& Мировых историй не просто больше, чем одна, и даже не по одному экземпляру на каждого из нас, их по нескольку штук на каждого, сколько нам нужно, столько, сколько могут наши головы и наши жаждущие сердца.
& Что заставляет людей любить друг друга? Какое им дело до других? Почему дети любят родителей, а родители детей? Отчего мужья любят жен, женщины — мужчин; что это значит, когда говорят: он у меня вот уже где сидит, но все-таки я его люблю?
& Что это за путешествие, как оно совершалось, как человек обретал силы для того, чтобы дух его мог подняться в такую даль? Джордано читал слова Поймандра, обращенные к Гермесу:
Все существа — в Боге, но не так, словно помещены куда-то; не более чем они помещаются в невещественной способности представления. Ты сам знаешь это: направь душу свою в Индию, за далекие моря, и сие совершится мгновенно. Для путешествий на небеса душе не нужны крылья, и ничто не может воспрепятствовать ей отправиться туда. И коли возжелаешь проникнуть сквозь свод вселенной и увидеть, что там за ним — если там есть что-нибудь, — можешь сделать это.
Видишь, какой мощью и скоростью ты обладаешь? Так нужно представлять себе и Бога. Все вещи содержатся в Боге — все, и сама вселенная, и он сам — точно так же как мысли содержатся в уме. Ты не сможешь понять Бога, пока не станешь сам как Бог, хотя постичь Бога невозможно, поскольку подобное понятно лишь подобному.
Поэтому сделайся огромным, беспредельным; одним рывком освободись от своего тела. Поднимись над Временем и стань Вечностью: тогда начнешь ты понимать Бога. Поверь, что тебе как Богу под силу все; сочти себя бессмертным, способным все постичь, все искусства, все науки, природу каждой живой твари. Заберись выше самой высокой выси; нырни глубже самой глубокой глубины. Вбери в себя ощущения всех сотворенных существ, огня и воды, холода и жары, влаги и сухости, вообрази себя присутствующим всюду на суше и на море, в звериных норах, представь себя еще не рожденным, в лоне своей матери, подростком, старым, мертвым, по ту сторону смерти. Если сможешь объять мыслью разом все вещи, все времена, места, субстанции, качества, количества, тогда сумеешь ты постичь Бога.
& Что бы он там ни объяснял себе, своим студентам или своим учителям, если он и в самом деле что-то и искал в тех кусочках прошлого, которые собирал и изучал с таким усердием и вниманием, — так это подтверждения одной простой истине, в которой всегда хотел удостовериться: что вещи не обязаны быть такими и только такими, какими являются в данный момент, здесь и сейчас.
& Последнее желание: оно же, в общем, и единственное. Чтобы вещи могли быть не такими, какие они есть, а немножко другими. Не то чтобы лучше, или не во всех отношениях лучше, может быть, больше, насыщеннее тем или иным содержанием, но главное — совсем другими. Новыми. Чтобы я, Пирс Моффет, убедился в том, что когда-то было так, как было, — а сейчас уже не так; чтобы я узнал: однажды все переменилось — а значит, может быть опять переиначено, сформовано заново, по-другому. Тогда, может быть, мое сердце освободится наконец от этой печали.
& До каких пор можно идти в лес? Старая школьная загадка. Ответ: до середины. Потом уже идешь из леса. Но как ей узнать, что половина пути уже пройдена? Пока она не узнает этого, каждый шаг будет казаться шагом, все дальше уводящим в лес: каждый шаг будет новым началом.
& Нет, нет, нет, говорил он Джулии, нет, все эти розенкрейцеры, хранящие свои тайные истории, передавая их через века зашифрованными в книгах, где все означает противоположное тому, что написано, и пытающиеся повлиять на судьбы империи, таясь за тронами королей и Пап, — и всякие прочие тайные общества, вольные каменщики, иллюминаты — вовсе не являлись движущей силой истории. Неужели ты не видишь, говорил он ей, правда на самом деле куда интереснее: тайные общества не обладали в исторической действительности реальной силой, но представление о том, что тайные общества обладают ею, действительно обладало такой силой.
& Почему я обязан жить в двух мирах, вопрошал Пирс, почему. Неужели мы все живем в этих двух мирах, в мире внешнем, который реален, но чужд нам, и мире внутреннем, который имеет смысл и вызывает слезы сопереживания у нас, когда мы входим в него, — или только на мою долю выпала эта напасть.
& Момент перемены, значимый для Пирса миг, тоже не должен был пережить самой по себе происшедшей с миром перемены, вот и все. Вместе со всеми прочими, равными ему моментами, он вернулся в привычный мир, в мир, который здесь и сейчас, который всегда под рукой, который отныне и во веки веков будет вытравливать за корму бесконечную череду одинаковых с виду моментов, один за другим, один ничем не лучше другого, во веки веков.
Да.
Если не принимать во внимание того обстоятельства, что отныне и во веки веков, не часто, но время от времени те, кто сможет пережить такого рода момент, будут испытывать острое ощущение, что их жизнь распалась надвое, что детство их, дальняя его часть, находится не только в прошлом, но и в совершенно другом мире: печальная уверенность — доказательств в пользу которой нельзя предоставить или даже просто представить себе, — что вещи, из которых состояло детство: апельсин сорта "нехи" и испачканные кроссовки, звуки мессы, книжки по географии, комиксы, города и поселки, собаки, камни, розы, — ничуть не похожи на те, из которых состоит нынешний мир.
& Пирс вышел из кабинета и, пройдя через темный дом, выбрался на яркий полуденный свет. Незаметно, но непрерывно, со скоростью в одну секунду за секунду, мир превращался из того, каким был, в тот, каким должен стать.
... — Мы тоже, — ответила Роузи и показала ему, что они набрали у Крафта в саду: огромные охапки цветов, которые могли так и осыпаться незамеченными, роскошные маки и розы, круглые маргаритки, лилии и синие люпины.”
Любовь и сон (Эгипет—2) (будет (בהנ"ו))
Комментариев нет:
Отправить комментарий