изъян в общем порядке, Уинстон. Вы — пятно, которое надо стереть. Разве я не объяснил вам, чем мы отличаемся от прежних карателей? Мы не довольствуемся негативным послушанием и даже самой униженной покорностью. Когда вы окончательно нам сдадитесь, вы сдадитесь по собственной воле. Мы уничтожаем еретика не потому, что он нам сопротивляется; покуда он сопротивляется, мы его не уничтожим. Мы обратим его, мы захватим его душу до самого дна, мы его переделаем. Мы выжжем в нем все зло и все иллюзии; он примет нашу сторону — не формально, а искренне, умом и сердцем. Он станет одним из нас, и только тогда мы его убьем. Мы не потерпим, чтобы где-то в мире существовало заблуждение, пусть тайное, пусть бессильное. Мы не допустим отклонения даже в миг смерти. В прежние дни еретик всходил на костер все еще еретиком, провозглашая свою ересь, восторгаясь ею. Даже жертва русских чисток, идя по коридору и ожидая пули, могла хранить под крышкой черепа бунтарскую мысль. Мы же, прежде чем вышибить мозги, делаем их безукоризненными. Заповедь старых деспотий начиналась словами: "Не смей". Заповедь тоталитарных: "Ты должен". Наша заповедь: "Ты есть". Ни один из тех, кого приводят сюда, не может устоять против нас. Всех промывают дочиста.

&  — Не воображайте, что вы спасетесь, Уинстон, — даже ценой полной капитуляции. Ни один из сбившихся с пути уцелеть не может. И если даже мы позволим вам дожить до естественной смерти, вы от нас не спасетесь. То, что делается с вами здесь, делается навечно. Знайте это наперед. Мы сомнем вас так, что вы уже никогда не подниметесь. С вами произойдет такое, от чего нельзя оправиться, проживи вы еще хоть тысячу лет. Вы никогда не будете способны на обыкновенное человеческое чувство. Внутри у вас все отомрет. Любовь, дружба, радость жизни, смех, любопытство, храбрость, честность — всего этого у вас уже никогда не будет. Вы станете полым. Мы выдавим из вас все до капли — а потом заполним собой.

&  Что ты можешь сделать, думал Уинстон, против безумца, который умнее тебя, который беспристрастно выслушивает твои аргументы и продолжает упорствовать в своем безумии?

&  — Партия стремится к власти исключительно ради нее самой. Нас не занимает чужое благо, нас занимает только власть. Ни богатство, ни роскошь, ни долгая жизнь, ни счастье — только власть, чистая власть. Что означает чистая власть, вы скоро поймете. Мы знаем, что делаем, и в этом наше отличие от всех олигархий прошлого. Все остальные, даже те, кто напоминал нас, были трусы и лицемеры. Германские нацисты и русские коммунисты были уже очень близки к нам по методам, но у них не хватило мужества разобраться в собственных мотивах. Они делали вид и, вероятно, даже верили, что захватили власть вынужденно, на ограниченное время, а впереди, рукой подать, уже виден рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы знаем, что власть никогда не захватывают для того, чтобы от нее отказаться. Власть — не средство; она — цель. Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка. Цель власти — власть. Теперь вы меня немного понимаете?

&  — Мы — жрецы власти. Бог — это власть. Но что касается вас, власть — покуда только слово. Пора объяснить вам, что значит "власть". Прежде всего вы должны понять, что власть коллективная. Индивид обладает властью настолько, насколько он перестал быть индивидом. Вы знаете партийный лозунг: "Свобода — это рабство". Вам не приходило в голову, что его можно перевернуть? Рабство — это свобода. Один — свободный — человек всегда терпит поражение. Так и должно быть, ибо каждый человек обречен умереть, и это его самый большой изъян. Но если он может полностью, без остатка подчиниться, если он может отказаться от себя, если он может раствориться в партии так, что он станет партией, тогда он всемогущ и бессмертен. Во-вторых, вам следует понять, что власть — это власть над людьми, над телом, но самое главное — над разумом. Власть над материей — над внешней реальностью, как вы бы ее назвали, — не имеет значения. Материю мы уже покорили полностью.

Окончание

Джордж Оруэлл — 1984 (3/5)

Ранее

&  Книга завораживала его, а вернее, укрепляла. В каком-то смысле книга не сообщила ему ничего нового — но в этом-то и заключалась ее прелесть. Она говорила то, что он сам бы мог сказать, если бы сумел привести в порядок отрывочные мысли. Она была произведением ума, похожего на его ум, только гораздо более сильного, более систематического и не изъязвленного страхом. Лучшие книги, понял он, говорят тебе то, что ты уже сам знаешь.

&  Рядом с тем, что существует сегодня, все тирании прошлого выглядели бы нерешительными и расхлябанными. Правящие группы всегда были более или менее заражены либеральными идеями, всюду оставляли люфт, реагировали только на явные действия и не интересовались тем, что думают их подданные. По сегодняшним меркам даже католическая церковь средневековья была терпимой. Объясняется это отчасти тем, что прежде правительства не могли держать граждан под постоянным надзором. Когда изобрели печать, стало легче управлять общественным мнением; радио и кино позволили шагнуть в этом направлении еще дальше. А с развитием телевизионной техники, когда стало возможно вести прием и передачу одним аппаратом, частной жизни пришел конец. Каждого гражданина, по крайней мере каждого, кто по своей значительности заслуживает слежки, можно круглые сутки держать под полицейским наблюдением и круглые сутки питать официальной пропагандой, перекрыв все остальные каналы связи. Впервые появилась возможность добиться не только полного подчинения воле государства, но и полного единства мнений по всем вопросам.

&  Правящая группа теряет власть по четырем причинам. Либо ее победил внешний враг, либо она правит так неумело, что массы поднимают восстание, либо она позволила образоваться сильной и недовольной группе средних, либо потеряла уверенность в себе и желание править. Причины эти не изолированные; обычно в той или иной степени сказываются все четыре. Правящий класс, который сможет предохраниться от них, удержит власть навсегда. В конечном счете решающим фактором является психическое состояние самого правящего класса.

&  Суть олигархического правления не в наследной передаче от отца к сыну, а в стойкости определенного мировоззрения и образа жизни, диктуемых мертвыми живым. Правящая группа — до тех пор правящая группа, пока она в состоянии назначать наследников. Партия озабочена не тем, чтобы увековечить свою кровь, а тем, чтобы увековечить себя. Кто облечен властью — не важно, лишь бы иерархический строй сохранялся неизменным.

&  Первая и простейшая ступень дисциплины, которую могут усвоить даже дети, называется на новоязе самостоп. Самостоп означает как бы инстинктивное умение остановиться на пороге опасной мысли. Сюда входит способность не видеть аналогий, не замечать логических ошибок, неверно истолковывать даже простейший довод, если он враждебен ангсоцу, испытывать скуку и отвращение от хода мыслей, который может привести к ереси. Короче говоря, самостоп означает спасительную глупость. Но глупости недостаточно. Напротив, от правоверного требуется такое же владение своими умственными процессами, как от человека змеи в цирке — своим телом. В конечном счете строй зиждется на том убеждении, что Старший Брат всемогущ, а партия непогрешима. Но поскольку Старший Брат не всемогущ и непогрешимость партии не свойственна, необходима неустанная и ежеминутная гибкость в обращении с фактами. Ключевое слово здесь — белочерный. Как и многие слова новояза, оно обладает двумя противоположными значениями. В применении к оппоненту оно означает привычку бесстыдно утверждать, что черное — это белое, вопреки очевидным фактам. В применении к члену партии — благонамеренную готовность назвать черное белым, если того требует партийная дисциплина. Но не только назвать: еще и верить, что черное — это белое, больше того, знать, что черное — это белое, и забыть, что когда-то ты думал иначе. Для этого требуется непрерывная переделка прошлого, которую позволяет осуществлять система мышления, по сути охватывающая все остальные и именуемая на новоязе двоемыслием.

---

&  Переделка прошлого нужна по двум причинам. Одна из них, второстепенная и, так сказать, профилактическая, заключается в следующем. Партиец, как и пролетарий, терпит нынешние условия отчасти потому, что ему не с чем сравнивать. Он должен быть отрезан от прошлого так же, как от зарубежных стран, ибо ему надо верить, что он живет лучше предков и что уровень материальной обеспеченности неуклонно повышается. Но несравненно более важная причина для исправления прошлого — в том, что надо охранять непогрешимость партии. Речи, статистика, всевозможные документы должны подгоняться под сегодняшний день для доказательства того, что предсказания партии всегда были верны. Мало того: нельзя признавать никаких перемен в доктрине и политической линии. Ибо изменить воззрения или хотя бы политику — это значит признаться в слабости. ...если факты говорят обратное, тогда факты надо изменить. Так непрерывно переписывается история. Эта ежедневная подчистка прошлого, которой занято министерство правды, так же необходима для устойчивости режима, как репрессивная и шпионская работа, выполняемая министерством любви.
    Изменчивость прошлого — главный догмат ангсоца. Утверждается, что события прошлого объективно не существуют, а сохраняются только в письменных документах и в человеческих воспоминаниях. Прошлое есть то, что согласуется с записями и воспоминаниями. А поскольку партия полностью распоряжается документами и умами своих членов, прошлое таково, каким его желает сделать партия. Отсюда же следует, что, хотя прошлое изменчиво, его ни в какой момент не меняли. Ибо если оно воссоздано в том виде, какой сейчас надобен, значит, эта новая версия и есть прошлое и никакого другого прошлого быть не могло. Сказанное справедливо и тогда, когда прошлое событие, как нередко бывает, меняется до неузнаваемости несколько раз в год. В каждое мгновение партия владеет абсолютной истиной; абсолютное же очевидно не может быть иным, чем сейчас. Понятно также, что управление прошлым прежде всего зависит от тренировки памяти. Привести все документы в соответствие с требованиями дня — дело чисто механическое. Но ведь необходимо и помнить, что события происходили так, как требуется. А если необходимо переиначить воспоминания и подделать документы, значит, необходимо забыть, что это сделано. Этому фокусу можно научиться так же, как любому методу умственной работы. И большинство членов партии (а умные и правоверные — все) ему научаются. На староязе это прямо называют "покорением действительности". На новоязе — двоемыслием, хотя двоемыслие включает в себя и многое другое.

&  Двоемыслие означает способность одновременно держаться двух противоположных убеждений. Партийный интеллигент знает, в какую сторону менять свои воспоминания; следовательно, сознает, что мошенничает с действительностью; однако при помощи двоемыслия он уверяет себя, что действительность осталась неприкосновенна. Этот процесс должен быть сознательным, иначе его не осуществишь аккуратно, но должен быть и бессознательным, иначе возникнет ощущение лжи, а значит, и вины. Двоемыслие — душа ангсоца, поскольку партия пользуется намеренным обманом, твердо держа курс к своей цели, а это требует полной честности. Говорить заведомую ложь и одновременно в нее верить, забыть любой факт, ставший неудобным, и извлечь его из забвения, едва он опять понадобился, отрицать существование объективной действительности и учитывать действительность, которую отрицаешь, — все это абсолютно необходимо. Даже пользуясь словом "двоемыслие", необходимо прибегать к двоемыслию. Ибо, пользуясь этим словом, ты признаешь, что мошенничаешь с действительностью; еще один акт двоемыслия — и ты стер это в памяти; и так до бесконечности, причем ложь все время на шаг впереди истины.

&  Все прошлые олигархии лишались власти либо из-за окостенения, либо из-за дряблости. Либо они становились тупыми и самонадеянными, переставали приспосабливаться к новым обстоятельствам и рушились, либо становились либеральными и трусливыми, шли на уступки, когда надо было применить силу, — и опять таки рушились. Иначе говоря, губила их сознательность или, наоборот, атрофия сознания. Успехи партии зиждятся на том, что она создала систему мышления, где оба состояния существуют одновременно. И ни на какой другой интеллектуальной основе ее владычество нерушимым быть не могло. Тому, кто правит и намерен править дальше, необходимо умение искажать чувство реальности. Ибо секрет владычества в том, чтобы вера в свою непогрешимость сочеталась с умением учиться на прошлых ошибках.

&  ...тоньше всех владеют двоемыслием те, кто изобрел двоемыслие и понимает его как грандиозную систему умственного надувательства. В нашем обществе те, кто лучше всех осведомлен о происходящем, меньше всех способны увидеть мир таким, каков он есть. В общем, чем больше понимания, тем сильнее иллюзии: чем умнее, тем безумнее. Наглядный пример — военная истерия, нарастающая по мере того, как мы поднимаемся по социальной лестнице. Наиболее разумное отношение к войне — у покоренных народов на спорных территориях. Для этих народов война — просто нескончаемое бедствие, снова и снова прокатывающееся по их телам, подобно цунами. Какая сторона побеждает, им безразлично. Они знают, что при новых властителях будут делать прежнюю работу и обращаться с ними будут так же, как прежде. Находящиеся в чуть лучшем положении рабочие, которых мы называем "пролами", замечают войну лишь время от времени. Когда надо, их можно возбудить до исступленного гнева или страха, но, предоставленные самим себе, они забывают о ведущейся войне надолго. Подлинный военный энтузиазм мы наблюдаем в рядах партии, особенно внутренней партии. В завоевание мира больше всех верят те, кто знает, что оно невозможно.

&  Если ты в меньшинстве — и даже в единственном числе, — это не значит, что ты безумен. Есть правда и есть неправда, и, если ты держишься правды, пусть наперекор всему свету, ты не безумен.

&  Уинстон не был уверен, что воспользуется бритвой, даже если получит ее в руки. Человеку свойственно жить мгновением, он согласится продлить жизнь хоть на десять минут, даже зная наверняка, что в конце его ждет пытка.

&  — Ведь меня не расстреляют, скажите, Смит? У нас же не расстреливают, если ты ничего не сделал... только за мысли, а мыслям ведь не прикажешь. Я знаю, там разберутся, выслушают. В это я твердо верю. Там же знают, как я старался. Вы-то знаете, что я за человек. Неплохой по-своему. Ума, конечно, небольшого, но увлеченный. Сил для партии не жалел, правда ведь? Как думаете, пятью годами отделаюсь? Ну, пускай десятью. Такой, как я, может принести пользу в лагере. За то, что один раз споткнулся, ведь не расстреляют?

&  Так или иначе, она страдает и, может быть, больше его. Может быть, в эту секунду она кричит от боли. Он подумал: "Если бы я мог спасти Джулию, удвоив собственные мучения, согласился бы я на это? Да, согласился бы". Но решение это было чисто умственное и принято потому, что он считал нужным его принять. Он его не чувствовал. В таком месте чувств не остается, есть только боль и предчувствие боли. Да и возможно ли, испытывая боль, желать по какой бы то ни было причине, чтобы она усилилась?

Далее

Джордж Оруэлл — 1984 (2/5)

Начало

&  Он задумался, как задумывался уже не раз, а не сумасшедший ли он сам. Может быть, сумасшедший тот, кто в меньшинстве, в единственном числе. Когда-то безумием было думать, что Земля вращается вокруг Солнца; сегодня — что прошлое неизменяемо. Возможно, он один придерживается этого убеждения, а раз один, значит — сумасшедший. Но мысль, что он сумасшедший, не очень его тревожила: ужасно, если он вдобавок ошибается.

&  В конце концов партия объявит, что дважды два — пять, и придется в это верить. Рано или поздно она издаст такой указ, к этому неизбежно ведет логика ее власти. Ее философия молчаливо отрицает не только верность твоего восприятия, но и само существование внешнего мира. Ересь из ересей — здравый смысл. И ужасно не то, что тебя убьют за противоположное мнение, а то, что они, может быть, правы. В самом деле, откуда мы знаем, что дважды два — четыре? Или что существует сила тяжести? Или что прошлое нельзя изменить? Если и прошлое и внешний мир существуют только в сознании, а сознанием можно управлять — тогда что?

&  Партия велела тебе не верить своим глазам и ушам. И это ее окончательный, самый важный приказ. Сердце у него упало при мысли о том, какая огромная сила выстроилась против него, с какой легкостью собьет его в споре любой партийный идеолог — хитрыми доводами, которых он не то что опровергнуть — понять не сможет. И однако он прав! Они не правы, а прав он. Очевидное, азбучное, верное надо защищать. Прописная истина истинна — и стой на этом! Прочно существует мир, его законы не меняются. Камни — твердые, вода — мокрая, предмет, лишенный опоры, устремляется к центру Земли. ...Уинстон написал:
Свобода — это возможность сказать, что дважды два — четыре.
    Если дозволено это, все остальное отсюда следует.

&  Но если есть надежда, то она — в пролах. За эту идею надо держаться. Когда выражаешь ее словами, она кажется здравой; когда смотришь на тех, кто мимо тебя проходит, верить в нее — подвижничество.

&  — Да, на вид я именно такая. Хорошая спортсменка. В разведчицах была командиром отряда. Три вечера в неделю занимаюсь общественной работой в Молодежном антиполовом союзе. Часами расклеиваю их паскудные листки по всему Лондону. В шествиях всегда несу транспарант. Всегда с веселым лицом и ни от чего не отлыниваю. Всегда ори с толпой — мое правило. Только так ты в безопасности.

---

&  Это окупается, сказала она, — маскировка. Если соблюдаешь мелкие правила, можно нарушать большие.

&  Любой организованный бунт против партии, поскольку он обречен, представлялся ей глупостью. Умный тот, кто нарушает правила и все-таки остается жив.

&  В отличие от Уинстона она поняла смысл пуританства, насаждаемого партией. Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный мир, который неподвластен партии, а значит, должен быть по возможности уничтожен. Еще важнее то, что половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и в поклонение вождю. Джулия выразила это так:
    — Когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Им это — поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами — просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи?

&  — По сути, это ничего бы не изменило.
    — Тогда почему жалеешь, что не столкнул?
    — Только потому, что действие предпочитаю бездействию. В этой игре, которую мы ведем, выиграть нельзя. Одни неудачи лучше других — вот и все.

&  Из того, что он помнил, не складывалось впечатления о ней как о женщине необыкновенной, а тем более умной; но в ней было какое то благородство, какая то чистота — просто потому, что нормы, которых она придерживалась, были личными. Чувства ее были ее чувствами, их нельзя было изменить извне. Ей не пришло бы в голову, что, если действие безрезультатно, оно бессмысленно. Когда любишь кого-то, ты его любишь, и, если ничего больше не можешь ему дать, ты все-таки даешь ему любовь.

&  ...общий рост благосостояния угрожает иерархическому обществу гибелью, а в каком то смысле и есть уже его гибель. В мире, где рабочий день короток, где каждый сыт и живет в доме с ванной и холодильником, владеет автомобилем или даже самолетом, самая очевидная, а быть может, и самая важная форма неравенства уже исчезла. Став всеобщим, богатство перестает порождать различия. Можно, конечно, вообразить общество, где блага, в смысле личной собственности и удовольствий, будут распределены поровну, а власть останется у маленькой привилегированной касты. Но на деле такое общество не может долго быть устойчивым. Ибо если обеспеченностью и досугом смогут наслаждаться все, то громадная масса людей, отупевших от нищеты, станет грамотной и научится думать самостоятельно; после чего эти люди рано или поздно поймут, что привилегированное меньшинство не выполняет никакой функции, и выбросят его. В конечном счете иерархическое общество зиждется только на нищете и невежестве.

&  Задача состояла в том, чтобы промышленность работала на полных оборотах, не увеличивая количество материальных ценностей в мире. Товары надо производить, но не надо распределять. На практике единственный путь к этому — непрерывная война.
    Сущность войны — уничтожение не только человеческих жизней, но и плодов человеческого труда. Война — это способ разбивать вдребезги, распылять в стратосфере, топить в морской пучине материалы, которые могли бы улучшить народу жизнь и тем самым в конечном счете сделать его разумнее. Даже когда оружие не уничтожается на поле боя, производство его — удобный способ истратить человеческий труд и не произвести ничего для потребления.

&  Теоретически военные усилия всегда планируются так, чтобы поглотить все излишки, которые могли бы остаться после того, как будут удовлетворены минимальные нужды населения. Практически нужды населения всегда недооцениваются, и в результате — хроническая нехватка предметов первой необходимости; но она считается полезной. Это обдуманная политика: держать даже привилегированные слои на грани лишений, ибо общая скудость повышает значение мелких привилегий и тем увеличивает различия между одной группой и другой. По меркам начала XX века даже член внутренней партии ведет аскетическую и многотрудную жизнь. Однако немногие преимущества, которые ему даны, — большая, хорошо оборудованная квартира, одежда из лучшей ткани, лучшего качества пища, табак и напитки, два или три слуги, персональный автомобиль или вертолет — пропастью отделяют его от члена внешней партии, а тот в свою очередь имеет такие же преимущества перед беднейшей массой, которую мы именуем "пролы". Это социальная атмосфера осажденного города, где разница между богатством и нищетой заключается в обладании куском конины. Одновременно благодаря ощущению войны, а следовательно, опасности передача всей власти маленькой верхушке представляется естественным, необходимым условием выживания.

&  У партии две цели: завоевать весь земной шар и навсегда уничтожить возможность независимой мысли. Поэтому она озабочена двумя проблемами. Первая — как вопреки желанию человека узнать, что он думает, и — как за несколько секунд, без предупреждения, убить несколько сот миллионов человек.

&  ...став постоянной, война изменила свой характер.
    В прошлом война, можно сказать, по определению была чем-то, что рано или поздно кончалось — как правило, несомненной победой или поражением. Кроме того, в прошлом война была одним из главных инструментов, не дававших обществу оторваться от физической действительности. Во все времена все правители пытались навязать подданным ложные представления о действительности; но иллюзий, подрывающих военную силу, они позволить себе не могли. Покуда поражение влечет за собой потерю независимости или какой-то другой результат, считающийся нежелательным, поражения надо остерегаться самым серьезным образом. Нельзя игнорировать физические факты. В философии, в религии, в этике, в политике дважды два может равняться пяти, но если вы конструируете пушку или самолет, дважды два должно быть четыре. Недееспособное государство раньше или позже будет побеждено, а дееспособность не может опираться на иллюзии. Кроме того, чтобы быть дееспособным, необходимо умение учиться на уроках прошлого, а для этого надо более или менее точно знать, что происходило в прошлом. Газеты и книги по истории, конечно, всегда страдали пристрастностью и предвзятостью, но фальсификация в сегодняшних масштабах прежде была бы невозможна. Война всегда была стражем здравого рассудка, и, если говорить о правящих классах, вероятно, главным стражем. Пока войну можно было выиграть или проиграть, никакой правящий класс не имел права вести себя совсем безответственно.
    Но когда война становится буквально бесконечной, она перестает быть опасной. Когда война бесконечна, такого понятия, как военная необходимость, нет. Технический прогресс может прекратиться, можно игнорировать и отрицать самые очевидные факты. ... Поскольку сверхдержавы непобедимы, каждая представляет собой отдельную вселенную, где можно предаваться почти любому умственному извращению. Действительность оказывает давление только через обиходную жизнь: надо есть и пить, надо иметь кров и одеваться, нельзя глотать ядовитые вещества, выходить через окно на верхнем этаже и так далее. Между жизнью и смертью, между физическим удовольствием и физической болью разница все-таки есть — но и только. Отрезанный от внешнего мира и от прошлого, гражданин Океании, подобно человеку в межзвездном пространстве, не знает, где верх, где низ. Правители такого государства обладают абсолютной властью, какой не было ни у цезарей, ни у фараонов. Они не должны допустить, чтобы их подопечные мерли от голода в чрезмерных количествах, когда это уже представляет известные неудобства, они должны поддерживать военную технику на одном невысоком уровне; но, коль скоро этот минимум выполнен, они могут извращать действительность так, как им заблагорассудится.
    Таким образом, война, если подходить к ней с мерками прошлых войн, — мошенничество. Она напоминает схватки некоторых жвачных животных, чьи рога растут под таким углом, что они не способны ранить друг друга. Но хотя война нереальна, она не бессмысленна. Она пожирает излишки благ и позволяет поддерживать особую душевную атмосферу, в которой нуждается иерархическое общество. Ныне, как нетрудно видеть, война — дело чисто внутреннее. В прошлом правители всех стран, хотя и понимали порой общность своих интересов, а потому ограничивали разрушительность войн, воевали все-таки друг с другом, и победитель грабил побежденного. В наши дни они друг с другом не воюют. Войну ведет правящая группа против своих подданных, и цель войны — не избежать захвата своей территории, а сохранить общественный строй. Поэтому само слово "война" вводит в заблуждение. Мы, вероятно, не погрешим против истины, если скажем, что, сделавшись постоянной, война перестала быть войной. То особое давление, которое она оказывала на человечество со времен неолита и до начала XX века, исчезло и сменилось чем-то совсем другим. Если бы три державы не воевали, а согласились вечно жить в мире и каждая оставалась бы неприкосновенной в своих границах, результат был бы тот же самый. Каждая была бы замкнутой вселенной, навсегда избавленной от отрезвляющего влияния внешней опасности. Постоянный мир был бы то же самое, что постоянная война. Вот в чем глубинный смысл — хотя большинство членов партии понимают его поверхностно — партийного лозунга ВОЙНА — ЭТО МИР.

Далее

Джордж Оруэлл — 1984 (1/5)

  “Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. ...

&  Из своего окна Уинстон мог прочесть на белом фасаде написанные элегантным шрифтом три партийных лозунга:
            ВОЙНА — ЭТО МИР
            СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО
            НЕЗНАНИЕ — СИЛА

&  Намеревался же он теперь — начать дневник. Это не было противозаконным поступком (противозаконного вообще ничего не существовало, поскольку не существовало больше самих законов), но если дневник обнаружат, Уинстона ожидает смерть или, в лучшем случае, двадцать пять лет каторжного лагеря.

&  Ужасным в двухминутке ненависти было не то, что ты должен разыгрывать роль, а то, что ты просто не мог остаться в стороне. Какие-нибудь тридцать секунд — и притворяться тебе уже не надо. Словно от электрического разряда, нападали на все собрание гнусные корчи страха и мстительности, исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом: люди гримасничали и вопили, превращались в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и ненацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как пламя паяльной лампы.

&  Последствия любого поступка содержатся в самом поступке. Он написал:
    Мыслепреступление не влечет за собой смерть: мыслепреступление ЕСТЬ смерть.
    Теперь, когда он понял, что он мертвец, важно прожить как можно дольше.

---

&  Нынче, к примеру, в 1984 году (если год — 1984-й), Океания воевала с Евразией и состояла в союзе с Остазией. Ни публично, ни с глазу на глаз никто не упоминал о том, что в прошлом отношения трех держав могли быть другими. Уинстон прекрасно знал, что на самом деле Океания воюет с Евразией и дружит с Остазией всего четыре года. Но знал украдкой — и только потому, что его памятью не вполне управляли. Официально союзник и враг никогда не менялись. Океания воюет с Евразией, следовательно, Океания всегда воевала с Евразией. Нынешний враг всегда воплощал в себе абсолютное зло, а значит, ни в прошлом, ни в будущем соглашение с ним немыслимо. ...
    Партия говорит, что Океания никогда не заключала союза с Евразией. Он, Уинстон Смит, знает, что Океания была в союзе с Евразией всего четыре года назад. Но где хранится это знание? Только в его уме, а он, так или иначе, скоро будет уничтожен. И если все принимают ложь, навязанную партией, если во всех документах одна и та же песня, тогда эта ложь поселяется в истории и становится правдой. "Кто управляет прошлым, — гласит партийный лозунг, — тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым". И, однако, прошлое, по природе своей изменяемое, изменению никогда не подвергалось. То, что истинно сейчас, истинно от века и на веки вечные. Все очень просто. Нужна всего навсего непрерывная цепь побед над собственной памятью. Это называется "покорение действительности"; на новоязе — "двоемыслие".
    Уинстон опустил руки и сделал медленный, глубокий вдох. Ум его забрел в лабиринты двоемыслия. Зная, не знать; верить в свою правдивость, излагая обдуманную ложь; придерживаться одновременно двух противоположных мнений, понимая, что одно исключает другое, и быть убежденным в обоих; логикой убивать логику; отвергать мораль, провозглашая ее; полагать, что демократия невозможна и что партия — блюститель демократии; забыть то, что требуется забыть, и снова вызвать в памяти, когда это понадобится, и снова немедленно забыть, и, главное, применять этот процесс к самому процессу — вот в чем самая тонкость: сознательно преодолевать сознание и при этом не сознавать, что занимаешься самогипнозом. И даже слова "двоемыслие" не поймешь, не прибегнув к двоемыслию.

&  Статистика в первоначальном виде — такая же фантазия, как и в исправленном. Чаще всего требуется, чтобы ты высасывал ее из пальца.

&  Он обернулся. Это был его приятель Сайм из исследовательского отдела. "Приятель", пожалуй, не совсем то слово. Приятелей теперь не было, были товарищи; но общество одних товарищей приятнее, чем общество других.

&  — Это прекрасно — уничтожать слова. Главный мусор скопился, конечно в глаголах и прилагательных, но и среди существительных — сотни и сотни лишних. Не только синонимов; есть ведь и антонимы. Ну скажите, для чего нужно слово, которое есть полная противоположность другому? Слово само содержит свою противоположность. Возьмем, например, "голод". Если есть слово "голод", зачем вам "сытость"? "Неголод" ничем не хуже, даже лучше, потому что оно — прямая противоположность, а "сытость" — нет. Или оттенки и степени прилагательных. "Хороший" — для кого хороший? А "плюсовой" исключает субъективность. Опять же, если вам нужно что-то сильнее "плюсового", какой смысл иметь целый набор расплывчатых бесполезных слов — "великолепный", "отличный" и так далее? "Плюс плюсовой" охватывает те же значения, а если нужно еще сильнее — "плюсплюс плюсовой". Конечно, мы и сейчас уже пользуемся этими формами, но в окончательном варианте новояза других просто не останется. В итоге все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами, а по сути, двумя. Вы чувствуете, какая стройность, Уинстон? Идея, разумеется, принадлежит Старшему Брату, — спохватившись, добавил он.

&  Неужели вам непонятно, что задача новояза — сузить горизонты мысли? В конце концов мы сделаем мыслепреступление попросту невозможным — для него не останется слов. Каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом, значение слова будет строго определено, а побочные значения упразднены и забыты. В одиннадцатом издании, мы уже на подходе к этой цели. Но процесс будет продолжаться и тогда, когда нас с вами не будет на свете. С каждым годом все меньше и меньше слов, все yже и yже границы мысли. Разумеется, и теперь для мыслепреступления нет ни оправданий, ни причин. Это только вопрос самодисциплины, управления реальностью. Но в конце концов и в них нужда отпадет. Революция завершится тогда, когда язык станет совершенным. Новояз — это ангсоц, ангсоц — это новояз, — проговорил он с какой-то религиозной умиротворенностью.
    ...Вся литература прошлого будет уничтожена. Чосер, Шекспир, Мильтон, Байрон останутся только в новоязовском варианте, превращенные не просто в нечто иное, а в собственную противоположность. Даже партийная литература станет иной. Даже лозунги изменятся. Откуда взяться лозунгу "Свобода — это рабство", если упразднено само понятие свободы? Атмосфера мышления станет иной. Мышления в нашем современном значении вообще не будет. Правоверный не мыслит — не нуждается в мышлении. Правоверность — состояние бессознательное.

&  — Конечно, нам без бдительности нельзя, — поддакнул Уинстон.
    — Война, сами понимаете, — сказал Парсонс.

&  Он с возмущением думал о своем быте, об условиях жизни. Всегда ли она была такой? Всегда ли был такой вкус у еды? Он окинул взглядом столовую. Низкий потолок, набитый зал, грязные от трения бесчисленных тел стены; обшарпанные металлические столы и стулья, стоящие так тесно, что сталкиваешься локтями с соседом; гнутые ложки, щербатые подносы, грубые белые кружки; все поверхности сальные, в каждой трещине грязь; и кисловатый смешанный запах скверного джина, скверного кофе, подливки с медью и заношенной одежды. Всегда ли так неприятно было твоему желудку и коже, всегда ли было это ощущение, что ты обкраден, обделен? Правда, за всю свою жизнь он не мог припомнить ничего существенно иного. Сколько он себя помнил, еды никогда не было вдоволь, никогда не было целых носков и белья, мебель всегда была обшарпанной и шаткой, комнаты — нетопленными, поезда в метро — переполненными, дома — обветшалыми, хлеб — темным, кофе — гнусным, чай — редкостью, сигареты — считанными: ничего дешевого и в достатке, кроме синтетического джина. Конечно, тело старится, и все для него становится не так, но если тошно тебе от неудобного, грязного, скудного житья, от нескончаемых зим, заскорузлых носков, вечно неисправных лифтов, от ледяной воды, шершавого мыла, от сигареты, распадающейся в пальцах, от странного и мерзкого вкуса пищи, не означает ли это, что такой уклад жизни ненормален? Если он кажется непереносимым — неужели это родовая память нашептывает тебе, что когда-то жили иначе?

&  Добровольный-то шпион и есть самый опасный.

&  Партия стремилась убить половой инстинкт, а раз убить нельзя, то хотя бы извратить и запачкать.

&  В сущности, о пролах знали очень мало. Много и незачем знать. Лишь бы трудились и размножались — а там пусть делают что хотят. Предоставленные сами себе, как скот на равнинах Аргентины, они всегда возвращались к тому образу жизни, который для них естествен, — шли по стопам предков. Они рождаются, растут в грязи, в двенадцать лет начинают работать, переживают короткий период физического расцвета и сексуальности, в двадцать лет женятся, в тридцать уже немолоды, к шестидесяти обычно умирают. Тяжелый физический труд, заботы о доме и детях, мелкие свары с соседями, кино, футбол, пиво и, главное, азартные игры — вот и все, что вмещается в их кругозор. Управлять ими несложно. Среди них всегда вращаются агенты полиции мыслей — выявляют и устраняют тех, кто мог бы стать опасным; но приобщить их к партийной идеологии не стремятся. Считается нежелательным, чтобы пролы испытывали большой интерес к политике. От них требуется лишь примитивный патриотизм — чтобы взывать к нему, когда идет речь об удлинении рабочего дня или о сокращении пайков. А если и овладевает ими недовольство — такое тоже бывало, — это недовольство ни к чему не ведет, ибо из-за отсутствия общих идей обращено оно только против мелких конкретных неприятностей. Большие беды неизменно ускользали от их внимания.

Далее

Борис Акунин — Алмазная колесница

Эраст Фандорин — 11

(1905 и 1878)

  “В тот день, когда ужасный разгром русского флота у острова Цусима приближался к концу и когда об этом кровавом торжестве японцев проносились по Европе лишь первые, тревожные, глухие вести, - в этот самый день штабс-капитан Рыбников, живший в безымянном переулке на Песках, получил следующую телеграмму из Иркутска: "Вышлите немедленно листы следите за больным уплатите расходы". ...

&  Для этого лучше всего восстановить цепочку его поступков, ведь именно поступки характеризуют личность ярче и достовернее всего.

&  Из всех наслаждений, отпущенных человеку, самое изысканное — шевелить мозгами.

&  — А что самое важное, сэнсей? — спросил Э.П.
    — Нужно уметь правильно формулировать вопрос. Это половина дела. А вторая половина — умение услышать ответ.
    Человек весь состоит из вопросов, а жизнь и окружающий мир — из ответов на эти вопросы. Определи последовательность занимающих тебя вопросов, начиная с самых важных. Потом настройся на то, чтобы воспринять ответы.
    Они повсюду — во всяком событии, во всякой вещи.

&  Как можно любить стихотворение, в котором несколько тысяч строк? И зачем так много? Когда поэт сочиняет длинно, это значит, что ему нечего сказать.

---

&  Хокку подобно телесной оболочке, в которой заключена невидимая, неуловимая душа. Тайна спрятана в тесном пространстве между пятью слогами первой строки (она называется ками-но-ку) и семью слогами второй строки (она называется нака-но-ку), а потом меж семью слогами нака-но-ку и пятью слогами последней, третьей строки (она называется симо-но-ку). Хорошее хокку похоже на силуэт прекрасной женщины или на искусно обнаженную часть ее тела. Контур, деталь волнуют куда больше, чем целое.

&  Есть две красоты: красота радости и красота печали. Вы, люди Запада, предпочитаете первую, мы — вторую. Потому что красота радости недолговечна, как полет бабочки. А красота печального прочнее камня. Кто помнит о миллионах счастливых влюбленных, что мирно прожили свою жизнь, состарились и умерли? А о трагической любви сочиняют пьесы, которые живут столетия.

&  — Скажи, что лучше, восход или закат?
    — Странный вопрос. И то и другое — естественные, необходимые явления природы.
    — Вот именно. Мир состоит из Света и Тьмы, из Добра и Зла. Тот, кто придерживается одного Добра, несвободен, похож на путника, осмеливающегося путешествовать только среди бела дня, или на корабль, умеющий плыть лишь при попутном ветре. Истинно силен и свободен тот, кто не боится бродить по темной чаще ночью. Темная чаща — это мир во всей его полноте, это человеческая душа во всей ее противоречивости. Знаешь ли ты о буддизме Большой и Малой Колесниц?
    — Да, слышал. Малая Колесница — это когда человек хочет спастись через самоусовершенствование. Большая Колесница — когда пытаешься спасти не только себя, но и все ч-человечество. Что-то вроде этого.
    — На самом деле эти колесницы суть одно и то же. Обе призывают жить только по правилам Добра. Они предназначены для обычных слабых людей, то есть половинчаты. Сильному человеку связанность Добром ни к чему, ему не надо зажмуривать один глаз, чтоб ненароком не увидеть страшного.
    Есть третья колесница, воссесть на нее дано лишь немногим избранным. Она называется Конгодзе, Алмазная Колесница, потому что своей прочностью она подобна алмазу. Мчаться на ней означает жить по правилам всего мироздания, включая и Зло. А это все равно что жить вовсе без правил и вопреки правилам. Путь Алмазной Колесницы — это Путь к истине через постижение законов Зла. Это тайное учение для посвященных, которые готовы на любые жертвы ради того, чтобы найти себя.
    Путь Алмазной Колесницы учит, что Большой Мир, то есть мир Своей Души, неизмеримо важнее Малого Мира, то есть мира человеческих отношений.
    Спроси сторонника любой религии, кто такой праведник, и ты услышишь: праведник — тот, кто жертвует собой ради других людей. На самом же деле жертвовать собой ради других — наихудшее преступление в глазах Будды. Человек рождается, живет и умирает один на один с Богом. Все прочее — лишь видения, созданные Высшей силой, дабы подвергнуть человека испытанию.
    Великий вероучитель Синран изрек: "Если глубоко вдуматься в волю Будды Амида, то окажется, что все мироздание затеяно ради одного меня".
    Обычные люди мечутся между иллюзорным миром человеческих отношений и истинным миром своей души, постоянно предавая второй во имя первого. Мы же, "крадущиеся", умеем отличить алмаз от угля. Все,что превозносится обычной моралью, для нас пустой звук. Убийство не грех, обман не грех, жестокость не грех — если это нужно, чтобы мчаться в Алмазной Колеснице по назначенному Пути. Преступления, за которые ездоков Большой и Малой Колесниц низвергают в ад, для ездоков Алмазной Колесницы — не более чем средство обрести природу Будды.
    — Если для вас, алмазных ездоков, человеческие отношения ничто и обман не грех, зачем же хранить слово той, кого уже нет в живых? Подумаешь, обещал дочери! Ведь у вас вероломство — добродетель? Убей меня, да и дело с концом. Зачем тратить на меня время, читать мне п-проповеди?
    — Ты одновременно прав и не прав. Прав, потому что нарушить слово, данное погибшей дочери, было бы правильным поступком, который поднял бы меня на более высокую ступень свободы. А не прав, потому что Мидори была мне не просто дочерью. Она была Посвященной, моей попутчицей на Алмазной Колеснице.
    Колесница эта узка, и те, кто едут в ней, должны соблюдать правила — но только по отношению друг к другу. Иначе мы станем толкаться локтями, и Колесница перевернется. Вот единственный закон, которого мы придерживаемся.
    Он гораздо строже Десяти заповедей, которые Будда назначил обычным слабым людям. Наши правила гласят: если сосед по колеснице попросил тебя умереть, сделай это; даже если он попросил тебя выпрыгнуть из Колесницы, сделай это — иначе тебе не доехать Туда, куда ты стремишься. Что по сравнению с этим маленькая прихоть Мидори?
    Неважно, во что ты веришь и какому делу посвящаешь свою жизнь — Будде это все равно. Важно быть верным своему делу — вот в чем суть, ибо тогда ты верен себе и своей душе, а значит верен и Будде. Мы, синоби, служим за деньги заказчику и, если нужно, с легкостью отдаем свою жизнь — но не ради денег и тем более не ради заказчика, которого мы часто презираем. Мы верны Верности и служим Службе. Все вокруг теплые и горячие, только мы всегда холодны, но наш ледяной холод обжигает сильнее пламени.
    Я расскажу тебе истинное предание о словах Будды, известное немногим посвященным. Однажды Всевышний предстал перед бодхисатвами и сказал им: "Если вы убиваете живое, изощряетесь во лжи, воруете, жрете испражнения и запиваете их мочой — лишь тогда вы станете Буддой. Если будете прелюбодействовать с матерью, сестрой, дочерью и совершите тысячу иных злодейств, вам уготовано высокое место в Царстве Будды". Добродетельные бодхисатвы пришли в ужас от этих слов, задрожали и пали на землю.
    — И правильно сделали! — заметил Фандорин.
    — Нет. Они не поняли, о чем говорил Всевышний. Он говорил о том, что Добра и Зла на самом деле не существует. Первая заповедь и вашей религии, и нашей: не убивай живое. Скажи мне: убить — это хорошо или плохо?
    — Плохо.
    — А убить тигрицу, напавшую на ребенка, хорошо или плохо?
    — Хорошо.
    — Для кого хорошо: для ребенка или для тигрицы и ее тигрят? Об этом и толковал святым существам Будда. Разве перечисленные Им поступки, которые показались бодхисатвам такой мерзостью, не могут при определенном стечении обстоятельств оказаться проявлением высшего благородства или самопожертвования? Подумай, прежде чем отвечать.
    — Наверное, могут...
    — А если так, то многого ли стоят заповеди, ограничивающие Зло? Кто-то должен в совершенстве владеть искусством Зла, чтобы оно из страшного врага превратилось в послушного раба.
    Алмазная Колесница — Путь для людей, которые живут убийством, воровством и всеми прочими смертными грехами, но при этом не утрачивают надежды достичь Нирваны. Нас не может быть много, но мы должны быть и мы всегда есть. Мы нужны миру, и Будда помнит о нас. Мы такие же его слуги, как все прочие. Мы — нож, которым Он перерезает пуповину, и ноготь, которым Он сдирает коросту с тела.

  ... Вот эта фраза: YOU CAN LOVE.”

Любовник смерти (Эраст Фандорин—10)

Нефритовые четки (Эраст Фандорин—12)

Джордж Мартин — Буря мечей

Песнь льда и пламени — 3

  “День был серый, стоял жестокий холод, и собаки не хотели брать след. ...

&  Воля — штука опасная, но со временем ты привыкаешь к ее вкусу.

&  Один голос может солгать, но из множества всегда добывается истина.

&  — Самые большие глупцы зачастую оказываются умнее тех, кто смеется над ними.

&  Не может мужчина кормиться всю жизнь из чашки для подаяний, оставаясь при этом мужчиной.

&  — Вы не боялись говорить правду королям, отчего же вы лжете себе? Раскройте глаза, сир рыцарь.
    — И что же я должен увидеть, когда их раскрою?
    — То, как устроен мир. Истина повсюду, стоит только посмотреть. Ночь темна и полна ужасов, день ярок, прекрасен и полон надежд. Одна черна, другой бел. Есть лед и есть огонь, любовь и ненависть, горькое и сладкое, мужчина и женщина, боль и удовольствие, зима и лето, добро и зло. Жизнь и смерть. Повсюду противоположности, повсюду война.
    — Война?
    — Да. Сторон две, Луковый Рыцарь. Не семь, не одна, не сто и не тысяча. Две. Война идет от начала времен, и прежде чем она закончится, каждый человек должен выбрать одну из сторон.

&  Если это так дурно, думал он, почему тогда боги сделали это таким приятным?

&  — Даже храбрые люди притворяются порой слепыми, боясь что-то увидеть...

&  — Тот, кто боится сражений, не одерживает побед.

&  — Есть старые наемники и есть храбрые наемники, но храбрых старых наемников не бывает.

---

&  Насмехаться над этим созданием было так легко, что всякое удовольствие пропадало.

&  Умелая угроза бывает порой красноречивее удара.

&  Когда корову уже подоили, сливки обратно в вымя не вернешь.

&  — Эй, дурак! — крикнула старушка. — Спой-ка нам песню, да подлиннее. "Медведь и прекрасная дева" подойдет в самый раз.
    — Еще как подойдет! — согласился шут. — Прикажете петь, стоя на голове, миледи?
    — А что, от этого песня будет лучше звучать?
    — Нет.
    — Тогда пой, стоя на ногах, не то с тебя шапка свалится, а голову ты, сколько я помню, отродясь не мыл.

&  — А когда и я стану вольным, — спросил ее Джон, — буду я волен уйти?
    — Ясное дело. А мы будем вольны тебя убить. Воля — штука опасная, но со временем ты привыкаешь к ее вкусу.

&  Умные люди вынашивают честолюбивые планы.

&  Не всякий, кто говорит с тобой ласково, тебе друг.

&  Дела, как говорит Манс, правдивее слов.

&  — Ему шестнадцать, а в этом возрасте любовь, похоть и честь всегда перевешивают рассудок.

&  Любое деяние может стать молитвой, если мы вкладываем в него все свое старание.

&  — Даже те, кто склонил колено, могут желать в душе возвращения драконов.
    — Могут... — повторила Дени. Какое скользкое слово — на любом языке.

&  Старые сказки — как старые друзья, которых надо навещать время от времени.

&  — Я не собирался тебя похищать, — возражал Джон. — Я даже не знал, что ты девушка, пока не приставил нож тебе к горлу.
    — Если ты не собираешься убивать кого-то, но все-таки убиваешь, он от этого делается не менее мертвым, — стояла на своем Игритт.

&  — Валор моргулис, — на высоком валирийском сказала Миссандея.
    — Это верно, все люди смертны…

&  Для каждого дела есть свое орудие, и для каждого орудия — свое дело.

&  — Рыцарь — это меч верхом на коне. Все прочее — обеты, помазание и поклонение прекрасным дамам — всего лишь ленточки, которые повязывают на этот меч. Может, эти ленточки делают меч красивее, но убивать они ему не мешают.

&  Мудрый король советуется сам с собой.

&  Нет большей дуры, чем старая дура.

&  — Как же он тогда тебя не узнал?
    — Это дурачье считает ниже своего достоинства разглядывать какого-то вшивого мужика. Если держать глаза вниз, говорить уважительно и почаще повторять "сир", они тебя вовсе не заметят. Они обращают больше внимания на лошадей, чем на простолюдинов.

&  Когда твои враги бросают тебе вызов, ты должен встречать их сталью и огнем, но когда они преклоняют колени — протяни им руку и помоги встать. Иначе никто больше не упадет перед тобой на колени. А тот, кто постоянно повторяет "я король", не заслуживает этого звания.

&  Для военачальника легкие не менее важны, чем правая рука. "Каким бы храбрым или талантливым ни был полководец, от этого не будет толку, если его команды никто не услышит".

&  Приняв командование над Младшими Сыновьями, он объявил себя ветераном ста сражений. "Не стану, правда, говорить, что храбро сражался в каждом из них, — признался он. — Есть старые наемники и есть храбрые наемники, но храбрых старых наемников не бывает".

&  Умный контрабандист не должен пускать пыль в глаза и обращать на себя нежелательное внимание.

&  Жертва не бывает легкой, Давос, — иначе это не жертва.

&  Когда противник падает, его рост уже не важен.

&  Все люди чего-нибудь да хотят, Алейна. И зная, чего хочет тот или иной человек, вы получаете понятие, кто он и как им управлять.

&  Запрокинув голову, он выжал сок апельсина себе в рот.
    — Сок я люблю, но не выношу, когда руки липкие, — пожаловался он, вытирая пальцы. — Руки должны быть чистыми, Санса. Что бы вы ни делали, всегда заботьтесь о чистоте своих рук.

&  — Все тянется издавна — от наших отцов и матерей и еще дальше, от дедов и прадедов. Мы марионетки в руках тех, кто жил до нас, а когда-нибудь наши дети запляшут на нитках, натянутых нами.

&  Суровость не делает правосудие менее справедливым.

&  Неудивительно, что он отказывается жениться: зачем покупать корову, когда можно доить чужих?

  ... Корчась и дрыгая ногами, он поднимался все выше и выше.”

Битва королей (Песнь льда и пламени — 2)

Пир для воронов (Песнь льда и пламени — 4)

[ Post # One Thousand First. Yo-ho-ho ]

Артуро Перес-Реверте — Клуб Дюма, или Тень Ришелье

  “Сверкнула вспышка, и на стену упала тень повешенного. ...

&  — Когда бутылка содержит нечто белое, легко предположить, что там молоко.

&  Читатель должен приготовиться к тому, что он станет свидетелем самых жестоких сцен.

Э.Сю. "Парижские тайны"

&  Корсо чуть помедлил, ровно столько, сколько понадобилось, чтобы Лиана Тайллефер начала нетерпеливо постукивать рукой по подлокотнику.
    — Его зовут Ла-Понте, — выпалил наконец Корсо. Это был еще один из его трюков: делать вид, что собеседник одержал над ним победу, хотя уступки на самом деле были совсем незначительными.

&  Человек никогда точно не знает, что кроется в темных безднах его души — какие глупости и нелепости.

&  Есть книги для продажи и есть книги, которые надо оставлять себе. Что касается последних... Библиофилия — род религии, и это на всю жизнь...

&  — ... В этом преимущество богатых — для грязной работы можно нанимать других. А самому оставаться чистым.

&  — ... Итак, ваше мнение?
    — Мое мнение никакой роли не играет. Бывает, что адвокаты не верят в невиновность своих подзащитных и тем не менее добиваются их оправдания.
    — Это мне и нужно. Я плачу не за веру, а за рвение и результат.

&  Джордано Бруно забыл золотое правило выживания: sapere, tacere. Знать и молчать.

&  — Иногда я задаюсь вопросом: а способны ли вы вообще во что-нибудь верить?
    Корсо сделал вид, что задумался, потом пожал плечами:
    — Были времена, когда кое во что я верил... Но тогда я был молодым и жестоким. Теперь мне сорок пять — и я сделался старым и жестоким.

&  — Есть вещи, в которые я верю. От которых пульс бьется чаще.
    — Например, деньги?
    — Не смейтесь. Деньги — ключ, открывающий людям потайные двери.

&  Откуда он явился, не знаю. Но куда направляется, могу вам сказать: в преисподнюю.

А.Дюма. "Граф Монте-Кристо"

---

&  Она искала фотографии, какие-нибудь мелочи, которые помогли бы составить хоть какое-то мнение о хозяине дома. Так ничего и не обнаружив, она подняла бровь — досадливо и надменно. Наконец внимание ее привлекла сабля.
    — Вы коллекционируете шпаги?
    Такой вывод назывался логическим умозаключением. Индуктивного типа. По крайней мере, подумал Корсо с облегчением, способность Лианы Тайллефер выходить из затруднительных ситуаций не соответствует ее великолепной внешности. Если, конечно, она над ним не издевается. Поэтому он счел за лучшее криво и двусмысленно улыбнуться:
    — Да, коллекционирую — вот эту. И называется она саблей.
    Женщина рассеянно кивнула. Понять, дура она или хорошая актриса, было невозможно.

&  Она чуть изменила позу, и юбка поползла вверх, приоткрыв белую полоску кожи над черными подвязками и соблазняя тем, что скрывалось еще выше — там, где все тайны сливаются в одну-единственную, древнюю, как само Время.

&  Над его головой висели солнечные часы с римскими цифрами, но теперь они времени не показывали. Над часами он прочитал: "Omnes vulnerant, postuma necat". Все ранят, перевел он, последняя убивает.

&  Святотатство немыслимо без веры... Только верующий способен совершить его и осознать, что именно он совершает, оценить ужасный смысл поступка. Мы никогда не испытали бы ужаса при осквернении святынь, нам безразличных; это все равно что богохульствовать, не адресуясь к конкретному богу.

&  Каждый человек выглядит на столько, сколько он пережил и сколько прочитал.

&  Корсо, когда давал чаевые или подкупал кого-то, умел особым образом пожать плечами — мол, нынче я тебе, завтра ты мне, — отчего все дело обретало форму дружеского взаимообмена, почти сообщничества, и трудно было понять, кто и кому в действительности оказывает услугу.

&  Фильмы со счастливым концом... Среди тех грандиозных обманов, которым она охотно и слепо верила, фильмы со счастливыми финалами были самой большой нелепостью. Там герои ели куропаток и всегда любили друг друга, и казалось, что результат уравнения просто не может не быть окончательным и бесспорным. И никаких вопросов о том, сколько же длятся любовь, счастье в этом самом "всегда", которое на самом-то деле дробится на жизни, годы, месяцы. И даже на дни. Пока не наступил неизбежный финал, их с Никон финал, она и мысли не допускала, что герой недели через две может потонуть на своем корабле, натолкнувшись на подводный риф у Гебридских островов. Или что героиню через три месяца собьет автомобиль. Или события будут развиваться совсем иначе: кто-то заведет любовника, кто-то почувствует раздражение и скуку, кто-то решит перечеркнуть прожитое. А сколько бессонных ночей, сколько слез и недомолвок, сколько одиночества последовало за тем поцелуем? Может быть, героя в сорок лет свел в могилу рак. А героиня дожила до восьмидесяти в приюте для престарелых... Красавец-офицер превратился в развалину, ведь геройские раны неизбежно оставляют по себе уродливые шрамы, а победы его забылись и никого больше не интересуют. Какие драмы переживают они, уже состарившиеся, когда у них не хватает сил ни на борьбу, ни на сопротивление и их швыряет туда-сюда мировой ураган, и они беззащитны перед людской глупостью, жестокостью и подлостью.

&  В этот момент вас начинает бить дрожь от предчувствия охоты. Но разве дрожали бы вы, если бы я был точен, как железнодорожный справочник?

А. Конан Дойл. "Долина ужаса"

&  — Как раз это и было самым сложным: усвоить характер игры, примерить на себя вымысел, погрузиться в сюжет, перенять его логику, ту, которой требует текст, и отказаться от логики внешнего мира... И тогда продолжать уже легко, потому что, если в реальности многое происходит случайно, в литературе почти все подгоняется под логические законы.
    Красный ноготь Лианы Тайллефер застыл в неподвижности.
    — И в романах тоже? — спросила она.
    — В романах прежде всего. Там, если главный герой наделен логикой преступника, он неизбежно возвращается в исходную точку. Именно поэтому в финале обязательно происходит встреча героя и предателя, сыщика и убийцы.

&  — Знаете, свобода действий в рамках неукоснительных правил самоценна и щекочет нервы, радует возможностью поступать не так, как принято в повседневной жизни...

&  Дети живут игрой, и они — самые лучшие читатели: они все делают с величайшей серьезностью. По сути, игра — это единственная по-настоящему серьезная вещь; в ней нет места скепсису, не так ли?.. Верь — не верь, но коли хочешь участвовать, будь добр подчиняться правилам. Только тот, кто соблюдает эти правила или по крайней мере знает их и учитывает, может уповать на победу... То же самое происходит при чтении книги: надо поверить и в интригу, и в персонажей, чтобы повествование доставило удовольствие.

&  — Мы никогда не остаемся с книгой наедине, не правда ли? Каждая страница напоминает нам какой-нибудь из прожитых дней и помогает воскресить те чувства, что наполняли его. Счастливые часы отмечены мелом, печальные — углем... Где именно я тогда находился? Какой принц назвал меня своим другом, какой нищий — братом?..

&  — Проклятие! Вот уж затруднение, — сказал Портос. — В прежние времена нам никогда не приходилось вдаваться в подробности. Дрались, потому что дрались.

А. Дюма. "Виконт де Бражелон"

&  — Ты уже давно расплатился, Корсо. И продолжаешь платить. Забавная привычка — откладывать все на конец, чтобы было похоже на последний акт в трагедии... Ведь каждый тащит на себе свое проклятие с самого начала.

&  — Но почему я? Почему ты не выбрала кого-то из другого лагеря, из тех, что всегда побеждают?.. Ведь я выигрываю сражения только в масштабе один к пяти тысячам.
    — Потому что мудрость никогда не побеждает. ...

  ... И каждый получает такого дьявола, какого заслуживает.”

Роберт Асприн — МИФические личности

Мифология № 5

Mything Persons

*  Дела всегда могут обстоять и хуже!

*  Поощрение сотрудников высказываться на равных определенно имело свои недостатки.

*  В душе у меня произошла короткая схватка и, как обычно, здравый смысл проиграл.

*  А чем плохо совершить иной раз небольшое безвредное преступление?

*  Как однажды сказал мне мой мудрый старый наставник, когда я столкнулся со схожей дилеммой, какая разница, что о тебе подумают? Все равно им не полагается знать, что это ты. В этом-то и заключается вся идея личины.

*  Игнорировать неприятные элементы операции — не лучший способ к ним подготовиться.

---

*  Что-то не пойму. Вы не могли бы прокрутить это снова... помедленней?

*  Нет смысла пугать себя больше, чем требуется, пока не появятся сведения, подкрепляющие эти страхи.

*  Хотя им и известно, что я такой же новичок в этой местности, как и они, выбор пути почему-то выпал на мою долю.

*  Сперва давай решим, кто ведет, а кто следует.

*  Давайте просто принимать все за чистую монету и считать его действительно таким милым, каким он кажется... ради нашего общего душевного спокойствия.

*  Честный мошенник и нелеп, и раздражает. Ааз часто указывал мне на это, когда какой-нибудь принцип в моей этике не позволял мне согласиться с одним из его замыслов, и теперь я начинал понимать, что он имел в виду.

*  Кажется, сколько ни планируй, все равно всегда подвертывается что-то непредвиденное.

*  Если бы мне потребовалось найти нашим неудачам какую-то одну причину, то я бы назвал... излишнее планирование. Я имею в виду, что после нескольких недель инструктажа и тренировок становишься чересчур уверенным в своих силах, и поэтому когда что-то выходит не так, то просто теряешься, понимаете, что я имею в виду?

*  Говоря откровенно, а кого, собственно, это волнует? — бросил мой партнер, демонстрируя во всем блеске обаяние и любознательность, придающие ему такое очарование.

*  Хоть я и признаю, что моя репутация в целом небезупречна, но не собираюсь мириться с ложным обвинением в убийстве... равно как и с чьими угодно попытками выставить меня дураком!

*  Пребывание на вершине связано с высокой ценой, и я совсем не уверен, хочу ли ее выплачивать...

*  Хоть и приятно знать глубину чувств своих друзей, но гораздо уютнее ощущать ее за привычным взаимным подтруниванием. Открытую искренность по большей части труднее принять, чем дружеский смех.

*  В основе величия лежит смирение.


---------- Лучшие «эпиграфы»

До определенного момента репутация — отличная штука. После него она становится мукой.

Д. Жуан

Для успешного планирования нужна надежная информация.

Х. Колумб

Бесполезно пытаться что-либо планировать, готовясь к неожиданному... по определению!

А. Хичкок

Чтобы выжить, надо уметь приспосабливаться к меняющимся ситуациям.

Тиранозаврус Рекс

Успокойся, Джули. Все поймут.

Ромео

Предыдущий МИФ

Следующий МИФ