Крыса-1
風の歌を聴け (Kaze no uta wo kike)
Hear the Wind Sing
風の歌を聴け (Kaze no uta wo kike)
Hear the Wind Sing
* ...пока продолжаешь учиться чему-то новому, старение не так мучительно. Это если рассуждать абстрактно.* Если же вам требуются искусство и литература, то вы должны почитать греков. Ведь для того, чтобы родилось истинное искусство, совершенно необходим рабовладельческий строй. У древних греков рабы возделывали поля, готовили пищу и гребли на галерах — в то время как горожане предавались стихосложению и упражнениям в математике под средиземноморским солнцем. И это было искусство.
А какой текст может написать человек, посреди ночи роющийся в холодильнике на спящей кухне? Только вот такой и может.
* — Жить пятьдесят лет, думая — это, вообще говоря, гораздо утомительнее, чем жить пять тысяч лет, ни о чем не думая. Правильно?
А ведь правильно...
* В романе Крысы я бы отметил два положительных момента. Во-первых, там нет сцен секса, а во-вторых, никто не умер. Ни к чему заставлять людей помирать или спать с женщинами — они этим заняты и без того. Такая порода.
* Рассказывать про людей, которых больше нет, всегда трудно. А про женщин, которые умерли в молодости, еще труднее. Они ведь навсегда остались молодыми... А мы, оставшиеся жить, стареем. Каждый год, каждый месяц и каждый день. Мне иногда кажется, что я старею каждый час. И что самое страшное, так оно и есть.
* Было время, когда все хотели выглядеть крутыми.
Незадолго до окончания школы я решил вести себя так, чтобы наружу выходило не более половины моих сокровенных мыслей. Зачем я так решил, уже не помню — но выполнял это строго в течение нескольких лет. А потом вдруг обнаружил, что и вовсе разучился выражать словами более половины того, что думаю. Каким образом это связано с крутостью, мне не совсем понятно. По-английски это называется cool, "холодный" — в этом смысле меня можно сравнить со старым холодильником, который не размораживали целый год.
* На самом-то деле сильных людей нигде нет — есть только те, которые делают вид.
* Множество вещей проносится мимо нас — их никому не ухватить.
Так мы и живем.
* "Такой вещи, как идеальный текст, не существует. Как не существует идеального отчаяния".
Это сказал мне один писатель, с которым я случайно познакомился в студенческие годы. Что это означало на самом деле, я понял значительно позже, но тогда это служило, по меньшей мере, неким утешением. Идеальных текстов не бывает — и все. Тем не менее, всякий раз, как дело доходило до того, чтобы что-нибудь написать, на меня накатывало отчаяние. Потому что сфера предметов, о которых я мог бы написать, была ограничена. Например, про слона я еще мог что-то написать, а вот про то, как со слоном обращаться — уже, пожалуй, ничего. Такие дела.
* Я тихо сидел с закрытым ртом, ничего не рассказывая. И так встретил последний год, который оставался мне до тридцатника.
А сейчас думаю: дай-ка расскажу.
Конечно, это не решит ни одной проблемы, и, боюсь, после моего рассказа все останется на своих местах. В конце концов, написание текста не есть средство самоисцеления — это всего лишь слабая попытка на пути к самоисцелению. Однако, честно все рассказать — чертовски трудно. Чем больше я стараюсь быть честным, тем глубже тонут во мраке правильные слова.
* "Когда душа темна, видишь только темные сны. А если совсем темная — то и вовсе никаких." Так всегда говорила моя покойная бабушка.
Первое, что я сделал в ночь, когда бабушка умерла — протянул руку и тихонько опустил ей веки. В это мгновение сон, который она видела 79 лет, тихо прекратился, как короткий летний дождь, бивший по мостовой. Не осталось ничего.
* И еще насчет текста. Последний раз.
Написание текста для меня — процесс мучительный. Бывает, за целый месяц ничего путного не написать. Еще бывает, что пишешь три дня и три ночи — а написанное потом все истолкуют как нибудь не так.
Но вместе с тем, написание текста — процесс радостный. Ему гораздо легче придать смысл, чем жизни со всеми ее тяготами.
Когда подростком я обратил внимание на этот факт, то так удивился, что добрую неделю ходил как онемевший. Казалось, стоит мне чуть пошевелить мозгами, как весь мир поменяет свои ценности, и время потечет по другому... Все будет, как я захочу. К сожалению, лишь значительно позже я обнаружил, что это ловушка.
* Я разделил свой блокнот линией на две половины и выписал в правую все, чего достиг за это время, а в левую — все, что потерял. Потерял, растоптал, бросил, принес в жертву, предал... До конца перечислить так и не смог.
* Между нашими попытками что-то осознать и действительным осознанием лежит глубокая пропасть.
* — А знаешь, почему я богатых не люблю?
Я крутанул головой — мол, не знаю.
— Потому что, вообще говоря, богатые совсем мозгами не шевелят. Без фонаря и линейки они и жопу себе почесать не смогут.
— Понятно.
— Эти сволочи о главном не думают. Прикидываются только, что думают. А все почему?
— Ну, почему?
— Не надо им это. Конечно, чтобы стать богатым, голова немножко нужна. А чтобы им оставаться — уже нет. Это как спутник, ему тоже бензина не надо. Знай себе крутись. А я не такой, и ты тоже не такой. Нам, чтобы жить, надо обо всем думать. От завтрашней погоды и до размера затычки в ванной. Правильно?
— Ага.
— Ну вот.
— Но ведь в конце концов все умрут, — закинул я удочку.
— Да это-то конечно. Все когда-нибудь умрут. Но до этого надо еще полсотни лет жить. А жить пятьдесят лет, думая — это, вообще говоря, гораздо утомительнее, чем жить пять тысяч лет, ни о чем не думая. Правильно?
А ведь правильно...
* — А зачем ты книжки читаешь?
— А зачем ты пиво пьешь?
Он крепко задумался. Минут через пять произнес:
— В пиве что хорошо? Оно все в мочу уходит, без остатка. Как всухую выиграл у кого-нибудь.
Он сказал это и воззрился на меня, жующего.
— А зачем ты книжки читаешь?
Я проглотил последний кусок ставриды вместе с пивом и убрал тарелку. Рядом лежал недочитанный том "Воспитания чувств". Я взял его и с шуршанием пробежался по страницам.
— Затем, что Флобер уже помер!
— А живых не читаешь?
— Живых читать никакого проку нет.
— Почему?
— Потому что мертвым почти все можно простить.
Крыса опять задумался.
— А живым что — нельзя почти все простить?
— Живым? Я об этом как-то серьезно не думал... Но если они тебя совсем в угол загонят, как ты их тогда простишь? Наверное, не простишь...
— А что будешь делать, если не простишь?
— Уткнусь в подушку и усну.
* Раз в неделю, во второй половине воскресенья, пересаживаясь с поезда на автобус, я добирался до докторского дома, где в ходе лечения потреблял кофейные рулеты, яблочные пироги, сладкие плюшки и медовые рогалики. Через год такой терапии я был вынужден обратиться к дантисту.
* — Цивилизация есть передача информации, — говорил мой доктор. — Если ты чего-то не можешь выразить, то этого "чего-то" как бы не существует. Вроде и есть, а на самом деле нет.
* Когда долго смотришь на море, начинаешь скучать по людям, а когда долго смотришь на людей — по морю. Странно это.
* Мне двадцать один год. Говорить об этом можно долго.
Еще достаточно молод, но раньше был моложе. Если это не нравится, можно лишь дождаться воскресного утра и прыгнуть с крыши Эмпайр Стэйт Билдинг.
* Третья девчонка, с которой я спал, называла мой пенис "raison d'etre". "Оправдание бытия". {...}
Когда-то я подумывал написать небольшое эссе про человеческие raison d'etre. Написать не написал, но в процессе обдумывания завел себе замечательную привычку — все на свете переводить в численный эквивалент. Эта привычка не отпускала меня месяцев восемь. Когда я ехал в электричке, то пересчитывал пассажиров. Когда шел по лестнице — считал ступеньки. А когда совсем нечем было заняться, измерял себе пульс. Согласно записям, за это время, а именно с пятнадцатого августа 1969 года по третье апреля следующего, я посетил 358 лекций, совершил 54 половых акта и выкурил 6921 сигарету. Я всерьез полагал тогда, что подобные численные эквиваленты о чем-то поведают людям. А коль скоро существует это "что-то", о чем они поведают, то со всей очевидностью существую и я! Оказалось однако, что в действительности людям нет никакого дела до числа сигарет, которые я выкурил, или количества ступенек, на которые я поднялся. Им нет дела даже до размеров моего пениса. Так я потерял из виду свои raison d'etre и остался один-одинешенек. {...}
Узнав о ее смерти, я выкурил 6922-ю сигарету.
* В нашем городе живут разные люди. За восемнадцать лет я научился здесь многим вещам. Город пустил в моем сердце такие крепкие корни, что почти все воспоминания связаны с ним. Но в ту весну, когда я поступил в университет и покинул свой город, в глубине души моей было облегчение.
Теперь, приезжая в город на летние и весенние каникулы, я только и делаю, что пью пиво.
* Огромные размеры иногда меняют суть вещей до неузнаваемости.
* — Но ведь ты хотел со мной поговорить?
— Хотел. Но вечерок подумал — и расхотел. В мире есть вещи, которых нам все равно не изменить.
— Например?
— Например, больные зубы. В один прекрасный день у тебя вдруг появляется зубная боль и не проходит, как бы тебя кто ни утешал. И тогда ты злишься на самого себя. А потом начинаешь дико злиться на других за то, что они сами на себя не злятся. Понимаешь?
— Отчасти, — сказал я. — Но если хорошо подумать, условия у всех одинаковые. Мы все попутчики в неисправном самолете. Конечно, есть везучие, а есть невезучие. Есть крутые, а есть немощные. Есть богатые, а есть бедные. Но все равно ни у кого нет такой силы, чтобы из ряда вон. Все одинаковы. Те, у которых что-то есть, дрожат в страхе это потерять — а те, у кого ничего нет, переживают, что так и не появится. Все равны. И тому, кто успел это подметить, стоит попробовать хоть чуточку стать сильнее. Хотя бы просто прикинуться, понимаешь? На самом-то деле сильных людей нигде нет — есть только те, которые делают вид.
* Хартфильд, "Полтора витка вокруг радуги" (1937):
"На самой святой из всех святых книг в моей комнате — на телефонном справочнике — я клянусь говорить только правду. Жизнь — пуста. Но известное спасение, конечно, есть. Нельзя сказать, что жизнь пуста изначально. Для того, чтобы сделать ее напрочь пустой, требуются колоссальные усилия, изнурительная борьба. Здесь не место излагать, как именно протекает эта борьба, какими именно способами мы обращаем нашу жизнь в ничто — это выйдет слишком долго. Если кому-то непременно надо это узнать, то пусть он почитает Ромена Ролана — "Жан Кристофф". Там все есть."
Почему "Жан Кристофф" так привлекал Хартфильда, понять несложно. Этот неимоверно длинный роман описывает жизнь человека от рождения до смерти, в строгой хронологической последовательности. ...
* Иногда случается, что я вру.
Последний раз это было в прошлом году.
Врать я очень не люблю. Ложь и молчание — два тяжких греха, которые особенно буйно разрослись в современном человеческом обществе. Мы действительно много лжем — или молчим.
Но с другой стороны, если бы мы круглый год говорили — причем, только правду и ничего кроме правды — то как знать, может, правда и потеряла бы всю свою ценность...
* — Хочешь узнать правду? — спросила она.
— А вот в прошлом году я анатомировал корову, — сказал я.
— И что?
— Вскрыл ей живот. В желудке оказался ком травы. Я сложил эту траву в полиэтиленовый пакет, принес домой и вывалил на стол. И потом, всякий раз, когда случалась неприятность, смотрел на этот травяной ком и думал: "И зачем это, интересно, корова снова и снова пережевывает вот эту жалкую, противную массу?"
Она усмехнулась, поджала губы и посмотрела на меня.
— Поняла. Ничего не буду говорить.
Я кивнул.
* На могильном камне, согласно завещанию, начертана цитата из Ницше:
"Дано ли нам постичь глубину ночи при свете дня?"
Комментариев нет:
Отправить комментарий